Светлой памяти Николая Шипилова

Маленький мальчик учит двухголосие.

Он ищет его вокруг себя. Вот подул ветер, и деревья под балконом повело, заколыхало, листья шумно отозвались – двухголосие. Вот внезапный дождь упал   на жестяную крышу, крыша загрохотала, вскрикнула и зачеканила   равномерную партию дробной стукоты – двухголосие.   Конь в огороде заржал, подняв морду, а чужой деревенский мужик закричал в ответ тарабарщину   – двухголосие. Новости по телевизору рассказывает красивая быстроглазая тетя, а папа ругается на нее за то, что она продала Россию – двухголосие. Ваня щурится и представляет эту улыбчивую тетю с ямочками на щеках в базарном ряду, где стоят высокие плотные мясники в кровавых фартухах, и у него   начинает кружиться голова и саднить в животе.

Мама подпевает папе про Кудеяра Разбойника [1] . Ваня слушает двухголосие и невольно сам подпевает звонким голоском. Из-за прорехи в области резцов у него получается:

Было двенашчать ражбойников,

Был Кузеяр-атаман,

Много ражбойники пролили

Крови чешных хришчиан…

Он увлекается и не видит, как за его спиной папа с мамой перемигиваются и умильно, одобрительно, влюблено поглядывают на сына. Мама поет, едва сдерживая смех – ей хочется смеяться.

Папа   Вани – бас. Это он говорит мальчику: «Ваня, учи двухголосие. Ищи в себе второй голос, Ванятка… В жизни пригодится!». Папа смотрит на мальчика ясными усталыми глазами, синими и нежными, как будто прощается перед далёкими гастролями.   Прежде он пел в большом-большом театре, гримировался под стариков, удальцов и генералов, наклеивал бакенбарды, ловко и статно перекидывал из ладони в ладонь перчатки, устало опирался о саблю, хромал бутафорской деревянной ногой...   Теперь папа болен. Теперь папа – бас в филармонии. Концерты его редки. На них приходят лишь друзья папы и мамы. Но их так много, что в зале филармонии нет места для   Вани. Ваня стоит за кулисами и смотрит, как папа поет. Вот папа берет нижнюю «ля», и зал замирает. Это мама говорит тете Оле, которая   стоит тут же за кулисами: «Надо же, «ля» нижнюю, и так долго… Самоубийца…». Ваня понятия не имеет, где «ля», где «фа» – он еще мал, ему все: «ля-ля-ля».   Тетя Оля, сестра папы, морщится как бы от боли и что-то отвечает, но зал рукоплещет, кричат «Браво!», и Ваня не слышит, о чем говорят мама и тетя. Он смотрит на папу и наблюдает, как лицо его бледнеет, светлеет, становится почти белым, восковым, напряженным.

В недавно купленном стареньком «пассаде» они едут в свой загородный поселок. Мама рулит осторожно, объезжая кочки, а папа – дремлет. Когда он вскидывает голову на очередной деревенской кочке, мама улыбается:

– Федя, ты всегда – Шаляпин!

Папа молча целует ей руку. Ваня едет на заднем сиденье весь в шелестящих букетах, он смотрит на родителей сквозь сощуренные ресницы и не хочет, чтобы дорога кончалась.

«Мотор гудит и шины шумят – двухголосие», – шепчет Ваня и затихает, уходя в цветочные ароматы, в блаженный детский сон.

Днем с полюбовницей тешился,

Ночью набеги творил,

Вдруг у разбойника лютого

Совесть Господь пробудил…

  – гремит отцов бас на весь трехэтажный особняк. Мама подыгрывает на фортепиано, часто поглядывая на дерево в кадке, которое стоит рядом. Папа заканчивает петь, мама поднимается и рассматривает растущую огромную почку.

– Федя, кажется, это чудо будет цвести!

Это чудо выросло из зернышка, которое отец привез из Индонезии в год рождения Вани.

– Правда? Ну-ка, покажи! – Папа хватает свернутую газету, как бутафорский тесак, и подскакивает к маме, как разбойник Кудеяр.  

– Вот… – Мама сосредоточенно разглядывает почку.

– Где же это? – Папа небрежно откидывает «ножом» ветки деревца.

– А вот… – Мама отодвигает «тесак» движением плеча.

– Где-где? – Папа приближает свое лицо к маминому.

– Да вот же… – слегка раздраженно говорит мама, а папа отбрасывает газету в сторону, щелкает пальцами и нежно хватает маму за носик.

Они смеются, как дети в детском саду.

– Вы маленькие, что ли, да? – Ванечка сурово, покровительственно смотрит на них.   – Я уже давно хочу оладушек, а вы все хохочете…

– Эх, ты, солдатик-конопатик, – папа берет его на руки и несет в кухню. Мама весело поет про Кудеяра, разогревая звонкое масло на сковороде.

– Мама поет, масло шипит – двухголосие! – Говорит Ваня папе. Тот прижимает ладонью его соломенные кудри:

– Молодца, Максимка…

– Я не Максимка, папа.

– Все равно молодца…

Папе завтра срочно уезжать в далекую Сибирь, а мама его ругает.

– Куда, куда ты едешь? Тебе лежать в больнице надо, а тебя все куда-то несет. Дай мне хотя бы спокойно родить – и едь, куда вздумаешь!

– Ира, милая Ирочка… Я не хочу ехать и сам, но… Меня опять зовут! Я же должен в конце концов вас кормить –   и тебя, и Ваню, и будущего ребенка…   И еще – я себя отлично чувствую! У меня как будто открылось второе дыхание!

– Смотри, чтобы первое не сперло, – тихо, обиженно говорит мама и уходит в комнату. Ваня бежит за ней. Она плачет навзрыд, прижимая его к себе.

  – Мама, ну не плачь ты… – Ваня – не девочка, он стесняется нежностей и вырывается из теплого, мягкого маминого плена. – Он споет там про Кудеяра разбойника один разик и вернется домой, вот увидишь...

Папа пообещал привезти ему новенький камуфляж и фонарик.

– Фонариков тебе мало… – Говорит только мама, утирая слезы, успокаиваясь.

– Береги маму, –   говорит папа, стоя перед дверьми поезда. Проводница зябко кутается в темно-синее пальто-китель. Внимание мальчика приковывает нагрудный знак.

– Фро-ло-ва Е-ка-те-ри-на… – Читает Ваня.

– Мамочку люби, никому не отдавай, – шепчет ему отец, щекоча ухо родными усами. – Все, что ни скажет – выполняй, как я. Ей нельзя волноваться, друг. Понимашь?

– Понимашь, – отвечает Ваня. – А маме что ты привезешь? Привези ей еще какую-нибудь семечку, а то тот бутон я оторвал и порвал… – шепчет он отцу в самую ушную раковину.

– Зачем, друг?

– А, – машет он рукой. – Хотел посмотреть, что там внутри, какого цвета…

– А, понятно, – отзывается отец, подмигивая проводнице и маме одновременно. И шепчет Ване: – Я привезу ей аленький цветочек…

– О! Отличная индея!

– Индейка что надо, – отчего-то грустно смотрит папа. – А что там было внутри?

– Перышки такие зеленые, не интересно совсем.

– Индейские? – Спрашивает отец и прижимает к себе Ваню, с нежностью ощущая под ладонью острые детские лопатки. Мальчик повисает на плече отца и горестно вздыхает.

– Ну… Матросы не плачут, – отец решительно ставит Ванечку на перрон.

Мама крестит папу и целует его в пышные усы.

– Мы все трое тебя очень любим и ждем. Езжай с Богом. Привет Сибири.

Папа незаметно, суеверно гладит ее по животу, по волосам и целует в прическу. Когда поезд скрылся за веселыми красными огоньками, прогудел и просиял в звездно-фонарной дали, мама щелкнула замком сумки и достала носовой платок.

– Пошли, дружок…

«Сумка щелкает, мама говорит – двухголосие», – заметил Ваня.

Мама молится за папу, грузно встав на колени. Ваня – рядом, лепит из пластилина гуся.

– Скорый в заступление един сый, Христе, скорое свыше пошли   исцеление страждущему рабу Твоему…

– Мама, а за больных надо молиться Панцелителю? – Мама – молится, не отвечает, утирает глаза платочком. Ваня – продолжает рассуждать. –   Хорошо   у него просить о здравии. Чтоб наши все были здоровы. Он больным помогает, да? Мама, а кто твой любимый святой? Мой – папа. Он праведный? Тетя Оля говорит, что мой папа – праведный. А ты – праведная? А ты – святая? А у тебя есть нимб на голове? А где он?

– Ванечка, ну что ты говоришь… Слушать страшно.

– А почему страшно, а?

Мама продолжает молиться:

– Наказуяй и не умерщвляяй,   утверждаяй низпадающия и возводяяй низверженныя…

Помолчавши с минуту, Ваня просит:

– Мама, а полепи со мной, а? – И тут же вспоминает, что у мамы для этого слишком длинные и красивые ногти. – Мама, покажи твои ногти. А, ты ногти выращиваешь… Ты их вообще стригла в этом году?

Мама смеется долго и хорошо, ойкая и держась за огромный живот.

Папа не вернулся из этой поездки живым. Его похоронили на сельском кладбище, высоко над их поселком. Когда прибыл с багажом чемодан в зеленую клетку, в нем мама нашла камуфляж на вырост и желтый китайский фонарик для сына.   В синей ароматной коробочке таились два хрустальных лебедя на зеркальном озере. «Это ведь мы с ним», – заплакала мама и поставила лебедей себе на полку. Она бы еще долго плакала, если бы не подала голос Настенька в своей крошечной кроватке, требуя маму и ее тепла.

Вечером, уложив Настю спать, мама задумалась у окна кухни. Ваня допивал свой чай. Фонарик лежал рядом на столе, между хлебницей и сахарницей. Теперь он должен был беречь маму и за себя, и за отца.

– Мы больше никогда не споем с папой, Ванечка, ах, как это больно… – тихо, горько сказала мама. – Нет больше таких людей на земле, сынок. Нет такого голосов, таких глаз, такого сердца… –   Она посмотрела на сына, такого еще маленького, тоненького и сказала голосом доброй феи: – Он теперь в раю. Ему там ничего не болит. Оттуда он нас любит еще больше, сынок…

Ванечка сходил в детскую, принес кассету с голосом отца и включил магнитофон. Дом наполнился мягким, бархатным басом отца:

Господу Богу помолимся,

Древнюю быль возвестим,

Мне в Соловках ее сказывал

Инок, отец Питирим…

– Пой, мама, – сказал сын. – Двухголосие, понимаешь?

И мама заслушалась, задумалась и тихонько запела, вторя отцу.

Валерьяново, 28 октября 2006 года

[1] В рассказе использованы отрывки из Сказа о Кудеяре-атамане Н.А.Некрасова,   содержащиеся в главе «Пир на весь мир»   поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Некрасов умер 8 января 1878 года, оставив поэму неоконченной. (Прим. авт.)

Татьяна Дашкевич