Собачий рассказ

Вадим, стоявший в очереди, зло оглядывался на них, пытаясь удержаться в цепи, которая под напором «душманов» билась о стену ларька, и Егор сквозь жидкое сено Валиных волос увидел, как один из них, по кличке «Вошь», избиваемый канистрами и бидонами, рухнул вниз, под ноги толпы, и извиваясь, все еще продолжал ползти вперед, как полураздавленная, потерявшая ориентацию вошь.

В сутолоке у кого-то выбили из рук полную флягу, и она блевала толчками под ноги дерущихся, издавая хрюкающие звуки.

За спиной у Егора резко притормозил самосвал, и струйка собачьей крови, цыкнув в лицо Валентины, закапала на Егорову рубаху. Большая длиннолицая собака выползла из-под встречного «москвича», волоча за собой израненное тулово. Она ползла к очереди и вдруг, содрогаясь всем телом, резко встала. Вся грудь ее была залита черными кудрями, она прерывисто дышала и плакала всем телом, постоянно заваливаясь на левый нежный бок, но тут же, понуждаемая волной боли и жалости к себе, вновь вставала на изумительные ноги. Это была общая ларечная любимица «Варвара», спешившая опохмелиться, но не рассчитавшая прыти незнакомой легковушки, хозяин которой — крупнолицый, похожий на дога статный мужчина, осмотрев передок «москвича», двинулся к автомату, стоявшему за углом сберкассы.

Водила самосвала, объехав Варвару, малым ходом пошел на ларек, оттирая матерящуюся толпу от амбразуры. Через минуту, приняв от Филиппыча пузырящуюся канистру, он начал спячиваться, держа курс на легковушку и, когда до нее оставалось несколько метров, врубил рычаг отбора мощности, пытаясь опередить хозяина «москвича», бегущего через дорогу.

Дождевой ветер теребил Валину ветровку, и по ее вздрогнувшим, с горчинкою глазам Егор догадался, отчего она сместилась влево, стараясь перекрыть ему обзор. Там, в легковушке, сидела Егорова жена, хмуро смотревшая на «Варвару» и на приближающийся «зил», с кузова которого двумя потоками стекала цементная жижа...

Ночью он несколько раз просыпался, смутно различая в темноте фигуру жены, спавшей на диване у окна с полураскрытыми сладкими губами, и всякий раз ему хотелось взять ее, переступая через видения вчерашнего дня: с визжащим «москвичом», тяжко просевшим и рвущимся из-под лавины бетона, с многолитровой тризной, устроенной мужиками над могилой Варвары, вырытой в ногах у придорожного тополя, с горькими, бессвязными словами, вырывавшимися у него в кабине самосвала, когда Олег подвозил его к дому.

За окном в тяжелом мокром платье трепетала молодая черемуха, вырываясь из объятий хмельного грозового ветра, и, когда тот склонял ее к земле, Егор невольно отводил взгляд от разметавшейся во сне Екатерины, в ногах которой сладко спала вислоухая сука Одель...

Развод им назначили на середину августа, но Егор не стал дожидаться сроков: скидал в сумку мужские причиндалы, выкатил с соседом из подъезда пианино и под мелкий дождь, селедку и полонез Огинского они незаметно убрали литр портвейна и соседову самогонку, после чего тот был взят под конвой супругой, а Егор, в ожидании Олега, обещавшего перевезти его в дачный поселок, курил под черемухой. Дождь все усиливался: сплошным потоком он обступил пианино, струился меж пальцев Егора, прижимался к клавишам, словно хотел помочь ему извлечь любимую мелодию Екатерины, хмуро стоявшей вместе с сучкой Одель в проеме окна. Он знал, что уже не вернется сюда и, когда добирался рейсовым автобусом до конечной, ему хотелось, чтобы этот дождь проводил его до самого поселка.

Олег приехал уже по темноте, отловил соседских братьев Карабановых, смайновал с ними пианино и ящик яблочного вина и, пообещав заскочить на следующей неделе, уехал. «Уехал» и Егор. Он, видимо, потерял счет времени и, просыпаясь по ночам, подолгу лежал с открытыми глазами посреди яблочной вони, запаха плесени, шедшего от пианино, и с трудом сдерживался, чтобы не завыть вслед за соседскими собаками. После ящика он еще несколько дней продержался на карманных деньгах возле дачного магазинчика. Сегодня ему не удалось опохмелиться и, возвращаясь порожняком, он на какое-то время потерял сознание. Карабановы обмыли ему рану на голове, поднесли стакан. Водка влажной змеей вползла в горло, свернулась в животе. По двору металась стая разномастных псов и воздух был пропитан каким-то мерзким зловонием, шедшим от двух сараев, стоявших в глубине двора между гаражом и большой пристройкой, из чрева которой доносилось монотонное бормотание электронасоса.

Очнулся он под утро в одном из сараев-бункеров, где в зловонии, грязи и крови стояли бочки с засоленными собачьими шкурами. Другие вымачивались в больших ваннах, рядом с которыми стояли мешки с химикатами, заводские бутыли с уксусной кислотой и целая гора стирального порошка. Со стеллажа на Егора тупо смотрели скорняжные болванки, под ногами валялась обрезь кожи, а на входной двери висела распятая на гвоздях огненно-рыжая шкура колли.

Собак во дворе уже не было, лишь шелковистый хозяйский терьер-сосиска таскал в кучу крыс, передушенных за утро. Братья Карабановы, голые по пояс, пили чай под яблоней. У них были одинаковые чашки, одинаковое выражение глаз и одинаковые татуировки: кавалер протягивает даме табакерку, а та показывает ему на оголенный куст, вокруг которого, наподобие клятвы верности обвилась змея: «С тобой засыхаю!»

— Долгонько же ты отсыхаешь, а ведь с утра в угодья собирался, — завздыхал левый Карабанов, поднося Егору табакерку с сигаретами: кто курит табачок — тот Христов мужичок.

— Ловко садишь на крючок, — съязвил Егор. — В кинологи, стало быть, нанимаете?

— По собачке в день, Егорий, как договаривались. Не убить бобра — не нажить добра. А тебе и убивать не надо. Привел бобика — получи деньгу. Ты ж сам говорил: в одном кармане — вошь на аркане, в другом — блоха на цепи. И задаток вчера принял: самое время опохмелиться...

Братья синхронно задвигались, змеи на их грудях зашевелились, дамы потянулись к табакеркам.

— Мильтон вчерась был, спрашивал: на кого записана твоя дача, — поднося Егору табакерку, молвил правый Карабанов.

Егор встал:

— Юлдын жужи ккукфизрах ыргын хумаад. Поняли, нет? Ыырген, мужики. Хумаад.

...Тропинка, ведущая к магазину, все время уходила у него из-под ног в вольнорастущие цветы, и, когда ее раскручивало, он старался замереть, чтобы вернуть их на место. Взяв две красные, он впустил змею, заел ее белым барским хлебом и, стараясь не раскачивать цветы, побрел к пустырю в полосе отчуждения между городской окраиной, дачным поселком и Ферапонтовым озером. Большая мусорная крыса нехотя уступила ему дорогу, коршун плюнул на рубаху, восковая пчела ударила его в переносье, и он упал в придорожную траву.

Низовой ветер от заброшенного карьера шевелил полынь, уже налившуюся полным колосом, и гнал желтой пылью созревшие семена. Где-то далеко внизу в провалах карьера, дико и печально кричала одинокая птица. Егор стоял среди полыни, волнами заливавшей его колени, и вдруг в нескольких шагах от себя увидел умирающую собаку. Она лежала и смотрела на него: с обширной раной на голове, с выбитым глазом, и в этой глазнице, в глубине ее, кишмя кишели личинки мух. Егор встал на колени, змея скользнула вниз, кольцом свернулась под рубахой...

»Свою» собаку он взял в самом конце пустыря, на том месте, где свалка почти вплотную подходила к дачной зоне. Сначала Егор хотел прогнать ее, Но, догадавшись, что молодую беспризорную сучку, рывшуюся на помойке, привлек запах хлеба, начал кидать ей кусочки. До дома оставалось совсем немного, но свернув в проулок, Егор нос к носу столкнулся с Карабановым. Двумя кусками сахара тот ловко втянул найденыша в калитку, поманил Егора пальцем: разговор есть, кинолог.

Разлив по тарелкам борщ и наполнив рюмки, молодая женщина с черно-шелковыми глубокими глазами присела рядом с ванькой-мокрым, что томился на подоконнике с геранью, и Егор с удивлением увидел, что она рассматривает его затяжным открытым взглядом. Карабанов долил свою рюмку доверху, не чокаясь выпил: сюда, любезный, больше не приходи. Будешь приводить через заднюю калитку, от леса, и молчок. И никаких хумаад ыырген. Бешеной собаке хвост по уши рубят...

— Юлдын жужи, барин. Не надо рычать на собак. Где брат?

— В роддоме. Баба опять ощенилась. Н-да... — Карабанов придвинул тарелку, — что скажешь, Катерина?

— У клиента — сто восемьдесят два. Думаю, что подойдет. Примерить надо...

Она вынесла длиннополую свободнольющуюся собачью доху и, когда расправляла сзади складки, вдруг нежным и одновременно проникающим движением на секунду прильнула к Егоровой спине.

— Русская кость тепло любит. — Карабанов, склонив суконную морду, по-собачьи сглатывал борщевое мясо. — Свободен, Егорий.

Егор снял доху, накинул ее на плечи Катерины, крепко спеленал на груди и, подняв на руки, понес к выходу.

— Постой, любезный, — Карабанов порылся в кармане, вытащил пятерку.

— Я думал, она больше стоит, — улыбнулся Егор, опуская Катерину на пол.

— Молодая еще. Шерсть с остью. И окрас грязноватый.

Егор едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Закрутив пробку, он сунул недопитую бутылку в карман, вежливо поклонился: хумаад ыырген, барин.

...С каждым днем он все дальше и дальше продвигался вглубь своих угодий, радуясь безлюдью, тяжелой красоте подвявшей зелени и какому-то безмерному равнодушию всей этой зоны, где трясогузка пьет из разбитой вазы, где на обломках классной доски — 625 деленное на 25 — спит изумрудная ящерица, где полевая мышь с отвращением пробегает мимо распластанного в бурьяне шиньона, где ястреб, падая камнем, рвет и целует заблудившуюся дачную курочку... Ему нравилось как молчит придорожный камень, как сладко и ненасытно переговариваются на своем французском языке болотные лягушки и как замирает ощенившаяся сука, когда ее щенки струятся сквозь полынь к Егоровой трапезе. Одежда его порядком износилась, и он старался возвращаться в сумерках, на несколько дней вперед запасая хлеб, вино и сахар. Постепенно им овладело неясное чувство тревоги, ему стало казаться, что кто-то неотступно следит за ним в лабиринтах полыни и у ближайшего каньона, где он стирал свою рубаху. Несколько раз ему мерещилось, что какая-то огромная мягкая тень бесшумно скользит рядом с ним в зарослях, и однажды, когда он прикармливал шелковистую, похожую на Одель молодую собаку и обернулся на хруст ветки, глаза его встретились с чьим-то тяжелым немигающим взглядом. В этот день он с трудом отбился от стаи диких собак, пытавшихся отнять у него визжащую и жмущуюся к нему сучку. Он вдруг вспомнил окровавленного велосипедиста, которого одичавшая свора гнала до самого поселка, и разговоры у магазинчика об огромном черном звере с белыми пятнами, среди бела дня отлавливавшем дачных болонок.

С каким-то запоздалым сожалением Егор вдруг почувствовал, что в нем шевельнулось затаенное чувство радости и готовности к тому, к чему неотвратимо тянула и звала его эта зона. Накануне ему приснилось, что из деревни, от родителей вернулись дети. Они долго играли с ним и, по очереди подходили и отрезали что-нибудь от его лица.

Теперь он с нетерпением ждал каждого утра, торопя вереницу серых дней, чередовавшихся с золотыми. Он стал ходить в другой конец пустыря, который огромными опаленными террасами мусора спускался к Ферапонтову озеру, и его поразило огромное количество бродячих собак, стаями и в одиночестве живших на свалке. Сучка, похожая на Одель, отрабатывая подаренную ей жизнь, вела себя как настоящая сука, шерстя среди лохматой братии, зазывая и приводя кобелей к Егорову логову возле старого полуразрушенного сарая. Она была точной копией жены, вернее, ее собаки — двух ласкающихся, истекающих соком и вечно жаждущих любви существ, для крепости замка пьющих но-шпу накануне вязки. Несколько раз он ловил себя на том, что не выдержит и сдаст ее на живодерню Карабановым, но она, словно догадываясь об этом, наподобие Екатерины всякий раз встречала его преданными глазами, прыгала на грудь, повизгивая и сотрясаясь дрожью любви. И лишь когда она, скуля и упираясь лапами, вытянула из зарослей морковника статного крупномордого дога, Егор окончательно решил дать ей «развод».

Его вновь охватило какое-то необъяснимо томительное предчувствие, прорывавшееся сквозь дурман разомлевшей полыни, и он остро почувствовал, что за его спиной опять возникла неотступная тень патруля.

Егор шел не оглядываясь. Он был уже у того места, где обычно игрались собачьи свадьбы, но сегодня лежбище было пусто, лишь несколько вольных псов, стоя против ветра, принюхивались к воздуху. Дождевой фронт сомкнулся над пустырем и тяжкий ослепительный бич грозы, пройдя рядом с Егором, прожег искалеченную землю, исторгнув из нее раздирающий душу собачий вой. Он понял, что ему надо вернуться обратно, под этот бич, и быть вместе со всей стаей, иначе другой, еще более страшный огонь, незаметно поселившийся в нем, сожжет его изнутри. Он шел в сплошном потоке дождя и ему казалось удивительным, что его собачье сердце каким-то кружным путем привело его к магазину. Дома, возле крыльца его ждал пакет со снедью, завернутой в полотенце, которое он видел в руках карабановской Катерины, и свежая рубаха.

Ночью он несколько раз просыпался, ему казалось, что кто-то стоит у окна и наблюдает, сколько раз наполнился его стакан фосфорическим светом луны. Под утро ему привиделось, что дверь скрипнула, и в комнату вошли Одель, две Екатерины и на ними — большая собачья доха. Катерины легли по бокам и стали разговаривать друг с другом про Егора через его уши. Голоса их, сталкиваясь у него в голове, рассыпались на отдельные буквы, и он никак не мог понять, почему они забыли его имя, зовут его какими-то собачьими кличками и двумя горячими двухолмиями пытаются унять сотрясающий его тело озноб.

Тут же явилась огромная доха, навалилась на Егора всей своей тяжестью и начала пустыми страшными руками душить его. Женщины стояли рядом на четвереньках и жалобно, по-собачьи, выли. Крышка пианино сама собой раскрылась, и сука Одель, энергично перебирая лапами, стала выдавливать из-под клавиш вместе с плесенью мелодию «Собачьего вальса». Огромная доха, сшитая из отловленных Егором собак, стала прирастать к его коже, покрывая все тело густой разномастной шерстью. Он застонал от прирастающей боли, заметался, и, ворвавшаяся на его страшный крик Варвара, в три прыжка добравшись до дохи, рванула ее с Егора, швырнула на пол, начала пластать на куски. Та бросилась к окну, и ослепительный поток света ударил ему в лицо.

Егор очнулся: вся комната была залита широким желтым солнечным светом, и из оконного проема на него смотрели немигающие пристально-злобные глаза огромного черного зверя. Поначалу Егор подумал, что тот разыскивает суку, уведенную им несколько дней назад со свалки и уже оприходованную в шкуропосолочном отделении. Но когда чудовище исчезло, и Егор выглянул в окно, то увидел, что его крыльцо взято в плотное кольцо собак. Они снялись только к обеду. К этому времени Егор уже порядком захмелел. Он старался не думать о стае, но чувствовал, что с этого дня они поменялись ролями. Он достал было из-под дивана пятизарядную «тозовку», но в последний момент передумал, кинул в сумку остатки Катиной снеди, краснуху, стальной отцовский нож, сделанный из немецкого штыка.

В этот день его поразила необычайно-красного цвета литосфера, висевшая над пустырем и состоявшая из красных вытянутых полос, которые на глазах начинали вдруг скручиваться и соскальзывать вниз. Он шел на то место, откуда открывалась широкая болезненная даль, где он впервые взял свою Екатерину на руки, и она, еще минуту назад стонавшая под ним в полыни, просила подарить ей гору, лес и тот вон поворот реки. Глазами он отыскал коршуна и увидел, что то плывет к нему с северной оконечности свалки, откуда отъезжал освободившийся от гадости «камаз». Острова полыни, гонимые ветром, текли ему навстречу, и из одного из них, вся дрожа от восторга и любви, выскочила Одель, бросилась Егору на грудь. Несколько минут она вилась у его ног, заглядывая ему в глаза и стараясь лизнуть в лицо, потом внезапно исчезла. Егор уже знал наверняка, что она продаст его, и впустил змею. Коршун был уже близко и теперь плыл никуда не отклоняясь, точно по курсу стаи.

...Ближе всех к Егору, слева от него, с забинтованными лапами лежал широкомордый черный мужик, со злобным выражением лица наблюдавший за сестрами, бинтовавшими и коловшими Егора. Голубой воздух за окном уже начал густеть, и Егор догадался, что опять надолго терял сознание. Он никак не мог сосредоточиться, ему казалось, что за стеной кто-то давно и безутешно плачет. Кровь снова пошла горлом. Мужики попритихли, но после ухода врачей, сочувственно повздыхав, вполголоса пошли травить по теме собачьи истории: про мужика, продававшего по полтине «космических» щенков, родившихся, якобы, не то от Белки, не то от Стрелки, про какую-то таинственную собачью шапку, задушившую своего хозяина, про старого кобеля-алкоголика с 6-ой автобазы, который жестоко страдая с похмелья, жадно лакал воду из бочки и с отвращением лаял на свое отражение.

Егору мучительно хотелось пить, но он боялся пошевелиться, чтобы не потерять сознание. Он вдруг с удивлением услышал, что кто-то его голосом рассказывает мужикам совершенно незнакомую для него историю: будто бы он, Егор, вернувшись с Алтая, где мышковал камушки, забрел на огонек к приятелю: сидим, значит, на кухне чин-чинарем: пельмешки у нас дымятся, стаканы целуются, разговор в лыко плетется... И вдруг боковым зрением, мужики, вижу я, как на кухню, крадучись и маскируясь за холодильник, перекрывающий обзор хозяину, бесшумно вползает овчарка. Берет мою руку и давай тихонько сдавливать зубами. А мне и больно и любопытно: в чем тут дело, не пойму. Однако ж решил терпеть: показалось мне, что она меня в какой-то заговор втягивает. Терплю, братцы, а сам думаю: придется у хозяина штаны запасные просить. А клыки все сжимаются... Тогда я левшой, чтобы не закричать и не раскрыть перед хозяином все дело, тяну на себя стакан. Пью и вижу: хозяин на меня как-то странно смотрит. Рука моя уже неметь начала, в глазах поплыло...

Егор из последних сил держался за ускользающую нить разговора, но тяжелая волна боли опять затопила его грудь, дико золотя и озаряя голову, стала раскачивать перед его глазами тот прогал в полыни, где он наткнулся на умиравшего одноглазого пса, и откуда теперь выливалась на него разношерстная собачья лава. Впереди размашистой стелющейся рысью шла волкообразная, пепельного цвета овчарка, рухнувшая рядом с Егором и заклинившая нож, вошедший ей между ребер. На его плечах висела тяжелая черная сука, мотая его из стороны в сторону, но Егор рывком уже освободил лезвие и маховым движением за спину, не целясь, ударил ее снизу в живот и тут же полоснул по горлу набегавшего метиса. Кровь заливала ему лицо, но он все бил, кромсал, колол, резал, рвал руками, душил, не чувствуя боли, не слыша страшного звериного рычания, сотрясавшего его разорванную грудь. На некоторое время стая отступила. Несколько раненных собак, скуля и воя, ползли к полыни, остальные грудой лежали у ног Егора. Огромный черный зверь, широкогрудый, поджарый, вытянув шею, нюхал воздух. Рядом с ним вилась, взвизгивая и сотрясаясь дрожью сучка Одель с измазанной кровью мордой. Егор боком, не спуская взгляда со стаи, стал отступать к дороге. Казалось, что вожак безучастно наблюдал за ним, но стоило повизгивающей сучке пробежать несколько метров за Егором, как вся стая пришла в движение.

В глубине души он понимал, что обречен, и если бы ни кол, подвернувшийся ему по дороге, коршун давно бы уже сидел на его переносье. В нескольких метрах от сарая его догнал тяжелый мраморный арлекин, но Егор не дал ему прыгнуть и, размозжив передние лапы, зарезал его, распластав горло до самых брылей. Еще одна собака с перебитыми лапами лежала в крови и смотрела на Егора человеческими глазами. Вожак настиг его в проеме двери, и они оба упали, вгрызаясь друг в друга и деля одну жизнь на двоих. Левая рука у Егора была прокушена овчаркой, но он, поймав собачьи семенники, страшным усилием оторвал их от подвязок и под дикий вой кобеля, евшего его грудь, потянул из подбрюшья.

Егор лежал лицом к двери, придавленной вожаком. Вокруг сарая стоял какой-то неясный шум, и вскоре возле лица Егора из-под осыпающейся земли показались тяжелые, яростно работающие собачьи лапы. Земля по всему периметру сарая шевелилась, и Егор понял, что они все равно достанут его. Он смотрел на эти беспрерывно работающие возле его лица лапы и едва не зарыдал, вспомнив, как двумя сухими теплыми веточками они лежали когда-то на его детской груди. Он встал по-собачьи на четвереньки и, работая с лапами попеременно, стал рыть землю, расширяя отверстие. Несколько раз он заваливался набок, и в один из таких моментов вдруг услышал, что шум прекратился. Тяжкий, ужасающий раскат грома наполнил его голову, лапы исчезли, и в яму потоком хлынула вода. Егор полз вдоль стены, ища гнилые доски и, проломив их плечом, вывалился на землю. Кровь сочилась по его груди и рукам длинными красными полосами, соединявшимися и соскальзывавшими вниз. Цветущая ветка грозы, отломившаяся с сухим треском, осветила лежащую возле сарая мокрую стаю, поплыла по озеру. Широкой плотной полосой дождь отделил Егора от стаи, и он, извиваясь, пополз вперед, как полураздавленная, потерявшая ориентацию вошь. Возле дороги его догнала Одель. Она долго зализывала ему раны и отбежала только тогда, когда рядом притормозила мусорная машина.

— Гроза, мужики, будет, да нешуточная, — услышал Егор знакомый голос. Из-под марлевой повязки он разглядел силуэт мужчины, открывшего форточку, и невольно поразился его сходству с собой.

Волны цветущей полыни врывались в палату, и он закрыл глаза, сожалея, что так и не узнал, чем закончился рассказ про собаку. Он долго лежал с закрытыми глазами в ожидании грозы. Кисть руки его, прокушенная овчаркой, стонала и казалась горячей. Палата отошла ко сну, спал и его черный сосед с забинтованными лапами. Внезапно ему почудилось, что от окна донесся какой-то неясный шорох. Егор с трудом повернул голову. Из темной рамы окна на него смотрели тяжелые собачьи глаза.

Июль, 1996