Издательство: ЛИМБУС ПРЕСС, ИЗДАТЕЛЬСТВО, 2004 г. ISBN: 5-8370-0116-6 Твердый , 237 стр. Формат: 60x90 Часть I СЛУЧАЙНЫЙ ПРЕЗИДЕНТ (Часть II) Павел Шеремет, Светлана Калинкина

Теперь считать мы стали раны

или

Почему Лукашенко воюет с журналистами?

(Тюремный дневник Павла Шеремета)

Александр Лукашенко - для журналиста подарок: он и лыжные гонки на асфальте устроит, и публичную порку своим чиновникам организует, и всплакнет, если надо, а где надо умилится: Тем не менее, последовательной, организованной, наиболее сильной оппозицией первому белорусскому президенту все эти годы были как раз представители пишущей и снимающей братии. В стране случился парадокс: ни одна партия, ни один самый харизматичный политик не имеет такого рейтинга доверия, как независимые СМИ. И Лукашенко объявил СМИ войну.

К журналистам первый белорусский президент всегда был не- равнодушен: всех знал по именам, даже по биографиям, потому при случае мог сказать примерно так: <Вася, ты в своей статье поднял хорошую тему, я разберусь>.  И Вася таял:

Поначалу новая власть пыталась купить журналистов: квартиры в Минске, щедрые командировочные лично от управляющего делами президента, особо отличившимся -- зарплата в конверте... И каково же было удивление новой власти, когда выяснилось, что продаются и покупаются не все. Далеко не все.

Тогда неподконтрольных стали уничтожать. Единственная радиостанция общественно-политического формата закрыта, единственный полноценный телевизионный канал - государственный, независимая пресса втянута в постоянную войну за выживание и шансов победить в этом жестком, изматывающем  марафоне   у оставшихся двух-трех газет с каждым годом все меньше. <Внутрибелорусские> разборки проходят тихо и незаметно: ну, кто будет разбираться, по какому поводу закрыли ту или иную газету и почему посадили ее главного редактора?! Но однажды отношения Лукашенко со СМИ вышли на межгосударственный уровень и приобрели формат крупного международного скандала.

Ситуация начала накаляться весной-летом 1997 года. У Лукашенко как раз был период обострения имперских замашек и построения планов <похода на Москву>. Белорусские власти решили взять под контроль российских журналистов, работавших в стране. Первым взяли в оборот корреспондента  НТВ Александра Ступникова. Гражданин Израиля, жена - белоруска, пятеро дочерей. Всех без лишних проволочек под абсолютно надуманным предлогом выслали из Беларуси в 24 часа.

Быстро удалось поменять и собкора РТР - задействовав имевшиеся в Москве рычаги, добились отзыва Леонида Свиридова. Сложнее всего пришлось с корпунктом Общественного российского телевидения. Мы приводим выдержки из дневника, написанного в следственной тюрьме города Гродно, чтобы на примере со съемочной группой Общественного российского телевидения показать ситуацию со свободами граждан в Беларуси. Саманков, Винникова, Шеремет - это были первые громкие аресты  Потом репрессивная машина Лукашенко заработала на полную мощь. Итак, выдержки из тюремного дневника с небольшими дополнениями.

х х х

7 июля 1997 года в Министерстве иностранных дел мне вручили постановление о лишении аккредитации корреспондента ОРТ в Беларуси. В дело вмешались Виктор Черномырдин и Борис Немцов. Они заявили, что считают решение белорусских властей неправильным и будут требовать его пересмотра. Российский премьер-министр высказался довольно резко: <Вообще, случай безобразный. Тем более, не первый случай... Отношение к средствам массовой информации - это был особый вопрос, когда мы готовили Союз с Беларусью. Если МИД страны, входящей в Союз, проводит какую-то акцию недружественную, то надо иметь мужество снять трубку, позвонить и сказать, а мы бы сами разобрались. Но должны все это понимать, что начнется с корреспондентов, потом еще, потом еще - и так мы и будем невестке в отместку: Еще поцелуи не просохли, а мы уже начинаем здесь меры принимать>.

У белорусского президента, как известно, собственный взгляд на Союз, а потому российские премьер и вице-премьер ему, конечно, не указ. Он выслушал <мнение Москвы>,  после чего сотрудникам Белорусского бюро ОРТ вообще запретили проходить на территорию минского телецентра и отрезали связь с Москвой.

12 июля в прямом эфире аналитической программы <Время> Анна Прохорова бросила фразу: <Берегите себя, Павел>. Звучало пафосно.

Примерно в эти же дни Александр Лукашенко вызвал к себе министра внутренних дел Валентина Агольца, Генерального прокурора Божелко и первого заместителя председателя КГБ Ерина. Я узнал об этом разговоре от одного из его участников.

-- Пора с этим Шереметом кончать. Найдите на него что-нибудь.

-- Искали. Ничего нет.

-- Тогда я посажу на ваше место людей, которые найдут.

Повод представился буквально через десять дней. В отставку отправили  председателя Таможенного комитета, а в России все громче стали говорить о контрабанде водки, спирта, сигарет через территорию страны-союзницы.  Чем не тема для сюжета?  Решили заснять как на контрольно-пропускных пунктах досматривают фуры,таможенники против съемок не возражали, а вот пограничники с ответом на наш запрос тянули. И ведь не запрещают съемки, а только говорят: <Подождите!> Но время уходит, а с ним стареет  и тема.

<Доброжелатели> из КГБ мне потом рассказывали, что власти специально спровоцировали самостоятельный выезд съемочной группы ОРТ на границу, чтобы затем использовать как повод для возбуждения  уголовного дела.  Утверждали, что за нами велось оперативное наблюдение и отслеживалось передвижение вплоть до границы. Сомневаюсь. Потому что в этом случае нас взяли бы прямо на границе, что называется <на месте преступления>. И могли это сделать, потому что 22 июля, когда мы уже приближались к городу Ошмяны, Дмитрий Новожилов - корреспондент нашего бюро - дозвонился до пресс-службы погранвойск, сообщил, куда поехала группа, и попросил встретить. Но то ли просьба не дошла до Сморгонского погранотряда, то ли ее некому было выполнить, но найти пограничника на северо-западных рубежах Беларуси оказалось так же сложно, как и четко обозначенные на местности рубежи.

Ошмяны - это небольшой районный центр, который в буквальном смысле живет границей. Город находится километрах в 15 от белорусско-литовской границы и большинство жителей в той или иной степени втянуты в приграничный бизнес. Из Ошмян в сторону Литвы параллельно друг другу идут две шоссейных дороги Минск-Вильнюс: старая и новая. Внешне они почти ничем не отличаются, но старая дорога упирается в закрытое КПП <Мурованая Ошмянка>, а новая - в международный пункт пропуска <Каменный Лог> и усиленно охраняется белорусскими пограничниками. Местные жители и контрабандисты ориентируются на старую дорогу, обходя ее стороной лишь в дни согласованных с пограничниками проверок. Ходят через границу по надобности все, ездят - почти все.  С белорусской стороны старая дорога перегорожена двумя в метр высотой металлическими заграждениями, а обозначена - тоже двумя деревянными колами или пнями и старой обшарпанной бетонной плитой с непонятной надписью <Белорусская...>. Литовцы свой участок обустроили лучше - яркий большой щит <Литовская Республика> (следствие, правда, позже установило, что находится он в глубине белорусской территории). Пограничников нет ни с белорусской, ни с литовской сторон.

Впрочем, тогда мы и не думали изучать обустройство белорусско-литовской границы, тем более, что основные потоки контрабанды (того же спирта) идут вовсе не лесными тропами, а через действующие пункты пропуска и преимущественно по договоренности с таможенниками и пограничниками.

...Щит <Литовская Республика> указывал, что впереди литовская территория, но где она начинается, мы узнали лишь полгода спустя, в ходе судебного разбирательства. А тогда покричали: <Пограничники, выходите!> В ответ - тишина.

Разворачиваемся и едем искать людей. Справа - хутор. Хозяин хутора -бывший военный, а теперь пенсионер Анатолий Орлов, русский,  гражданин Литвы, большую часть времени живет в Беларуси. В 1986 году купил здесь дачу, а в 1991-м его жизненное пространство преобразовалось таким образом, что вернуться в Россию уже не мог, да и не захочел. В Литве же он - оккупант и чужак. Живет, как и многие пенсионеры, на даче. Вот она, история распавшейся империи в человеческих судьбах.

Орлов объяснил нам как доехать до действующего КПП <Каменный Лог>. Находим, наконец, этот злополучный пункт пропуска. Подходим к прапорщику у шлагбаума.  Он меня узнал, обрадовался встрече, сказал, что смотрит наши репортажи с удовольствием. Правда, несколько месяцев спустя, выступая в суде свидетелем, этот парень станет поливать нас с оператором Дмитрием Завадским грязью.

 Другой пограничник, с кем  мы в тот день пообщались, - начальник КПП <Каменный Лог> майор Соловьев. Он  часа четыре поил нас чаем,  обсуждал житейские и политические проблемы, шутил, смеялся.  Потом тот же Соловьев напишет донос: < Шеремет рассказал о том, что в последнее время стало очень трудно готовить репортажи, что многие журналисты боятся вообще что-либо делать, раньше было проще. Указал на то, что в Беларуси создан полицейский режим, режим одного>. Что такое <режим одного> никому объяснять не пришлось.

Оказавшись у пограничников в четыре часа дня, мы смогли уехать  от них только в девять вечера - нас как мелких нарушителей передали в Ошмянское отделение милиции. Милиционеры оказались просто прелесть -  вынесли в административном порядке  предупреждение за въезд в пограничную зону и отпустили с миром: <А теперь езжайте и снимайте!> Времени искать пограничные секреты у нас уже не оставалось.

Вернулись мы в Минск, ночью перегнали материал в Москву, а утром я улетел в Болгарию - отдохнуть дня на три. Ничто не предвещало грозы.

26 июля

Чартерным рейсом авиакомпании <Белавиа> в субботу вечером я возвращался в Минск. С коллегами из белорусского телевидения распили  пару бутылок вина и гадали, что могло бы произойти в Минске за недолгое время нашего отсутствия. Кто-то пошутил: в аэропорту, что как потенциального врага народа Шеремета  уже ждут пограничники с таможенниками....

Первая  тревога посетила меня как только вышел на трап. Он был был оцеплен пограничниками и людьми в штатском, однако, пока шли толпой к аэровокзалу, никого не тронули. Но едва вошли в здание,как появился начальник пограничного поста <Минск-2> полковник Луцкевич, и вот тут-то я понял, что дожил до крупных неприятностей. Полковник

шел мне на встречу со странной улыбкой на лице. (Этот целлофаново-настороженный оскал я буду помнить еще долго).

Луцкевич вежливо попросил пройти, но не на контрольный пост, а в соседнее помещение. Там нас уже ждали: пограничиник и двое в шататском. Офицер представился старшим лейтенантом Пашко.

18.30 Пашко вручает мне повестку с приглашением  явиться в Главное управление пограничных войск к шести часам вечера. Расписываюсь в получении итут же двое в штатском выводят меня на улицу и по всем правилам оперативного задержания запихивают в <Жигули>. <Боевое прикрытие> обеспечивали сотрудники спецслужбы пограничных войск.

18.45 Люди в штатском задерживают в здании аэровокзала водителя нашего бюро Ярослава Овчинникова. Забирают документы, ключи от автомобиля и без объяснений усаживают в специальную машину.

19.00 - Группа оперативников входит в квартиру оператора Дмитрия Завадского. В доме отмечали день рождения его сына. Были гости, дети. Дмитрий сориентировался быстро, подписывать повестку отказался и успел позвонить в наше бюро, предупредить, что его куда-то увозят.

В общем, операция по <захвату группы особо опасных журналистов> была проведена безукоризненно  четко - три дня никого не трогали, дожидались, пока я вернусь.

Нас сразу повезли в Ошмяны. Даже в туалет водили с сопровождением - один становился за спиной, второй перекрывал выход из туалета, а старший лейтенант Пашко - рядом, слегка наклонившись и внимательно рассматривая то, что ниже пояса.

-- Ты что, извращенец?- не стерпел я.

-- А вдруг ты там чего-то перезаряжаешь...

Допрашивали нас до часу ночи. Спать разрешили в относительной свободе - в гостинице погранотряда, но звонить не позволяли. Заснули ближе к утру и больше, до 8 октября,  не виделись друг с другом.

 А в 2 часа ночи Пашко позвонил в наше бюро, где дежурил Дмитрий Новожилов и подтвердил: Шеремет, Завадский и Овчинников задержаны и находятся в Сморгони.

Дмитрий Новожилов: <Когда раздался звонок, я не спал. После странного звонка Дмитрия Завадского мы пытались выяснить в милиции, КГБ, у пограничнико -  где ребята? Но никто ничего не говорил. И тут звонит какой-то старший лейтенант. Он скороговоркой выпалил, что все трое сотрудников Белорусского бюро ОРТ находятся в Сморгони у пограничников. Я успел спросить, когда их отпустят, но он бросил трубку>.

27 июля

Утром 27 июля оперативный дежурный Государственного комитета погранвойск сообщил, что нас содержат под стражей в Сморгони. Но еще больше суток никто из родных, друзей и коллег не знал, что происходит.

Допрашивать нас начали с 9 утра. Дознаватели уже показали видеозапись программы <Время> за 23 июля с сюжетом о снятии Кречко с должности начальника Таможенного комитета. Я сам, кстати говоря, впервые увидел свой сюжет, поскольку в Болгарии, на отдыхзе, было не до родного ОРТ. В сюжете было три <криминальных> кадра: скамейка, забор и шлагбаум, снятые с литовской территории.И Из-за них-то нам и предъявили обвинение в <незаконном, умышленном, совершенном по предварительному сговору группой лиц повторно> переходе государственной границы. Я  никак не мог понять - почему <повторно> -- сюжет-то один. Оказывается, <сходили туда, вернулись обратно - вот вам и повторно!>

После обеда нас повезли в Ошмяны, на границу, на следственный эксперимент. Слава ехать отказался. И правильно сделал: меньше с ними разговариваешь - целее будешь.

Появился главный дознаватель - подполковник Страх. С утра нас запугивали этим самым Страхом: мол, он наводит ужас на пограничников и нарушителей, <только посмотрит своими пронзительными глазами и человек сразу всю правду рассказывает>.Вообще-то, Страх и правда оказался страшноватым: низенький, худой, с мутными глазами и рыжими усами.  Всю жизнь прослужил на Дальнем Востоке и, похоже, помешан на ловле шпионов. Но нам-то  в чем каяться? - а потому гипнотические чары Страха впечатления не произвели.

Подполковник по телефону докладывает о ходе расследования, отмечает детали: <Держатся спокойно, мирно. Ничего не помнят. Будет непросто>.   В Минске долго совещаются. Часов в шесть вечера один из дознавателей шепотом сообщает, что нас троих арестуют и отправят в следственный изолятор, но еще неизвестно куда - в Минск или Гродно. Часа через два официально объявили о том, что мы задержаны по подозрению в нарушении границы. Репрессивная машина завелась и сделала первый оборот.

Ничего хорошего от Лукашенко я не ожидал, разве что провокаций - подкинут, например, оружие или наркотики, предвидел давления на близких и, в общем-то понимал - работать в этой стране мне больше не дадут. Но, чтобы бросили в тюрьму... К этому я не был готов.  И вот: крепкие ворота, решетка...

Личный досмотр - самое первое и самое неприятное звено в цепи унижений, которые испытать каждый, оказавшийся за решеткой. Проверяют личные вещи, и все, кроме того, что в данный момент на вас надето, забирают. Затем раздевают до трусов и  все осматривают, после чего заставляют снять и трусы, нагнуться, несколько раз присесть... Попробуйте проделать все это в окружении посторонних людей с явно выраженными недобрыми намерениями. Нижнее белье Пашко снять не потребовал, но нежно ощупал каждого.

-- Ну нет, ты точно извращенец...

Еще часа три ждем, куда отправят. Держат в разных комнатах, в штабе погранотряда. Слышу,  Диме и Славе разрешили позвонить домой, меня же к телефону не подпускают.  К каждому приставили по два солдата - простые и добродушные парни. Все из деревень и честно рассказывают о своей службе: кто из офицеров на какой машине ездит, какой хороший у них командир отряда, вот только травма у него, потому, когда нервничает или волнуется,  у него начинает болеть голова:

В 23.00 нам объявляют, что повезут в Гродно, в изолятор.

-- Жалко. Подержал бы я вас еще дня три, все бы нам рассказали,- расстраивается  подполковник Страх.

Тем же вечером в корпункт нашего бюро явились пятеро сотрудников КГБ. Чекисты перебрали бумаги, осмотрели шкафы, тумбочки, антресоли. К 23.00 обыск был закончен, протокол об изъятии вещей составлен. Добыча оказалось небогатой: общегражданский паспорт на имя Павла Шеремета, наши аккредитационные карточки, тексты некоторых видеосюжетов, и копия запроса на имя председателя Госкомитета погранвойск А.Павловского. Чекисты вели себя подчеркнуто нейтрально. Заявляли, что не знают о том, что с арестованными журналистами и где они сейчас. Один все кручинился, что сорвали его с праздника, послали на обыск прямо из-за стола. То же самое повторяли и те, кто проводил обыск на наших квартирах. Ничего важного, правда, не обнаружили и там.

Вспоминает Людмила Станиславовна Шеремет, моя мама:

-- Видимо, КГБ уже следил за квартирой Павла. Только мы вошли в нее,  как раздался звонок. Открываем дверь, а там <трое в гражданском>. Мы, говорят, следователи из КГБ, нам надо провести обыск в квартире, где проживает Павел Шеремет. <А ордер у вас есть?> Показывают ордер. <А почему нет санкции прокурора на обыск?> Начинают что-то мямлить:<Вы знаете, сегодня воскресенье, прокурора на работе нет. Но по закону можно проводить обыск с уведомлением прокурора потом, это предусмотрено уголовным кодексом>. Мы их впустили, потому что прятать нам было нечего. Правда, потом адвокаты объяснили, что следователи нас обманули, и мы могли их не впускать

.- Покажите нам рабочие записи Павла, блокноты, кассеты мы быстро посмотрим и уйдем>,- говорят.

Часа четыре ходили по квартире, все перевернули. Было видно, надо было  хоть что-то забрать. Просмотрели все видеокассеты, на одной был нашумевший фильм Юрия Хащеватского про Лукашенко <Обыкновенный президент>. Забирают. <Зачем?>-- спрашиваем. <Вы же понимаете, что это мы не можем ни взять>. Взяли блокнот, с записями пятилетней давности, дискеты времен учебы в институте.

Тут им по рации передают: <Главное - найти карты>.

 Какие еще карты? Оказывается,понадобились карты Беларуси или Литвы. Вдруг один из рывшихся в шкафу завопил: <Понятые, внимание! Карта!> Достает ее и внимательно рассматривает. <Товарищ, -- говорю, - успокойтесь, это же карта Брюсселя!> Наконец, начались <Новости> на ОРТ и мы  узнали, что произошло на самом деле. Стали выпроваживать <гостей>: <Идите, нам надо внучку  спать укладывать>. А Лиза веселая ходила. Ей исполнился всего годик и она была рада видеть столько людей в доме. Ходила за следователями и все дудела им на дудочке.

Примерно так же прошли обыски в квартирах Димы Завадского и Славы Овчинникова.

28 июля.

В 3 часа ночи нас на разных машинах отвезли в Гродно, в изолятор временного содержания Ленинского РОВДа. Там, как оказалось, нас уже ждали и встретили сурово, но вежливо. Один из сержантов сообщил, что в каждом выпуске новостей российских телеканалов  передают сообщения о нашем аресте. Стало как-то  полегче.

Опять личный досмотр. В камеру разрешили взять только сигареты, а вот зажигалку - нет, не положено. Камера в ИВС чуть побольше собачей конуры - полтора метра на два с половиной. Дверь обита железом, открывается только для небольшого прохода. В ней, на уровне 1,5 метра от пола, сделано маленькое окошко-<кормушка> и врезан <глазок>. Первые дни после ареста проходят именно в таких изоляторах и это самое тяжелое время. Именно в первые дни, рассчитывая на стресс, следствие давит на человека, морально и физически. Именно во время содержания в ИВС следователи выбивают показания и ломают людей. Именно в первые дни получают показания, которые лягут в основу обвинения. Если человеку хватит  сил продержаться 3-7-10 дней до перевода в следственный изолятор либо следственную тюрьму, то шансы выйти с минимальными потерями  заметно возрастают.

Укладываюсь. Минут через десять начинает неметь рука, затем -- нога, потом вся правая часть тела. Переворачиваюсь на другой бок - все повторяется. При этом бьет дрожь то ли от холода, то ли от нервов. Чтобы создать минимум комфорта, снимаю рубашку, сворачиваю  и подкладываю под голову. Из <толчка> идет страшная вонь - небольшая труба от канализации специально выведена наружу, и камера просто заполнена зловонием. Заткнуть трубу нечем, разве только пачкой из-под сигарет. Но надо заставить себя заснуть, забыться... Часы отобрали при личном досмотре, поэтому приходится по внутреннему распорядку изолятора.

День начинается с уборки камеры. В полдень обход изолятора совершает начальник. Как ни странно, майор оказался внимателен и вежлив.

-- Какие-то проблемы?

-- Нечем прикурить.

-- Ну, я всегда на обход беру спички и сигареты.  Майор отсыпал спичек и оторвал кусочек серы от коробка.

-- Может у вас газеты есть? У меня в сумке книга, можно ее получить?

-- Книгу мы вам дадим, но с газетами напряженка. Как себя чувствуете, жалоб на условия нет? --  интересуется майор.

-- Холодно.

-- Ничего, держитесь. Что-нибудь придумаем,-- посочувствовал майор Саливончик.

Книгу мне вернули, принесли и газеты, правда, милицейские. О том, что в понедельник появились первые протесты по поводу ареста группы ОРТ, в них ничего не было. Между тем, арест журналистов ОРТ получил широкий резонанс.

Департамент печати и информации российского МИД сделал специальное заявление и выразил надежду на разумное разрешение конфликта. На следующий же день белорусского посола в Москве пригласили в Министерство иностранных дел России и попросили прояснить ситуацию. 70 белорусских журналистов подписали обращение Белорусской ассоциации журналистов в защиту сотрудников ОРТ и направили его белорусским и российским властям, в ООН, структуры Европейского союза, Международный хельсинкский комитет: <Мы требуем немедленного освобождения Павла Шеремета, Дмитрия Завадского и Ярослава Овчинникова. Мы требуем открытого и справедливого расследования преступлений против свободы слова в Беларуси. Происшедшее с Павлом Шереметом - не только расправа с неугодным журналистом, но еще и попытка запугать нас, заставить замолчать. Мы обращаемся ко всем, для кого свобода слова не пустой звук. Павлу Шеремету, Дмитрию Завадскому и Ярославу Овчинникову нужна ваша помощь!>.

<Международная амнистия> объявила арестованных сотрудников ОРТ узниками совести. Это был первый за последние десять лет случай, когда узниками совести объявлялись граждане бывшего Советского Союза. Но, сидя в ИВС, ничего этого я, понятно, не знал.

: Примерно в 17.00 в изолятор привозят еду. Это нельзя назвать ни обедом, ни ужином, поскольку кормят один раз в сутки. (Правда, с нашим <подселением> по утрам стали давать чай). Кормежка в ИВС - это последнее прощание с волей: сюда еду привозят из прикрепленной столовой или кафе, поэтому пища здесь - еще не тюремная баланда. Нормальный общепитовский борщ, потом в ту же миску - второе с мясом, затем кружка чая и полбуханки  хорошего хлеба. Таков суточный рацион. Воду в старых пластиковых бутылках в камеру приносят надзиратели.

Неожиданно выдергивают на допрос. Дела о нарушении границы еще со времен  СССР ведет КГБ, а потому конвой тоже<гэбэшный>. За мной пришли двое молодых парней. Блондин с электрошокером, надевая наручники, осведомился: 

-- Знаешь, что у меня в руках? Это - электрошокер. Я надеюсь, что применить не придется.

-- Я тоже...

На конвой и надзирателей лучше внимания не обращать. На эту работу обычно набирают молодых, которые, чувствуя собственную неполноценность, стараются самоутвердиться за счет унижения других. Например, этот блондин по имени Игорь - обычная <шестерка>, но вел себя, словно следователь по особо важным делам. Тратить на таких силы не стоит: на вашу судьбу этот конвойный никак не повлияет, но будет мелко мстить и пакостить (например, сильно зажмет <браслеты> на руках). Каждый раз перед выездом из тюрьмы Игорь предупреждал, что если при выходе из машины я крикну что-нибудь друзьям, родным или журналистам, то он применит электрошок. Но я все равно перекрикивался. Конвойный бесился и пакостил: передадут адвокаты на допросе пачку сигарет, а  он доложит дежурному и сигареты заберут.

По статистике, около 70% сегодняшних сотрудников Комитета - это люди, проработавшие в системе менее пяти лет. Мне попался совсем молодой следователь с однолетним стажем. Звали его Борис Николаевич, фамилия - Рагимов. Худой, сутулый и лопоухий Рагимов производил впечатление интеллигентного и мягкого человека.

--  Рад с вами познакомиться, Павел Григорьевич, а то раньше только по телевизору видел.

-- Лучше бы по другому поводу...

Первая встреча с Рагимовым - это как-бы и не допрос. Следователь просто хотел познакомиться. Тем более, что мой адвокат Гарри Погоняйло должен был приехать в Гродно только через два дня. Познакомились. Никто никому толком ничего не сказал. На все мои вопросы о дальнейшей судьбе сотрудников ОРТ Рагимов  отвечал уклончиво, переводя стрелки на прокурора по Гродненской области. Но в конце беседы успокоил: <Не волнуйтесь, есть все основания отпустить всех троих под подписку о невыезд>. На этом наше первое общение со следователем и завершилось. 

29 июля.

С утра - маленькая радость: перевели на первый этаж, в камеру, где сидят еще двое. Передвигаться теперь уже почти невозможно, зато за разговорами о жизни время летит быстрее. В камере оказались совсем молодой парень Андрей и мужик лет сорока -- Саша. Андрей попался, когда по-пьяному делу вытащил магнитолу из машины, Саша отсиживал пятнадцать суток за драку с милиционерами.  Днем какая-то женщина принесла мне, Диме и Славе три передачи: порезанные колбасу, сыр, хлеб, немного шоколадных конфет, мыло, зубную щетку,  пасту и даже полотенце. Эту женщину никто из нас не знал, не увидели мы ее и после освобождения. Но всегда найдутся люди, которые помогут. Тот же майор Саливончик - все, что нам принесли, распорядился  передать в камеры, хотя зубную пасту в железном тюбике иметь при себе запрещено.

-- В этом дезодоранте, ты можешь проделать дырочку и сделать бомбочку, -- объяснял мне при личном обыске сержант. - Этим тюбиком ты можешь вскрыть себе вены, а эту пилку для ногтей - воткнуть мне в горло...

:В бюро ОРТ вновь явились сотрудники КГБ. На этот раз <специалисты> пришли просмотреть все видеокассеты, чтобы изъять те, которые в той или иной степени были связаны со съемками в пограничной зоне. Более-менее <крамольных>  набралось немного - всего три. Ничего важного для следствия чекисты, тем не менее, не обнаружили. Однако, признаюсь: несколько видеозаписей, хранившихся в бюро, спасло просто чудо. На одной из них  - кадры, которые должны были стать основой расследования о контрабанде алкоголя через Беларусь. Сотруднику бюро удалось уничтожить запись прямо во время обыска. Ведь если бы власти узнали о том, что, что мы имеем видеодоказательства схем контрабанды,  нас просто бы  <удушманили> в тюрьме.

В этот же день генеральный директор ОРТ Сергей Благоволин направил президенту России Борису Ельцину письмо, в котором просил <занять абсолютно однозначную позицию> относительно свободы информации. <Прошло уже трое суток, но до сих пор наши коллеги находятся в заключении. Заявления белорусских официальных лиц не оставляют сомнений, что это -- провокация. Позвольте напомнить, что до этого из Беларуси был выслан журналист НТВ Александр Ступников, лишен аккредитации МИДа корреспондент ОРТ Павел Шеремет, журналистам ОРТ был запрещен доступ в Белорусский телецентр. Особенно горько, что произвол против российских журналистов чинится именно в братской Беларуси. Всячески приветствуя процесс объединения братских народов, тем не менее, обращаемся к вам, Борис Николаевич, с просьбой занять абсолютно однозначную позицию относительно свободы информации в Беларуси. Не сомневаемся, что вы, как гарант свободы слова российских СМИ, лидер Союза Беларуси и России, не допустите, чтобы журналисты оставались за решеткой>.

30 июля

Наконец, из Минска приехали родители, друзья, журналисты и адвокаты. Я это понял по тому, как занервничали, засуетились конвойные, забравшие нас из изолятора. <Уазик> петлял какими-то дворами, но когда подъехали к зданию следственного комитета, я успел увидеть своего второго оператора Сергея Гельбаха с видеокамерой в руках. Я решил каким-то образом обозначить себя. Но за несколько секунд так и не смог придумать, что крикнуть: машину подогнали прямо к подъезду, по обе стороны  встали комитетчики, но когда открыли дверь, я выбросил вверх руки в наручниках. Это длилось мгновение, но я надеялся, что Гельбах успеет  снять. И он успел.

Меня в буквальном смысле втащили в помещение.  Недовольный замначальника следственного отдела Тупик бросил адвокату: <Уберите журналистов, они просто злят наших сотрудников>. Странная логика. Уж как нас злили сотрудники КГБ!

С Гарри Петровичем Погоняйло мы впервые познакомились после ареста в январе 1997 года председателя Национального банка Тамары Винниковой. Генеральная прокуратура тогда обвиняла  его в разглашении тайны следствия, а нескольким журналистам, в том числе и мне, вынесла официальное предупреждение за <создание негативного имиджа органов следствия> и пригрозила возбуждением уголовного дела.

Погоняйло - человек с бурной энергией и предельно трезвым отношением к белорусскому правосудия. Он прекрасно знает методы работы правоохранительных структур и противостоит следствию по нескольким направлениям одновременно. Один из немногих, кто умеет работать с прессой, заставляя следователей нервничать. Кстати сказать, мнение, будто следователей лучше  не злить, иначе это плохо отразиться на вашем  приговоре, неверно. Чем больше вы подчинитесь воле этих людей, тем тяжелее наказание, поэтому чем громче сопровождающий ваше дело скандал, тем выше вероятность того, что правоохранительная система вас не раздавит.

Мы быстро договорились с Погоняйло о тактике поведения. Не было большой необходимости скрупулезно разбирать обвинение следствия, поскольку изначально была понятна их надуманность.

Помимо  Погоняйло, 30 июля неожиданно я  смог переговорить и с отцом. Ему разрешили передать мне вещи.  Между тем, Дмитрий Завадский увидел свою мать и жену только после того, как  вышел из тюрьмы -- 5 сентября.

Надо ли говорить, что наши родители перенесли это дело труднее, чем мы сами, хотя, когда сидишь в тюрьме, почему-то  кажется, будто на свободе делают для тебя меньше, чем могли бы. Возникает своеобразный комплекс <брошенной на произвол судьбы жертвы>.

Первый допрос с участием Погоняйло был каким-то пустым. Следователя Рагимова интересовало только то, во что  я был одет 22 июля, где и когда  эти вещи купил. Озаботил его  и гардероб моих коллег. Затем меня вновь  доставили в изолятор и надежды на освобождение вмиг рассеялись.

На меня завели карточку задержанного, сняли отпечатки пальцев, майор Саливончик предложил принять душ и пообещал отпустить после 21.00,  к истечению срока моего задержания. <Если, конечно, к этому времени не поступит приказ на перевод тебя в тюрьму,- уточнил Саливончик. -- Но в тюрьму увозят до 17.00, а позже, тем более вечером, делать это некому, так что все будет нормально.> 

В 20.30 меня выводят из камеры и - в <Жигули>, по бокам, на сиденьи,  милиционеры, впереди -- <Волга> с мигалками. В окно вижу как как гаишники пререкрывают движение. Уважили! Но Гродно - город маленький, отделения милиции, управление КГБ, тюрьма расположены в центре в нескольких кварталах друг от друга. Заезжаем в ворота.. Во дворе автоматчики в бронежилетах, лай собак. Вот она, тюрьма!

За пятиметровыми стенами бывшего монастыря несколько рядов колючей проволоки. По всему периметру забора - вышки с автоматчиками. Впервые мне стало по-настоящему страшно, даже жутко.

Куда-то повели.  Руки умышленно руки держу свободно. И сразу получаю замечание:

--  Заключенным руки надо  держать за спиной.

-- Не успел еще к этому привыкнуть.

-- Ничего, успеешь.

Из письма 11 заключенных Гродненской тюрьмы УЖ - 15\ст-1:

<В учреждении правит беззаконие и вандализм. Создается впечатление, что мы живем во времена крепостного права. Осужденных здесь лишают самого элементарного, медицинской помощи. Однажды осужденному Виктору Ракулову стало плохо, мы вызвали медперсонал. Состояние его с каждой минутой ухудшалось. Ему сделали укол и унесли в другой корпус, вместо того, чтобы вызвать скорую помощь, его продержали в бессознательном состоянии сутки и только, когда увидели, что он с минуты на минуту может умереть, соизволили обратиться в скорую помощь. Виктора отвезли в реанимацию, где он, не приходя в сознание, умер. Нам еще пять дней не говорил об этом и специально обманывали. Только после того, как мы объявили голодовку, нам сообщили о случившемся. И это не единичный случай в этом учреждении. На заключенных психологически и физически давят, доводя до самоубийства. Создается впечатление, что закон и государство - это химера, потому что учреждение живет по своим законам. В камерах держат по двенадцать человек в антисанитарных условиях. Туберкулезные больные содержаться вместе со всеми, воздуха в камерах нет, так как на окнах навешены реснички. Питание не соответствует никаким нормам. Не верится, что все это происходит в 20 веке.

Возможно, мы осуждены на медленное уничтожение, тогда почему это прямо не записали в наших приговорах.

Это письмо мы отправляем нелегальным путем, так как все жалобы такого рода в лучшем случае уходят в мусорный ящик, а в худшем приносят очень много неприятностей.

Приводят в санчасть. Очередной личный досмотр. Проверяют каждую вещь. Разговор ведем <непринужденный>.

-- Дезодорант? Нельзя, будем уничтожать.

-- Знаю, можно проделать дырочку и сделать бомбу.

-- Пилка для ногтей? Нельзя.

-- Знаю. Ее можно воткнуть вам в горло.

-- Мы ничего не боимся, -- бодро отвечает боец с дубинкой, баллончиком слезоточивого газа и наручниками на поясе.

-- Правильно.

Такая милая беседа. Но для них я, все-таки, не обычный заключенный, и к моим репликам относятся спокойно, без агрессии. Другого в лучшем случае обматерили бы, а то и <погладили> дубинкой.

Подсовывают клочок бумажки.

-- Распишитесь. Мы вас предупреждаем - по всему периметру тюрьмы натянута проволока, по ней проходит ток высокого напряжения, и если вас этим током убьет, мы не виноваты.

-- Я из тюрьмы через ворота выйду.

-- Будем рады.

Расписываюсь за ток. Врач быстро осматривает, записывает жалобы на здоровье.  Дальше меня должны <поднять в хату> -- поместить в камеру.

Второе сильное впечатление - взгляды заключенных. Тебя ведут через тюремный двор, где сидят-покуривают зэки из так называемого отряда обслуги, <баландеры>. Баландеры - это те, кто получил небольшие сроки за  незначительные преступления, и добровольно остался в тюрьме для выполнения хозяйственных работ: развозить пищу, работать сантехником, электриком, строителем и т.д. Живут они  в отдельном бараке, пользуются серьезными  привилегиями. Как правило, после отбытия половины срока <баланда> уходит по УДО - условно-досрочному освобождению. По большому счету, среди заключенных идти в тюрьму на баланду, мягко говоря, не приветствуется. Но: За последние годы законы тюремной жизни серьезно поменялись.

От внимательных взглядов мне становится как-то не по себе. Как примут, что ждет -- неизвестно, поэтому настраиваешься на худшее. Это сейчас я знаю, что заключенных бояться не стоит и если ты нормальный человек, никто тебя не тронет, особенно в СИЗО, где сидят люди, чья  судьба еще не предрешена.  Опасаться надо надзирателей, людей в форме, для которых ты - преступник.

 Точно такие ощущения остались и у нашего оператора Дмитрия Завадского: <Самые в психологическом плане сложные минуты -- это когда тебя вводят. Открываются перед тобой решетки и за тобой же они закрываются. Когда тебе говорят разденься, приспусти трусы... Вроде, успокаиваешь себя мысленно -- все нормально, ничего страшного, ничего дурного ты не сделал, это недоразумение -- а коленки все равно трясутся.

Когда человек отслужил в армии, ему легче перенести встречу с незнакомыми людьми в такой экстремальной обстановке. Я, конечно, в мыслях проигрывал первые минуты встречи, наметил пару вариантов: как приду, что сделаю, поздороваюсь, не поздороваюсь, куда сяду, куда положу свои вещи. Представлял себе жуликов, уголовников. Все получилось само собой: пришел, поздоровался, мне предложили сесть. А в бытовом плане я был человек подготовленный: не раз бывал на съемках и в зоне, и в женской зоне, и в следственном изоляторе, и в тюрьме>.

Мне дали матрас, маленькую подушку, постельное белье, алюминиевую кружку и деревянную ложку. Ложка настолько большая, что ее назначение  поначалу  трудно. Потом  один из сокамерников сделал мне нормальное "висло", а ту ложку я при освобождении сумел вынести и преподнес как сувенир генеральному директору ОРТ Ксении Пономаревой.

Беру инвентарь и вслед за надзирателем поднимаюсь на третий этаж, в камеру. Следом идет начальник корпуса и шепотом повторяет: <Не бойтесь, все будет нормально. Все будет хорошо, не переживайте. Ничего не бойтесь>.

Камера 65.  Вхожу в нее, собрав все силы. Помещение рассчитано на четырех человек. По размеру оно сантиметров на двадцать шире и на метр длиннее вагонного купе. Стоят двухъярусные <шконки> -- нары, за ними - умывальник и <толчек>. Толчек огорожен в метр высотой железным заборчиком с дверцей, отчего чувствуешь себя на нем  танкистом.

Окошко на волю расположено под самым потолком и отделено двумя рядами решетки: внешний ряд - широкая с толстыми прутьями, затем на полметра идет углубление в стене и вторая решетка стоит уже на самом окне. Со стороны улицы на окне, под углом  закреплены железные пластины - <реснички> - из-за которых видны только полоски неба. Из <мебели> в камере - две тумбочки. Если в ИВС свет тусклый, то в тюремной камере днем и ночью под потолком горит стоватовая лампочка. Особенно тяжело переносится  этот свет по ночам.

Несмотря на то, что оставлять в камере свои автографы считается плохой приметой, все стены расписаны перебывавшими здесь людьми. Кто  только ни сидел в этой камере?:  Ахмет из Ирана,  Агеге из Эфиопии,  Войтек из Белостока. <Курва, за цо?>-- по-польски выведен риторический вопрос.  Стены в камерах периодически перекрашивают, , но тут же появляются новые записи. Я тоже не удержался и выцарапал: <ОРТ>.

Здороваюсь с новыми соседями. Вроде нормальные люди. Ричард - старик из Гродно. Сидит за убийство сына. Второй - сорокапятилетний Юзик из Барановичей. Разбой. Третий - сорокалетний Саша из Гродно. Попался на грабеже. Как выяснилось, освоиться толком здесь еще никто не успел: соседей мне насобирали за пару часов до моего прибытия.

Кстати, как потом выяснилось, поселили меня  в тюрьму <по блату>. Обычно эта процедура стоит заключенным много здоровья. Поездом либо автозаками их этапами привозят в Гродно изо всех изоляторов области, потом помещают в <стаканы> -- каменные мешки размером метр на метр. В таком стакане, стоя, тесно прижавшись друг к другу, может находиться не более восьми-девяти человек, но туда набивают до 15 заключенных: чтобы уплотнить людей и набить <стакан> полностью, натравливают собак, и тогда последние практически запрыгивают на головы первых. И только потом зэков по одному выводят на проверку и личный досмотр. Людей много, надзиратели не спешат, поэтому в душном каменном мешке можно простоять пять-восемь часов. Люди не выдерживают, обливаются потом, падают в обморок... Затем всех переводят в карантин - обычные камеры без матрасов и белья. Рассчитаны они на четверых, но <заселяют> до двадцати. Вам еще крупно повезло, если попали в тюрьму в начале недели, тогда простоите  в карантине всего лишь сутки. Но если этап пришел в пятницу, то сидеть  придется до понедельника.

: Первое желание после заселения в камеру - выспаться. Мне достались верхние нары. Железные, сваренные из широких (сантиметров десять) железных пластин. Прилаживаю матрас, застилаю постельное  белье. Простыня и наволочка, естественного, серого цвета. Такое впечатление, что  остались они еще от жертв сталинского режима. Одеяло почему-то квадратное. Потому им можно накрыть либо верхнюю часть тела, либо нижнюю. Но, как ни странно первую ночь в тюрьме мне спалось сладко.

Спал  себе, похрапывал и не ведал, что в этот самый  день Борис Ельцин заявил о том, что хочет через средства массовой информации обратиться к Лукашенко и передать ему свое возмущение. Ельцин ждал объяснений Лукашенко  о действиях белорусских властей в отношении российских журналистов. <Я думаю, мы отрегулируем эти вопросы,> -- заметил президент и назвал происходящее в Беларуси с российскими журналистами <случаем беспрецедентным>. <Если так будет продолжаться, российской стороне придется пересмотреть позиции устава и соглашения, которые подписали Беларусь и Россия>.

Что бы ни говорили о Борисе Ельцине, но нас российский президент защитил. А вот российские коммунисты прислали в белорусский МИД письмо, в котором написали: <Павел Шеремет - это выкормыш белорусских националистов, фашистский недоносок. Он - главная проблема белорусско-российских отношений. Чтобы снять эту проблему, предлагаем расстрелять Шеремета!>

Вечером Лукашенко вызвал к себе руководителей КГБ, Совета безопасности и генерального прокурора, чтобы обсудить, как быть дальше с делом журналистов ОРТ. В официальном сообщении говорилось, что белорусский  президент рассмотрел некоторые аспекты деятельности КГБ, на самом же деле совещание провели  исключительно по делу журналистов. От чекистов хотели услышать, смогут ли они довести дело до конца? У секретаря Совета безопасности Виктора Шеймана, насколько я знаю, на этот счет были сомнения,  Лукашенко же хотел с нами расправиться - посадить и надолго. В этом споре мнение <профессионалов> КГБ было решающим.

На тот момент  Комитет был активно увлечен внутренними интригами. Уже ходили слухи о возможной отставке его председателя Владимира Мацкевича. Главная причина - двусмысленное поведение Мацкевича осенью 1996 года во время референдума. Тогда из всех руководителей силовых структур только генеральный прокурор Василий Капитан и главный чекист Владимир Мацкевич заявили, что не пойдут на нарушения законов, и несколько раз встречались со спикером мятежного Верховного Совета Семеном Шарецким. Почти сразу после референдума и разгона парламента Капитана сняли с работы. А вот Мацкевич уцелел. Однако у него обнаружили онкологическое заболевание, причем в поздней стадии. Летом-осенью 1997 года главный гэбист Беларуси долго и тяжело болел и большую часть  времени проводил в больнице. Потому в Комитете и началась борьба за высокий пост. Первый зампред Леонид Ерин считался главным преемником Мацкевича и Ерину, конечно, очень хотелось доказать свой высокий профессионализм. Именно к нему были обращены вопросы Лукашенко и Шеймана о том, прекращать или продолжать дело ОРТ. Ерин твердо ответил: <Продолжать!> Его еще раз переспросили, доведет ли КГБ дело до конца. Ерин твердо пообещал, что следователи однозначно добьются успеха.

Леонид Ерин лично участвовал в работе, сам подписывал письма и запросы в различные структуры Российской Федерации и докладывал Лукашенко о мнимых успехах следственной группы. Впрочем, когда через три месяца стало ясно, что громкое дело провалилось, он едва удержался даже в кресле заместителя: Но я- то пишу о событиях конца июля 1997 года, когда Ерин просто рвался в бой.

Не успел Борис Ельцин высказаться по поводу ареста журналистов, как Лукашенко поспешил ответить. В интервью Псковскому телевидению он заявил: <Если президент России хочет, чтобы я объяснился перед ним, то я готов дать объяснения с фактами в руках. Однако сначала пусть он объяснится за ту информационную войну, которую развязали российские телеканалы против Беларуси>. Лукашенко пообещал через несколько дней положить на стол российского президента документы, подтверждающие мое сотрудничество со спецслужбами западных стран, и тот факт, что я выполнил спланированную провокацию и получил за это вознаграждение. О том, как все <планировалось> на самом деле, я уже рассказал. А фантазии на тему денег, родились, вероятно, от того, что во время обыска у меня нашли пластиковаую карточку российского банка. Для белорусского лидера это было <неопровержимым доказательством> -- ну, не мог он понять, что сотрудники ОРТ получают зарплату  по карточкам.

Так или иначе, но никаких документов, Ельцину Лукашенко не прислал и уже через три недели объявил меня террористом, готовившим  покушение на президента.

31 июля

В тюрьме все точно по звонку. В шесть утра - подъем, после этого нары должны быть застелены и спать, укрывшись одеялом, запрещено. Сразу после подъема - завтрак: полмиски каши и кружка чая. В 9.00 начинается утренняя проверка. В корпусе 66 камер и к нам проверка доходит только к часам одиннадцати. Пересчитывают заключенных, проверяют, все ли живы, выводят всех в коридор и проверяют камеру. Огромной кувалдой простукиваются стены, нары, решетки на окне - ищут тайники, оторванные железные пластины от нар или перепиленные решетки. Раз в неделю утренний обход проводит кто-нибудь из начальства, тогда в бригаде кроме корпусного и нескольких надзирателей есть и медик, и воспитатель. Выясняют, имеются ли жалобы и предложения, хотя жаловаться и просить здесь так же бесполезно, как и пилить решетки.

В 12.00 - обед, самое радостное время суток. Сначала развозят суп - жидкая баланда с трудно уловимыми овощами. Нам весь август вместо картошки давали <клейстер> - смесь муки и порошкового картофеля. Этот же клейстер добавляли и в суп, поэтому, с позволения сказать, блюдо на первое напоминало кисель. Есть такое с непривычки невозможно, но день-два голодухи вкусы все-таки меняет.

Пока баланду развезут по этажу, надо успеть съесть суп, так как в эту же миску на второе положат кашу или чистый клейстер. Честно говоря, клейстер я так и не смог в себя впихнуть, так и не смог заставить свой организм проглотить эту серую массу с неприятным запахом комбижира. В сентябре с кормежкой стало получше, появились нормальный картофель, свекла и капуста.

Нашу камеру обычно после обеда выводили на прогулку, на один час. Перед этим всех обыскивали и под конвоем нескольких надзирателей выводили на крышу в специальные клетки. Обитая железом дверь похожа на огромную терку, это сделано специально чтобы заключенные на дверях не могли оставить послания друг другу, ведь в одних и тех же прогулочных двориках в течение дня бывают все. Тем не менее, почти месяц я каждый день оставлял на двери информацию для Дмитрия Завадского, в какой я камере и как со мной можно связаться, но мы так ни разу в один дворик и не попали.

18.00 - ужин. Дают либо суп, либо кашу. Примерно в 21.00 принесут еще полбуханки черного и четверть белого хлеба, и грамм тридцать сахара. Раз или два в неделю после ужина дают жутко соленую кильку.

20.30 начинается вечерняя проверка. Она проходит быстро, заступивший на смену корпусной сверяет по списку заключенных в камере. До нас доходит уже ближе к отбою.

22.00 - отбой. Звенит звонок и тюрьма: начинает содрогаться, как при землетрясении. Заключенные перестукиваются с соседями справа, слева, сверху, снизу: Так зеки желают друг другу спокойной ночи. Когда слышишь это в первый раз - дух захватывает. Но все это повторяется каждый день. В течение месяцев и лет. Человек проводит все время в замкнутом пространстве в постоянной борьбе с надзирателями. Выезды на допросы редки. Через месяц это сказывается на психике.

Но мой первый полноценный день в тюрьме проходит в движении. Утром уводят в медсанчасть: каждый вновь прибывший сюда должен пройти флюорографию, сдать кровь из вены, его осматривает зубной врач. Тюремный стоматолог - совсем молодой парень - подошел к клетке, в которой держат в медсанчасти, и участливо сообщил, что меня все время показывают по телевизору.

Здесь ни с кем не церемонятся - кровь берут тупой <конской> иглой, которую санитар достает из черного, похоже, дерматинового свертка. Иглы в этом свертке лежат в специальный ячейках, как сверла в наборе автолюбителя.

-- Ты СПИДом своими иглами не заразишь?

-- Не волнуйся, есть гарантия.

В разговор вступает стоматолог:

-- Смотри осторожно, а то потом ответишь, что Шеремета мучил.

-- А я, может, специально для него иглу выбрал.

На меня завели тюремное дело, сфотографировали именно так, как в фильмах показывают, -- в профиль и анфас с табличкой на груди, нак которой коряво выведены фамилия и год рождения. Снимают отпечатки пальцев, ладоней и даже берут отпечатки нижней части ладоней. Старшина все делает основательно, не спеша - листов пять в корзину выбросил, пока не подобрал достойный вариант.

Гродненская следственная тюрьма - УЖ-15\ст-1 -- считается самым суровым учреждением по условиям содержания. В Беларуси вообще две тюрьме, в которых содержат и тех, кто под следствием, и тех, кто уже осужден: в Могилеве и Гродно. Но в Могилеве режим содержания -- общий и усиленный, в Гродно - строгий и особый.  Да и администрация гродненской тюрьмы своими порядками гордится, за порядком здесь следят 2 тысячи надзирателей. Просто завод какой-то!

УЖ-15\ст-1 занимает небольшую территорию. Тюрьма расположена в бывшем монастыре, построенном еще в 17 веке. За высоким забором - два трехэтажных корпуса и несколько построек поменьше: санчасть, что-то типа клуба, здание, где проходят допросы и свидания. Есть в тюрьме столярная мастерская и магазин, в котором изделия из тюремной мастерской и продаются. Фактически на территории тюрьмы стоит и общежитие для администрации, поэтому многие надзиратели со своими семьями проводят здесь столько же времени, сколько и те, за кем им приходится надзирать. Осужденных и подследственных содержат в разных камерах, но в общих корпусах. Правда, в нашем, первом, корпусе почти все камеры были для подследственных.

На первом этаже - карантин и карцер, второй и третий этажи - обычные камеры. На крыше одного из зданий - прогулочные дворики. Между этажами натянута сетка. Вдоль камер на каждом этаже прохаживается по одному надзирателю - <продольные>. В одном и том же корпусе содержат и мужчин, и женщин, и малолеток, и <тубиков> -- больных туберкулезом. Говорят,  сбежать из Гродно практически невозможно. По крайней мере, за последние двадцать лет здесь помнят два случая, причем бежали не из камер, а из медчасти.

Надзирателей периодически, примерно каждые две-три недели, тасуют, - переводят с одного поста на другой: то на вышке дежуришь, то на том этаже, то на этом, то на воротах: А вот должность банщика постоянная. Как, впрочем, и приемщика передач. Передачи принимал и разносил толстый невысокий прапорщик. Этот человек живет, кажется, лучше всех. Продовольственную передачу можно передать всего один раз в месяц и только 8 килограмм и за каждый лишний грамм прапорщику благодарны, как спасителю.

Если нет допросов, из камеры выводят только на прогулку, оставшееся от проверок, приемов пищи и шмонов время приходится придумывать себе развлечения и занятия.

: Белорусские власти решили все-таки объясниться по поводу ареста группы ОРТ. Пресс-служба президента Беларуси выступила с официальным заявлением: <Комментарий президента Российской Федерации Бориса Ельцина по поводу возбуждения уголовного дела в отношении гражданина Республики Беларусь Павла Шеремета воспринят белорусским руководством с удивлением и недоумением. Тон и характер высказываний российского президента можно объяснить только тем, что его сознательно ввели в заблуждение по этому факту. Демонстративно незаконный переход государственной границы и последующая кампания в российских средствах массовой информации свидетельствуют о преднамеренной провокации>.

В ответ на это пресс-секретарь российского президента Сергей Ястржембский сообщил, что Борис Ельцин настаивает на освобождении журналистов ОРТ: <Президент Российской Федерации исходит не из гражданства и национальной принадлежности корреспондентов, работающих в России или Беларуси, а из взятых Москвой и Минском обязательств по обеспечению свободы слова...>.

Коллег отговорки белорусских властей тоже не убедили, и в 16.00 более пятидесяти белорусских и иностранных корреспондентов, аккредитованных в Минске, собрались около здания Министерства иностранных дел республики, чтобы высказать свой протест в связи с уголовным преследованием сотрудников ОРТ.

Перед зданием МИДа они писали мелом на асфальте: <Свободу Паше, Диме и Славе!>. Собрали подписи под петицией <Цена свободы слова в Беларуси -- личная свобода журналиста> с требованием немедленно освободить группу ОРТ. Вместе с заявлением Белорусской ассоциации журналистов (БАЖ) петицию передали сотрудникам Министерства иностранных дел.

После этого журналисты направились к зданию Комитета государственной безопасности. Там они написали мелом на асфальте: <Свободу журналистам ОРТ!> и демонстративно, выстроившись в цепочку, прошествовали, заложив руки за голову и скандируя <Свободу Шеремету!>. То же самое журналисты сделали и у здания МВД, и напротив штаба погранвойск. Все это время журналистов сопровождали сотрудники милиции, которые не знали, что делать. Однако около здания Администрации президента приказ поступил, и милиция арестовала почти всех участников акции. За нарушение президентского декрета N 5 -- участие в несанкционированной акции.

1 августа

 Утром вывозят на допрос. Следователи МВД и прокуратуры допрашивают своих подопечных, как правило, в специальном корпусе на территории тюрьмы, чекисты ходить по тюрьмам не любят и на допрос привозят к себе в следственное управление.

Перед началом допроса мы с Гарри Погоняйло просим свидания наедине. Оптимизма по поводу быстрого освобождения у Погоняйло стало значительно меньше.

Даже если не обращать внимания на надуманность предъявленного обвинения и играть по правилам следствия, то были все основания освободить меня, Славу и Диму под подписку о невыезде. За нас поручились нескольких авторитетных и уважаемых людей. Гарантию того, что Шеремет, Завадский и Овчинников не скроются от следствия дал генеральный директор ОРТ Олег Благоволин, обращение к белорусским властям было принято от имени трудового коллектива ОРТ, у каждого из нас малолетние дети, чистая биография, никаких судимостей и так далее. Но все это власти проигнорировали. Следователи же твердили одно: что нас спасет только вмешательство Москвы.

В этой ситуации, посоветовавшись с Погоняйло, мы решили отказаться от дачи показаний и участия в следственных действиях. Я написал соответствующее письмо на имя Генерального прокурора, в котором сознательно оговорился: <Возможно, в ходе проведения съемок мы неумышленно нарушили государственную границу:> У заместителя начальника следственного управления Владимира Тупика прямо дрожь в руках появилась, когда он это прочитал: <Вы должны честно во всем признаться. Вы - известный журналист, вам верят, поэтому надо быть честным до конца".

Ничего не добившись, Тупик уговорил нас сначала дать показания, и только потом передать письмо прокурору: <Мы решаем сейчас вопрос об освобождении Ярослава Овчинникова, поэтому ради него дайте показания, чтобы мы могли спокойно отпустить его под подписку>. Мы с Погоняйло согласились, хотя сегодня я понимаю, что это было обычной уловкой -- плевать им было на Овчинникова, его продержали в тюрьме до 8 августа и выпустили просто из-за отсутствия даже намека на возможность обвинения.

После допроса меня вернули в тюрьму, и до 13 августа я больше ни с кем с воли не общался.

Погоняйло показал мне статью из газеты о том, что накануне в Минске задержали 15 выступивших в мою защиту  журналистов. Это было очень приятно.

Вспоминает известный белорусский журналист Леонид Миндлин:

Примерно к 16 часам дня собрались возле МИДа. В требовании- <Свободу Паше, Диме, Славе!> каждый вывел мелом  свою букву. Все проходило по-своему забавно, даже наивно.

Когда народ двинулся к резиденции президента, стали подтягиваться милицейские машины, оживились переговоры по рации. Нас стали  потихоньку оттеснять к боковому входу, а там уже и машины стояли. Ирину Халип потянули, потом -- Щукина (он, как всегда, упирался). Мы все снимаем -- единственная камера у нас осталась - НТВ и РТР поехали перегоняться. И тут нас в машину -- и в Ленинский опорный пункт, а там уже 15 журналистов собралось.

 Поначалу менты были агрессивны, только вот <публика> оказалась не совсем обычная, они и перепугались. Начали составлять протоколы, выяснять, кто есть кто. Узнают, что Бабарыко из <Рейтер> -- иностранец. Звонят -- докладывают, нервничают.

Через какое-то время появился ОМОН -- для нашей охраны. А у нас камера с кассетой, пленка отснята... Что делать? Если повезут в изолятор -заберут. Я стал искать, где спрятать кассету. Хотел было спрятать в туалете, но потом положил в сумочку Томашевской. Надо сказать, вид у нее был такой, что можно было не сомневаться -- отпустят совершенно точно: она пришла митинговать в коротком платье, на высоких каблуках...

Часам к шести <Рейтер> уже сообщил о задержании журналистов, пошли звонки из Госдепа, центральных офисов ведущих российских и мировых СМИ... 

Из рассказа оператора компании <Рейтер> Владимира Бабарыко

 Больше всего мне было обидно за коллегу-оператора, Диму Завадского. О Шеремете говорили все время, на всех заборах - <Свободу Шеремету!>. Защитников у него хватало и надо было отстоять Завадского. Операторы всегда на втором плане, такая у нас работа.

...Возле резиденции Лукашенко обстановка обострилась и всех начали арестовывать. <Сядьте в машину>. Я сел. Отвезли в отделение милиции, а там почти все наши, журналисты.

Милиционеры нервничали. Им надо было записать фамилии, адреса, составить протокол, а тут постоянно звонят из администрации, КГБ, Совета безопасности, газет. Милиционеры мечутся, краснеют, бледнеют. Но вели себя корректно. Просим открыть двери - открывают, просим выпустить в туалет - пожалуйста.

2 и 3 августа.

Самые тягостные дни в тюрьме это - суббота и воскресенье. Все вокруг замирает. В первое время подолгу разговариваешь с сокамерниками. Основные темы: прошлая жизнь, уголовное дело, женщины, политика. (В тюрьме, естественно, не любят власть, а Лукашенко и просто ненавидят).

Обсуждать в камере   свое уголовное дело  надо очень осторожно - туда почти  всегда подсаживают профессиональных <уток>. Распознать в соседе по нарам подставу не просто: это может быть и <интеллигент>, и уголовник с <мастями>, юноша или дряхлый старик. Общее у них одно - навязчивое желание обсудить детали вашего дела, поговорить о друзьях,  знакомых. Как правило, по особо важным делам с подозреваемым работают сразу несколько человек. Они могут все одновременно сидеть с вами в одной камере. Их могут одного за другим менять через неделю-две, специально для того, чтобы подобрать тот психологический тип, который наиболее близок вам и способен вызвать на откровенность. Причем, часто <подсадные> работают вообще нагло и в открытую. Например, Тамара Винникова просидела в одиночке почти десять месяцев, но первые две недели после ареста в камере <американки> -- изолятора КГБ -- с ней находилась молодая женщина. О таких обычно говорят: <Приятная во всех отношениях>. Тамара Дмитриевна рассказывала, что ее соседка сильно не маскировалась и постоянно пыталась получить ответы на три вопроса: как Винникова относиться к президенту Лукашенко, удалось ли ей спрятать какие-нибудь документы и с кем из оппозиционеров она дружна.

Мне удалось вычислить двоих. Первый просидел всего неделю и запомнился только тем, что в никогда не умывался. Второй оставался на весь срок.

Целенаправленно гебисты работали с Дмитрием Завадским, но, к счастью, хитроумные схемы нужного им результата не принесли. Дима уверен, что многие ходы в тюрьме смог угадать:

<Утконоса> мне подсадили еще на ИВС. Вел он себя обычно, только был очень разговорчив. Постоянно рассказывал о своих родственниках, какие-то деревенские истории... Но знал больше меня -- всех собкоров в корпунктах ОРТ, всех ведущих, кто у нас на канале работал раньше, кто работает сейчас. Я поначалу этому значения не придавал, а потом заподозрил, что все-таки он - <их> человек. Например, он клялся, что ни о чем не разговаривает с надзирателями, а те иногда интересовались вопросами, о которых мы говорили только в камере.

В тюрьме о <подсадке> я старался не думать. Но мыслям же не запретишь появляться. Сидит в камере четыре человека и один из них, такой интеллигентный, особенный -- говорит, что полгода сидит ни за что, ничего внятного о себе не рассказывает... Он постоянно напоминал мне про тот участок границы, на котором мы побывали. Будто невзначай вдруг говорит: <Там дубы такие хорошие, помнишь?..> Это меня настораживало -- откуда ты знаешь, если последние полгода провел за решеткой, где именно я был и какие там дубы...

О том, в чем меня подозревали, я практически в камере не говорил. На всякий случай. Хотя не давал себе никаких алгоритмов и даже не задумывался над тем, о чем говорить, о чем нет.

Кстати, когда этот человек выехал, на его место заехал прямо противоположный тип, такой <матерый> уголовник весь в <куполах>. Представился Колей Сараном. Он рассказывал свои <страшные истории>: что ходка эта не первая, что на северах сидел, что был когда-то приговорен к смертной казни... Как-то он даже предложил: хочешь, попрошу адвоката и он принесет тетрадь с записями того времени, когда я был приговорен к вышке. Рассказывал, что ограбил ларек, его взял патруль, он отсидел 3 или 4 года, потом вышел и убил тех, кто его посадил. За это его якобы и приговорили, сидел во всех зонах, мыслимых и немыслимых... Многим премудростям и примочкам различным он меня, кстати, и научил -- тюремной почте и всяким бытовым вещам: научил делать клей, ружья духовые, объяснил, как по панораме связываться, если нельзя связаться через решетку. Он открыто ничего не спрашивал. Более того, в первый же день написал записочку: <Ты ничего не говорил? Здесь подсадные утки>. А через день ко мне приходит малява, замаскированная, в двух обертках. На одной обертке один номер камеры написан, разворачиваю -- другой... В общем, полная конспирация. В маляве следующее: у тебя сидит такой-то и такой-то, у него такие-то масти на руках, мы с ним вместе с этапа приехали, он -- подсадная утка. Вот тогда у меня мурашки по телу побежали, начал в голове прокручивать все разговоры, которые с ним вел. Когда ничего серьезного не вспомнил, успокоился.

Пробыл я с ним в одной камере неделю или чуть больше. И только он <поехал по этапу>, как через день-два выяснилось, что сидит он уже в другой камере и рассказывает совершенно другую <легенду>. А ведь он мне свой адрес оставил и я ему свой. Его-то <координаты>, конечно, липовыми оказались.

4 августа.

Утром выводят на разговор к оперативникам. В маленькой комнатке двое - капитан и чином постарше - майор. Разговор  недолгий: за что посадили,  как было на самом деле, спокойно ли в камере, есть ли конфликты?.. Обычная процедура - <кум> должен поговорить с каждым вновь прибывшим.

: Во всех независимых белорусских газетах появилось обращение к гражданам Беларуси защитить сотрудников ОРТ и подписаться под обращением к президенту Лукашенко с требованием освободить журналистов. Уже через несколько дней активисты <Маладога фронта> принесли в редакцию <Белорусской деловой газеты> две тысячи подписей. Всего за два месяца с небольшим удалось собрать больше 10 тысяч подписей белорусских граждан в нашу защиту. Социологические опросы в начале августа показывали, что 35% избирателей не одобряют войну властей против журналистов ОРТ, в сентябре процент резко пошел вверх.

5 августа

 Кажется, сегодня самый счастливый день  -- родные передали продукты. Вещи в изолятор можно передавать без ограничений, а продукты - лишь раз в месяц и всего 8 килограммов. В этих восьми килограммах сконцентрированы все удовольствия мира, поэтому очень важно максимально эффективно рассчитать, сколько и чего передать.

 Конечно, в первую очередь -- мясо. Лучше всего передавать сырокопченую колбасу, либо сало, остальные мясные продукты портятся на следующий же день. Колбаса не <приедается> и ее легче хранить. Для калорий неплохо пару пачек сухого детского питания -- идеально с гречневой мукой, поскольку эту смесь добавляют в пресные тюремные каши. Тюремную баланду невозможно есть, поскольку она пресная и безвкусная. Потому, в соответствии с рекламным слоганом, добавьте быстрорастворимый бульон <Галина Бланка>. С ними каши и супы становятся солеными, у них появляется нормальный приятный запах, исчезает ощущение, что питаешься кормом для скота. В нашей камере сидел бомж Василий из далекого российского города Кирова. Его взяли польские пограничники при попытке нелегально перейти белорусско-польскую границу. Белорусские пограничники его не заметили, а сигнализация не сработала, поскольку ее периодически отключают ради экономии электроэнергии. Василий без куриных бульонов вообще есть отказывался и все время повторял: <Молодец Галина Бланк. Только она нас, зеков, понимает, хоть соль добавляет!>

Без сигарет и чая <дачка> вообще немыслима. Мама моя в первый раз все удивлялась: зачем Паше сигареты, он же не курит. Сигареты нужны, поскольку в тюрьме это валюта. Правда, вместо чая можно передать кофе. По мне, кофе даже лучше. Там кофе -- из разряда неисполнимых желаний, а чай -- традиция, он нужен главным образом, чтобы варить <чиф>.

  Еще неплохо получить банку жира, пачку масла или импортного маргарина (он не портится). Никогда не забуду бутерброды с жиром. У нас ничего не осталось, кроме свиного жира, а голодуха просто доводила до безумия -- чуть ли не минуты считали до обеда или ужина. И вот намазываю один кусок хлеба с жиром, посыпаю солью и почти мгновенно съедаю. Потом второй <бутерброд>. На третьем усилием воли заставляю себя остановиться, чтобы хватило на завтра. И, кажется, что ничего вкуснее хлеба с жиром в жизни никогда не ел.

  Обязательно надо передавать лук и чеснок - легкие и очень полезные. Овощи можно передавать только в случае, если их не включают в отведенные 8 килограммов (в некоторых изоляторах это практикуют). Если нет, то огурцами, помидорами и яблоками можно пожертвовать в пользу чего-нибудь более важного.

   И, наконец, десерт -- печенье и конфеты. Это съедается в последнюю очередь, когда колбасы или сала не осталось. Здесь тоже важен вес и объем: легкое печенье, небольшие конфеты. Неплохо получить растворимые напитки и соки, варенье, сахар, соль, спички. И ничего не должно быть лишнего. Мать одного из сокамерников с перепугу прислала ему хлеб, напиток в пластиковой бутылке, яблоки, стеклянную банку с крестьянской колбасой. Все это съели за два дня, а могли бы пропянуть на правильно <дачке> и неделю.

   Раз в месяц можно отовариться в тюремном ларьке на одну минимальную зарплату. Отмечаешь по списку, что хочешь купить, и баландеры все это принесут. Ассортимент в ларьке, мягко говоря, не- богатый: сигареты, чай, печенье и какая-то мелочь. Трудно высчитать, что лучше взять: пять пачек сигарет с фильтром, две пачки чая и полкило конфет или десять пачек <Примы>, три пачки чая и банку солянки. На свободе такой выбор кажется смешным, но в тюрьме, когда считаешь каждую сигарету и хочется поесть чего-нибудь сладкого, принять решение не просто.

    Конечно, это странное меню не актуально для нормальных цивилизованных государств. Даже в России к продовольственным передачам в тюрьму подходят значительно либеральнее. Но в Беларуси человека, попавшего в тюрьму, сразу лишают самого необходимого.

  ...Полдня перебирали <дачку>, раскладывали по пустым пачкам сигареты, считали, сколько дней протянем. Одним словом -- праздник.

Такие же чувства передача вызывала передача и у Дмитрия Завадского: <Продукты в передачу каждый <заказывал> родственникам по своему вкусу. Самая популярная еда -- сало. Кстати, в зависимости от того, кто сидит в камере, устанавливаются  и традиции приема пищи. В первой камере  хлеб мы не резали -- ломали, а во второй все уже было по полной программе: где-то без пяти шесть нарезался хлеб, чистился чеснок, тумбочка выставлялась в центр...

Особое удовольствие -- делать пирожные. Полбуханки черного хлеба и буханка белого (в реальности он серый) делится на пять частей. Каждая из частей поливается и засыпается сахаром. Сахар на хлебе размокает - получается сладкое пирожное>.

6 августа

 В тюрьме четыре раза в неделю разносят газеты, но нашу камеру обходят стороной. Меня полное отсутствие информации просто подавляло, и я стал требовать свежую прессу. Принесли газету <Конъюнктура рынка> -- рекламная газета для торговцев оргтехникой... В сентябре информационная блокада несколько ослабла: начали приносить <Гродненскую правду>.  Теперь всех лучших комбайнеров Гродненщины я знаю в лицо.

Удручало не столько отсутствие информации (в белорусских газетах ее в принципе не много, а в государственных  и вовсе одна пропаганда), сколько невозможность убить время чтением Правда, бывали и светлые минуты. Статьи из российских газет, например, <Известий> нам пересылали тюремной почтой заключенные из соседних камер, иногда зачитывали через стенку. Однажды специально для нашей камеры надзиратель принес <Московские новости> на английском языке. <А может быть я - немецкий шпион!> -- мая реплика уперлась в закрытую <кормушку>.

Еще в тюрьме есть библиотека. Библиотекарь -- пожилая добрая женщина, она, видимо, не видела во мне врага народа, потому приходила каждую неделю с новыми книгами, которые специально для меня подбирала. Принесет сразу книг двадцать и спрашивает, что мне больше нравится. В среднем в день прочитывал одну книгу страниц на 300 -- смаковал. Но это было уже позже, начиная со второй половины августа, а вначале не было ни газет, ни книг, ни радио, ни телевизора. С собой был только сборник рассказов Хулио Кортасара, который потом оставил в тюремной библиотеке.

7 августа

 На утренней поверке <продольный> загадочно сообщил, что сегодня принесут <хорошую газету>. Что это означало, я понял только вечером, когда прочитал  в <Известиях>  о освобождениии из тюрьмы нашего водителя Ярослава. Камень с души свалился. Слава женился за неделю до ареста, и я чувствовал перед ним особую вину. К счастью, для него эта эпопея быстро закончилась:

<Время остановилось. К тому же, часы отобрали - что происходит, день, ночь? Когда привезли в тюремный изолятор, ощущение, по правде, было жутковатое. Не знаешь же ничего -- как, что, как себя вести... Все навыки-то по фильму  <Джентльменам удачи>...

Оказалось все по-другому. В камере уже сидело четверо человек. Я -- пятый. Двое сравнительно взрослые (одному за тридцать, другому -- около того) и двое совсем молодых -- чуть за двадцать. Трое, видимо, в первый раз попали, а один -- уже бывал в подобных местах, весь в наколках, колоритный такой.

Захожу: < Здрасьте, где у вас можно присесть?>

Они мне показывают: <Вот, садись> Потом уже начались расспросы: кто ты, что ты. Я <честно признался>, что был в составе съемочной группы. Они показывают мне газету: <Про вас написано?> А я же газет не видел, не знаю, что и отвечать. Прочитал -- про нас. Они смеяться начали: <Во, говорят, судьба свела. Кто бы мог подумать?>

Так и началась моя неделя в тюрьме. В какой камере был Шеремет, где Завадский, ничего не знал. Хотя привезли нас вместе с Димой. Вернее, везли в разных машинах, но одновременно. Завадского первым и <оформили>. После того до выхода мы так и не виделись. Я, конечно, догадывался, что все где-то здесь, но вот где?

Никакой <целенаправленной> работы с собой в камере я не замечал. Днями ничего не делали, да трепались о жизни. Развлекались -- как умели, шахматы были, тумбочка, приспособленная под игру в нарды, в тысячу играли... Телевизора, правда, не было, зато радио в коридоре орало. Были еще две книжки -- какие-то колхозно-патриотические. Прочитал.

Никакого особого отношения к себе я, честно говоря, не заметил. Надзиратели относились так же, как ко всем: если <шмон> -- все лицом к стенке. Обшмонали, обстучали -- гуляй. Тюремное начальство меня не беспокоило, я его -- тоже. Сводили на медосмотр, отпечатки пальцев сняли, сфотографировали, вот и все общение. Однажды ребята рассказали, что охранник у них спрашивал, где журналист, покажите? Так я стал <журналистом>.

В камере я один был <новичок>, остальные уже пару месяцев посидели. Садились есть, мне -- как всем. Общий стол. Сало, лук, чеснок, огурцы, даже варенье и масло <Рама> было, а еще печенье, конфеты...В общем, нормальные люди сидели. Все успокаивали меня. Говорили: ерунда у тебя, выпустят через пару дней... Так и оказалось.

Освободили меня, кстати, очень буднично. Сначала был допрос. Все бумаги прочитали, подписали. Заводят в другую комнату и начальник следственного отдела говорит: <Может быть, отпустим тебя под подписку>. Я спросил, а какова вероятность того, что отпустят. Тогда он заявляет: <Ну ладно, обрадую тебя -- отпускаем. И... на том же уазике повезли в тюрьму. Везли, правда, не в <собачнике>, а в салоне. В камеру уже не заводили. Посадили в какой-то комнатушке, принесли мои вещи --  полотенце, пасту, щетку. Ворота открыли, и я вышел>.

8 августа

 Сегодня для нашей камеры банный день. В камере есть кран с холодной водой, но вода в нем бывает только ночью, днем же ее приходится караулить, чтобы успеть набрать в пластиковые бутылки. Даже в туалет идешь, когда есть вода.

 Возможность минут 10-15 наслаждаться горячей водой - это на самом деле праздник. Правда, назвать это баней можно с большой натяжкой. В комнате с бетонными лавками весит три <соска> - огромных металлических душа. Камеру -- пять, шесть, семь человек -- запускают в душевую и надо успеть быстро помыться, постирать свое нижнее белье, которое тут же, еще мокрое, одеваешь вновь. Затем в предбаннике выдают <свежее> постельное белье, такое же серое и иногда просто не стиранное. В целом, приход - уход, смена белья, помывка и бритье занимают минут сорок или даже целый час. Еще час на прогулку и три часа на еду:  день прошел незаметно.

9- 10 августа

 Суббота - воскресенье, опять тоска. Никакого движения, сидишь и  ждешь. В камере  есть шахматы, шашки, играть в карты запрещено. Мы, например, даже на приседания не играли. Одному далеко за пятьдесят,  второму - сорок, третьему - под тридцатник. Все берегут силы, а мне приседать лень. Когда шахматы надоели, начали играть в <мандавошку>.

Начертили на крышке тумбочки поле, сделали из хлеба кубики и фишки четырех видов и разного цвета. Игра простая: надо первым прогнать через поле пять фишек. Существует масса вариантов подобной игры для детей и, наверняка, каждый в детстве хоть раз в нее играл. Никогда не думал, что детская игра столь увлекательна, но в камере мы рубились с таким азартом, что доходило до потасовок.

11 августа

 Новая неделя - новые надежды. Однако, все тихо. Нас поселили между женскими камерами, снизу - тоже женщины, сверху - крыша. Дамы ведут активную переписку, движение маляв и посылок идет бесперебойно.

Между камерами  есть аж три  вида связи и администрация об этом знает. Между камерами существуют три типа связи. Администрация знает о них прекрасно. Иногда подсаженные оперативники сами стимулируют активную почту между камерами, чтобы отловить нужную им информацию.

Связь с нижней камерой довольна проста. Из грубых, шерстяных ниток сплетается <конь> -- веревка метра четыре. К нему привязывается <грузило>, сделанное из хлеба и запаянное в целлофан. На <коня> цепляют записки или посылки. Затем из газеты сворачивают <причал> -- метровый бумажный шестик, к которому на конце привязывают спичку или крючок. Нижняя камера своим причалом за все это устройство цепляется и втягивает к себе. Почта получена. Все это делается синхронно и по команде, например: два удара ногой в пол или рукой в потолок. Раз-два, раз-два - мы опускаем коня, раз-два, раз-два - грузило втянули, раз-два, раз-два - почта снята, можно вытягивать коня обратно.

Между соседними камерами делают <дорогу>. Сначала нужно сделать клей. Вымачиваешь мякоть черного хлеба, воду отжимаешь, а потом протираешь хлеб через тряпку. Масса, прошедшая через ткань, снизу снимается кружкой. Это и есть клей.

Газета или лучше книжные листы сворачиваются в трубочки (впоследствии они составят своеобразный футляр, поэтому они должны один в другой заходить), а последние коленья вставляются друг в друга под углом в 45 градусов. <Устройство> скрепляется нитками и сушится. Получаются довольно крепкие трубочки. <Пульки> делают из пачки от сигарет: сворачивается картон, крепится внутрь нитка. Далее кончик нитки привязывается к ружью, вставляешь в ружье, набираешь в легкие побольше воздуха -- выстрел.

Соседняя камера уже ждет. Крючки или спички зацепились друг за друга, нитка натянута - это и есть <дорога>. Если у вас не получается с первого раза - не расстраиваетесь, потому что когда хочется курить или выпить чая, а взять негде, вы быстро освоите эту технологию.

<Дорога> между камерами висит постоянно. Когда она сделана, берут более толстую нитку (обычно распускают свитер или теплые носки) и плетут на метров 5-6 веревку - <конь>. Когда нужно что-нибудь передать -- маляву или чай, сигареты и т.п. -- стучишь в стенку, если есть <готовность>, получаешь ответный стук. Оперативность и здесь - основа успеха.

Камеру, в которой сидел Дмитрий, называли <главпочтамт> -- там постоянно занимались почтой. Скорее всего, администрация закрывала глаза на то, что мы с Завадским активно пытаемся связаться. Может, надеялись, что гостайны будем передавать друг друг, тут и возьмут с поличным: <Нас практически не шмонали, хотя <дорогу> обрывали практически каждый день, но мы, естественно, ее каждый день восстанавливали>, -- позже рассказывал Завадский.

Пользуются и другими способами связи. К примеру, <самострелом>. Он делается из обложки книги и кусочка пластмассовой бутылки. <Устройство> получается небольшое, одно должно вмешаться в пачку сигарет. Конструкция несложная, но придумал ее кто-то явно имевший техническое образование. <Самострел> делается по типу арбалета. Здесь нужна моделька -- тонкая резинка -- ее, понятно, достают из трусов. Далее резинки сплетаются в одну толстую. Это устройство достаточно эффективно, практически с первого раза <достигается цели>, да и спрятать его достаточно легко.

Иногда связываются <по панораме>. Это самый трудоемкий и сложный способ. Его применяют для связи с карцером или между большими камерами, когда окна расположены достаточно далеко друг от друга. Там для связи и веревка нужна достаточно крепкая, и определенные хитрые навыки. Послания и передачи, запаянные в целлофан, через <очко> спускаются в общую канализационную трубу. Дальше уже дело техники их забрать и передать по назначению. И не надо морщится, захочешь курить и труба канализации станет <дорогой жизни>.

Первого коня нашли в матрасе - оставил предыдущий хозяин. Груз сделали из куска мыла. В одно послание уместили и приветствие, и просьбу: <Привет, девчонки. Нас четверо, сидим без курехи и уши пухнут. Подгоните, если можете>, Ответ: <Привет, мальчики. Рады, что вы нам написали. Тоскуем без мужского общения. Пишите о себе все, и будем дружить>. И еще какой-то рисунок - девушка с цветами. К сему прилагалось немного табака и несколько спичек.

12 августа

 В камеру приносят уведомление, что суд Октябрьского района Гродно не удовлетворил жалобу адвоката об изменении мне меры пресечения на подписку о невыезде. Так растаяла последняя надежда на быстрое освобождение. Значит, пора начинать голодовку.

Умереть или выйти на свободу - в общем-то, такого выбора передо мной не было. Вспоминал лишь   угрозу Лукашенко: <Приползешь ко мне на коленях!>, но знал - этого он не дождется. Собираясь объявить голодовку, поставил конкретные условия: требовал свидания с родными, газет,  телевизор. Понимал, ставить невыполнимые условия бессмысленно.

Весь день почти ничего не ел, чтобы подготовиться.

13 августа

Наконец, приехал Погоняйло. Я сообщил ему, что начинаю голодовку. Гарри Петрович отнесся к этому спокойно. Обсудили некоторые детали моего поведения, поговорили и он уехал. К тюремной жизни своих подзащитных адвокаты относятся по-философски, ведь многие их клиенты находятся  под следствием годами.

18.00 - звонок на ужин. Подкатывает с бачком баландер. Заявляем: <Нам три порции. Один в отказе>. Тут же в кормушке появляется голова надзирателя: <В чем дело, кто отказывается от пищи?> <Шеремет>. <Корпусной, корпусной, подымись на третий!>-- зовет надзиратель начальника корпуса. Оказывается, голодовка в тюрьме - это ЧП.

Приходит корпусной.

-- В чем дело?

-- Заключенный Шеремет отказывается брать еду.

-- Что случилось, Шеремет?

-- В жалобе Генеральному прокурору все сказано,-- передаю я  письмо.

-- Нет, ну, вы еду возьмите, а там решайте, есть или нет.

-- Лучше сразу откажусь.

-- Ясно.

Через три часа развозят хлеб на завтрашний день. У камеры кроме <продольного> уже стоит корпусной. Баландер дает две полбуханки, затем еще две.

-- У нас один в отказе.

-- Отдай им четыре,-- приказывает корпусной.

-- Если не заберете мою порцию, положу ее возле двери и никто к ней не притронется,- вмешиваюсь я в разговор.

<Кормушка> захлопывается.

До отбоя обсуждаем варианты развития ситуации.

-- За голодовку карцер полагается.

-- Нет,  давить его они не будут. Журналист, весь мир следит за этим делом.

-- Плевать батьке на весь мир.

Шура шепчет мне: <У нас есть несколько кубиков <Галины Бланки>. Давай, когда все уснут, заделаем тебе, никто не узнает>.

- <Не будь умнее всех>.

14 августа

 На завтраке ситуация повторяется: корпусной следит, как в нашу камеру передают четыре миски каши. Пришлось объясняться с ним еще раз.

День выдался бурным. На утренней проверке появляется воспитатель - молодой старлей.

-- Какие  ко мне у вас претензии? -- спрашивает.

-- Никаких.

-- Книг у нас на всех не хватает. Я отобрал самые интересные, выбирайте.

-- Что ж вы  в камеру не заходите?- спрашиваю.

-- -А, чтобы не попасть в мемуары. Потому и фамилию не называю.

 <Воспет> работает в тюрьме лет десять. Начинал постовым, дослужился до лейтенанта. Бегающие глаза, наигранная простоватость. Старался  казаться любезным, но все его обещания чаще всего оказывались пустым звуком.

Через час  заходит врач. Осмотрел, послушал, поставил диагноз - бронхит.

-- Надо вас внимательнее посмотреть, может, сделаем еще одну флюорографию. В общем, в понедельник вызову вас в медчасть.

Странная рекация на недолгую голодовку. После обеда все , наконец, прояснилась. Корпусной вывел меня из камеры и отвел в кабинет опера. Там уже ждали полковник и человек в штатском.

-- Здравствуйте, Павел Григорьевич.

-- Здравствуйте, а вы кто?

-- Я - начальник тюрьмы.

-- Как вас зовут?

-- Это не обязательно. Просто начальник тюрьмы. Скажите, Павел Григорьевич, откуда у вас столько пренебрежения к белорусскому народу?

-- В каком смысле?.

-- Ну, вот вы написали в своем заявлении, что в стране беззаконие, что страх вернулся в общество и так далее.

-- А в чем здесь пренебрежение к народу?

-- Ну, я смотрел программу Доренко в прошлую субботу, в его словах столько ненависти...

-- Так я же не Доренко, за его слова не отвечаю. Что же касается меня, то вы путаете власть и народ.

-- Значит,  отказываетесь от пищи? Мы знаем - вас настроил на это адвокат.

-- Погоняйло здесь не при чем.

-- Но вы же понимаете,  у  нас есть достаточно способов не дать вам умереть.

-- Принудительное кормление  законом запрещено.

-- Все-таки советуем пересмотреть свое решение. А газеты вам в камеру принесут. Телевизор постараемся починить.  Что же касается изменения меры пресечения -это не от нас зависит. Советую: поберечь силы - о вас уже забыли.

-- Посмотрим. полковник. Через месяц, два, год я все равно выйду.

-- И начнете писать мемуары?

-- Конечно.

Потом почти час обсуждали политическую ситуацию в Беларуси. Я и поделился историей  наших отношений с Лукашенко.  Им было интересно.

-- Хорошо, Павел Григорьевич, в карцер я вас не отправлю, но советую заканчивать голодовку. Возвращайтесь в камеру, от обеда можете еще отказаться, а уж вечером поешьте.

После обеда принесли телевизор.

-- Давайте проверим, -- неожиданно предлагает корпусной.

Включаем в сеть,  не работает.

-- Странно. Ну что, забирать?  Из корпусного получился бы  неплохой актер.

-- Забирайте.

Через некоторое время еще один сюрприз. Саше приносят продуктовую передачу. Колбаска, чеснок, лук, печенье, сигареты, варенье. С ума сойти. Как хочется жрать, именно жрать...

Шурик тычет мне колбасой под нос: <Да ладно, поешь немного, наплюй на все...>.

Чтобы перебить голод, стараюсь заснуть. Проспал до ужина, едва дождался, пока камера  доела свою баланду,  и снова спать.

15 августа. 

Завтрак опять передают в присутствии корпусного. Похоже, надзиратели нервничают. 

Перед обедом всех выводят из камеры и начинают шмон. Переворачивают все вверх дном. Наконец, нашли <коня> и заточку, сделанную из ручки от алюминиевой кружки.

-- Чье это?

-- Не знаем, кто-то оставил.

После обеда уводят к тюремному психологу.

-- Здравствуйте, как себя чувствуете, расскажите о себе

--  Нормально чувствую.. Травм головы не было, в детстве по ночам  в постель не мочился. Что еще?

Смеется.

--Да нет, я просто спрашиваю. Голодовка считается у нас пороговым состоянием, по инструкции я обязан с вами поговорить.

-- Давайте поговорим.

          Попросил этого психолога, чтобы он нашел Диму Завадского и побеседовал с ним - пусть Димон развеется, поболтает. Психолог свое обещание сдержал, встретился. Правда, Дмитрию разговор не очень понравился: <Откуда я знаю, что за психолог такой. Я эти тюремные методы усвоил, поэтому особого желания общаться с ним не было. Так покурили>.

Вечером приехал Погоняйло,  привез письмо от родных, в нем просьба- не голодать и следить за здоровьем.

-- Паша, надо кончать с голодовкой. Она ничего не решит, ты только здоровье подорвешь. 

-- Ладно,  подумаю...

16 августа.

Третьи сутки голодовки.  Кризис как раз и наступает на третий-четвертый день.  Опытные в этом деле люди говорят, что надо много пить воды и, как ни странно, двигаться. Организм перестраивается и главное в это время - выводить токсические вещества и яды. На седьмой день становится легче и голодать можно хоть месяц. Но двигаться мне не хотелось и я большую часть времени с головной болью  валялся на нарах. На прогулку меня уже не вывели - наказали.

 

17 августа.

Сегодня нашему этажу повезло - на смену заступил спокойный <продольный>, пожилой прапорщик. Он редко заглядывает в глазок, не достает заключенных требованиями и, главное, не отключает электричество. Пить чай и смотреть телевизор можно не переставая. Телевизор практически не выключали, выбирая между тремя каналами: ОРТ, РТР и Белорусским.. Вне конкуренции был, все-таки, <Первый>.

В программе <Время> вновь вспомнили о нас. Володя Фошенко сделал сюжет о работе Белорусского бюро ОРТ. Толя Адамчук  отправилсяна белорусско-литовскую границу и попытался пройти ее в том месте, где мы снимали свой июльский репортаж. Конечно, его и всю съемочную группу задержали. И  дураку понятно, что на <засвеченный> участок выведены дополнительные силы пограничников. Зачем туда было лезть?

Из <дела Адамчука> чуть было не родился <заговор иностранных корреспондентов>.

18 августа.

Утром куда-то выводят. Конвойный заставил раздеться, прощупал вещи, туфли, заставил присесть. Что-то уж слишком внимательно проверяют, может, везут на встречу с кем-то из Минска? Оказалась, обычный допрос.

Пришел следователь Рагимов. С меня сняли наручники и отвели в кабинет. Там уже ждал новый адвокат - Михаил Валентинович Волчек.

Допрашивал меня Рагимов - пять часов без перерыва.

Подследственный для следователя - не человек, а один из элементов уголовного дела, которое должно быть завершено в срок, а в ситуации, когда поставлена задача найти любую зацепку, чтобы покарать, то на обвинение  может сработать  любое слово. Лучшие показания - это отсутствие всяких показаний. А чистосердечное признание, как известно, <облегчает работу следователя и удлиняет срок>. Следователям помогать нельзя, свою работу пусть они делают сами.

 Рагимов часто повторял: <Я жду от вас чистосердечного признания>.

-- Так в чем признаться- то?

-- Вы ведь  специально сделали сюжет о границе, чтобы развалить Союз!

-- В своем ли ты уме, Рагимов?

Молчит. Разговор следователя и подследственного - беседа глухого со слепым. У большинства  из них есть внутренняя убежденность в вашей виновности, особенно, когда эта убежденность доводится сверху.

 Вернули меня в камеру перед самым ужином.

19 августа.

 Снова допрос. Потребовали рассказать о себе: где родился, учился, работал. Затем экспертиза голоса. Чекисты решили придать своей работе  больше солидности и документально подтвердить, что сюжет от 23 июля озвучен именно моим голосом и в кадре тоже я.

После обеда одного из наших сокамерникоов - Юзика  забирают на этап. Ему еще утром объявили, что переводят в Барановичи, в СИЗО по месту жительства. Последние два месяца конвой  ведет себя очень жестоко. В середине июля именно в Барановичах  пятеро заключенных напали на конвой и попытались бежать. Один солдат погиб, но беглецов расстреляли прямо на вокзале. Разговоры вокруг этого случая не утихали и конвой продолжал мстить.

Из письма заключенного Юрьева А.:

-- Я стал свидетелем произошедшего 13.07.97 г., попытки побега осужденных из <вагонзака> возле Баранович. Не имея к инциденту ни малейшего отношений, был избит и подвергнут издевательствам и пыткам как в <вагонзаке>, так и в СИЗО г.Барановичи. А именно: при выгрузке из вагонзака нас заставляли ползти по-пластунски по коридору вагона, залитому кровью. Все это сопровождалось ударами ногами и дубинками. Из <автозека> нас просто <выгружали>, в камеры в прямом смысле слова закатывали ногами.

А у меня на свободе в ноябре 1996г. была серьезная травма головы. Но этого ведь никто не спрашивал: били по чему попало. Сейчас здоровье ухудшилось, постоянные головные боли, а лекарства, что у меня были, выбросил конвой в г.Барановичи.

За что я пострадал, до сих пор не могу понять. По сей день зэков избивают и унижают, как конвойные солдаты, так и военные СИЗО г.Барановичи. Если Вы, можете, то повлияйте на прекращение этого беспредела. Там льется кровь.

Из письма заключенного Ляха Владимира Александровича:

-- В начале лета я заболел очень тяжелой болезнью -- менингитом и был отправлен в Республиканскую клиническую больницу. Там меня немного подлечили и отправили в ИТК-5 со 2-й группой инвалидности. 13 июля я ехал из Баранович в Ивацевичи в тот момент, когда произошел захват <вагонзака>. К этому захвату я отношения не имею, но пострадал очень сильно.

После перестрелки, перед тем, как вывести нас из купе, пришел офицер в звании подполковника и приказал из купе выползать и ползти вдоль вагона к выходу. Когда я полз по вагону, солдат меня избивал дубинкой. Когда нас посадили в машину, мы все уже были очень сильно избиты.

Потом повезли в Барановичский СИЗО. Там было самое страшное. Когда выводили из машины, один солдат сразу бил кулаком по лицу, чтобы сбить с ног, а потом, когда ты уже лежал на полу, солдаты избивали ногами и говорили, чтобы полз до камеры. А до камеры метров 10. И все эти 10 метров меня солдаты избивали ногами...

В камере меня поставили к стене и сказали, чтобы руки положил на стену. Но руки мне сильно болели, я просто не мог их приподнять. Тогда меня начали обратно избивать дубинкой и я потерял сознание. Когда очнулся, камера была закрыта. Я стал к стене, как стояли все остальные.

Тем временем в Минске чекисты продолжали раскручивать <заговор ОРТ> против Беларуси.  Около 11.00 в офисе Белорусского бюро ОРТ появились два офицера госбезопасности. Они пришли за Дмитрием Новожиловым, редактором бюро. Накануне Диму предупредили о том, что ему лучше уехать из Минска, и он срочно отправился в Москву. В Минске оставались Ярослав Овчинников и Виктор Дятликович, наш новый корреспондент.

Чекистам дверь открыл Дятликович.

-- Мы бы хотели переговорить с Дмитрием Новожиловым.

-- Его нет, он в командировке в Москве.

-- Разрешите, мы пройдем.

-- Пожалуйста.

Сотрудники КГБ вошли, осмотрели офис, спросили фамилии тех, кто там в это время был. Действительно, Новожилова нет. Чекисты молча уходят.

Не успела за ними закрыться дверь, как на пороге появляется корреспондент газеты <Известия> Александр Старикевич, который едва ли не силой уводит за собой Виктора Дятликовича: <Быстрее, пошли. Идут за тобой!>

Через пять минут в офис приходит вторая группа КГБ, но уже - за Дятликовичем.

-- Нам нужен Виктор Дятликович!

-- Его нет.

-- А где он.

-- Не знаем, куда-то вышел.

-- Мы подождем.

Оперативники прождали три часа. Проверили документы у всех, кто был в бюро. Ушли <без добычи>. Одновременно облавы сделали на квартирах Дмитрия и Виктора, но и там их не нашли. Виктор на машине друзей уехал в Москву и позвонил оттуда только через два дня. До этого никто не знал, где он. Многие думали, что его задержали чекисты и где-то допрашивают.

Вечером из Лиды вернулись сотрудники российского посольства, которые встречались с Владимиром Фошенко, принудительно доставленным в Лиду для дачи свидетельских показаний по делу о задержанных сотрудниках ОРТ. Однако <нормальный разговор> у представителей посольства с Фошенко, по их словам, <не получился>. Он отказывается отвечать на любые вопросы следователя, поэтому в российском посольстве не исключают, что его могут взять под стражу в качестве подозреваемого по тому же делу.

20 августа.

Не успели  позавтракать, как опять забирают из тюрьмы. Несколько часов водили вдоль белорусско-литовской границы в паре с конвоиром: левый браслет на моей руке, правый - на его. Я еще пошутил: <В паре когда-нибудь бегал. Нет? Сегодня попробуем>. 

В принципе, следственный эксперимент -тот же допрос, только на свежем воздухе, поэтому ничего нового он не дал. Единственным полезным моментом было то, что я, наконец узнал, где же на самом деле проходит граница.

21 августа.

Пока с допросами закончили. Следующий раз следователь вызовет меня только в начале сентября. До понедельника адвоката я тоже не увижу. Самое время заняться бытовыми проблема.

22 августа.

В 8 часов 50 минут утра после очередного безрезультативного допроса корреспондент Воронежского бюро ОРТ Владимир Фошенко выдворен за пределы Беларуси. Его посадили в поезд, под конвоем довезли до белорусско-российской границе и отпустили.

Анатолия Адамчука, Александра Оганова и Валерия Асташкина освободили из-под стражи в 10.15 и привезли из Лиды в Минск, в российское посольство. КГБ распространило официальное заявлеение: <В ходе расследования уголовного дела по признакам преступления, предусмотренного частью 2 статьи 15 и частью 2 статьи 80 Уголовного кодекса Республики Беларусь, доказана попытка совершения Адамчуком незаконного умышленного пересечения Государственной границы Республики Беларусь, пособничество ему в этом Оганова и других участников группы. Компетентными органами Республики Беларусь получена информация о физических угрозах жизни и здоровью освобожденных из-под стражи корреспондентов ОРТ и о возможных инсинуациях, в том числе и о методах работы следствия, со стороны организаторов провокации на белорусско-литовской границе. С учетом вышеизложенного, а также в связи с тем, что в процесс освобождения журналистов были вовлечены их родственники и коллеги по работе, принято решение о передаче Адамчука, Оганова и Асташкина их близким, а также официальным представителям Российской Федерации>.

Распоряжение об освобождении было отдано лично Александром Лукашенко. Белорусские власти объяснили решение освободить группу ОРТ личной просьбой спикера Госдумы Геннадия Селезнева. Даже сейчас Лукашенко и российские коммунисты хотели поиграть судьбами людей.

Геннадий Селезнев прилетел в Минск и на импровизированной пресс-конференции после встречи с Лукашенко объявил, что журналисты будут переданы их женам и директору общественно-политических программ ОРТ Александру Любимову.

Тут же белорусский президент заявил, что группа Адамчука находится в российском посольстве под охраной службы безопасности президента Беларуси, поскольку им, якобы, угрожает опасность. От кого исходит эта опасность Лукашенко не сообщил. Он сказал, что передал Селезневу весь пакет документов, содержащих оперативную информацию по делу названной съемочной группы ОРТ: <Эти документы свидетельствуют о действиях сотрудников ОРТ, начиная с 10 августа, когда они попали на контроль Комитета госбезопасности. Информация о том, что затевается такое мероприятие, Комитетом госбезопасности Беларуси была получена из Москвы. Тогда же Генеральный прокурор республики отдал распоряжение о прослушивании телефона Белорусского бюро ОРТ>.

Геннадий Селезнев вспомнил и о группе Павла Шеремета. По словам российского спикера, сейчас заканчиваются следственные действия, материалы будут переданы в суд, после чего это дело ожидает судебное разбирательство: <Вы знаете ваши законы -- может быть подано прошение о помиловании и т.д.>. Видимо, тогда родилась идея жестоко осудить Шеремета и Завадского, а потом помиловать указом Лукашенко.

Тюремная почта работает мгновенно. После обеда на прогулке в соседний дворик попала <камера 64> - женщины слева от нас. Обычно, гуляя, заключенные перекрикиваются, песни поют.  Девушки уже знали, что я сижу в 65 и мы всю прогулку знакомились через толстую стену. Оказалось, что Дмитрия держат через камеру от меня. Девушка по имени Алена пообещала, что простучит Диме по стеночке и скажет, где я. 

Но успела она это сделать, как вечером прямо перед ужином Дмитрия перевели, переселили на противоположную сторону, в самую крайнюю камеру. В новой камере жизнь у Дмитрия не изменилась: <Эту камеру как и первую сформировали в день моего переселения. Здесь я уже сидел в компании наркомана, малолетки -- он до того имел условное осуждение, а <сел> за то, что кому-то морду набил. Третьим был Петрович. Он говорил, что сел по второму разу. Так -- не так, кто знает. Он какой-то слизковатый был -- нет у меня уверенности в том, что он был чист.

Во второй <хате> людей уже было больше положенного по норме. Вначале мы вчетвером сидели, а потом еще двоих человек <подселили>. Ничего. На одной из верхних нар есть другие нары, которые откидывается на противоположную сторону - вся эта конструкция называется <вертолет>. Это несложное приспособление устанавливается, значит, уже могут спать пять человек. Для шестого дают деревянный поддон, на ночь он устанавливается на пол. Поддон, кстати, видимо, с богатой историей, весь исписанный: кто кого сдал, кто кого любит... В первые дни, когда его только начали приносить, мы около получаса не отходили -- изучали, дописывали.

А днем, честно говоря, шестерым в одной камере тесновато. Если сидишь, то еще ничего, но ведь если ты не очень буйный и охрана нормально относится, то и днем в СИЗО можно полежать. В моменты <перенаселения> спать днем приходилось по очереди. А так в домино играли -- когда сидишь, места хватает.

В обеих камерах отношение ко мне было нормальное. Там изначально ко всем отношение нормальное, просто у каждого свой характер. Есть люди конфликтные. И если два конфликтных попадется, то следовательно и им тяжело, и всем остальным тяжело. У нас народ был более-менее спокойный, но это все равно непросто, находясь все время в четырех стенах, видеть одного и того же человека с одними и теми же недостатками. Иногда люди не выдерживают. В первой камере, в которой я сидел, нашлись два таких несовместимых. Мне, правда, удавалось их рассаживать на разные нары и все заканчивалось просто трехэтажным матом.

Пытались мы и связываться с соседями, но не очень удачно. Это была самая крайняя камера со стороны двора. А двор всегда просматривался. Но мы все равно связывались, с <низом>. И уже я сам, как человек обученный, сделал грузило, коня сплел -- нитку в матрасе нашел. Нам даже пару раз сигарет прислали, но по большому счету на связь <низы> выходили не очень охотно. А вот рядом сидели рецидивисты, они сами вышли на связь. Мы уже отстрелялись, начали дорогу тянуть, но прибежал наряд -- и все вымел>.

23-24 августа.

Суббота - воскресенье. Тихо как в могиле. От нечего делать сварили чифирь.

Чифирь - отдельная тема. В тюрьме - это святой напиток, но вокруг него очень много легенд. Чиф - означает сваренный <вкрутую> чай. Он не вызывает никаких галлюцинаций, весь кайф от него - невероятная бодрость и активность. К чифу надо привыкнуть, первое время он вызывает только рвоту и головокружение. <Специалисты> рассказывают, что после частого употребления чифа без него трудно - наступает  вялость и упадок сил. Зеки варят чиф и разбираются в его видах так же, как любители кофе или чая.

Кто-то уважает крепкий чифирь. У нас была большая кружка на два коробка чая с горочкой, сверху -- обернутый фольгой картон или фольга  от шоколадки. Чай намокал, оседал, но пока весь не намокнет, его не размешивают. Потом по глотку пускали по кругу. Первый раз меня чуть не вырвало - рот вяжет как он неспелой хурсы. Лучше пить <купец> - чиф с вареньем или сахаром, это намного приятнее. Для гурманов важно даже то, из какого чая варить: индийского (<индюху>), <цейлона> или <грузии>. Делают даже смеси, например: <цейлона> с <грузией>. Считается, что цейлонский дает толчок крови, а грузинский <первый сорт> долго держит и гоняет кофеин по венам, поэтому кайф от такой смеси дольше. Но для человека, первый раз попавшего в эту запредельную жизнь, чифирь - питье непонятное. Потом я замечал, что с большим наслаждением здесь пьют кофе, который из-за недоступности считается роскошью. Чифирь - это ретро,  больше традиция, чем необходимость. Кофе, наркотики, таблетки и прочая дрянь постепенно вытесняют из тюремного рациона <чай в крутую>. Другие времена - новые технологии.

 

25 августа.

Приехал Волчек. Единственное светлое пятно за последние трое суток. Поговорили о жизни. Он мне все рассказывал, что там и как там на воле. Михаил Валентинович приносил вырезки из газет со статьями по нашему делу. Почитаем, поговорим и обратно в камеру. Раза два в неделю он или Гарри Погоняйло приезжали. Хоть кого-то из знакомых повидать - все легче. К суду готовится или документы штудировать бессмысленно - сам предмет уголовного дела вымышленный,  что там обсуждать. Надо бороться и ждать.

Сегодня в Лиде освободили Владимира Костина, единственного белоруса в группе Адамчука. Только он и смог рассказать, что произошло со второй группой ОРТ в Ошмянах.

Из рассказа телеоператора Владимира Костина:

-- Мы доехала по старой дороге на Вильнюс от Ошмян почти до заграждения на дороге. До самого заграждения мы не доехали, остановились метрах в трехстах от него, потому что в сторону Литвы ехал какой-то мужик на велосипеде. Обычный местный житель, в старой кепке, с котомкой. Мы его тормознули и спрашиваем: <Мужик, где тут граница?>. Он показывает в сторону заграждения: <Так вот же она. Но вы на машине здесь не проедете, лучше объехать через лес>. И объясняет нам, как и где въехать в лес и по какой тропинке выехать на литовскую сторону.  Мы посмеялись, записали мужика на камеру и сели обратно в машину. Мужик спокойно доехал до первого заграждения, объехал, затем также преодолел второе заграждение, добрался до шлагбаума, перетащил велосипед через шлагбаум, потом также поступил и на втором шлагбауме и покатил себе дальше уже по литовской земле. Никто этого мужика не тормознул. Самое смешное, что буквально через пару минут с литовской стороны идут две бабушки. Свободно перешли эту границу и идут прямо к нам. Создалось такое впечатление, что люди ходят через границу туда - сюда совершенно свободно, никого это не интересует, никого это не волнует и всем начхать на это. Мы сняли этих женщин, поговорили с ними и решили уезжать, потому что материала для сюжета было больше чем достаточно. Но тут Толя Адамчук захотел снять стенд-ап на фоне того же Литовского пограничного щита, что и Шеремет. Мы ему говорим: <Толя, надо сваливать отсюда, пока все нормально>. Но Толю невозможно было переубедить. Решили хоть первую кассету спрятать, засунули ее под запасное колесо в багажнике. И втроем - я, Толя и оператор - пошли в сторону границы. Не успели мы отойти от машины метров на тридцать, как Валера - водитель - кричит нам: <Мужики, по наши души!>. Поворачиваемся, а со стороны Ошмян из леса выбегают два пограничника, оба прапорщика. Видно, что пробежали они много. Оказалось, они ждали нас на лесной дороге, думали, что мы действительно собираемся перейти границу.

Добежали они до нашей машины, мы тоже вернулись, представились, отдали им наши документы. Пограничники забрали ключи от машины, нам приказали в нее сесть и начали связываться по рации и вызывать наряд.  Приехало еще человек восемь солдат пограничников, они оцепили место, где мы стояли. Я пошел в кустики по надобности, а из кустов автомат торчит. Я говорю: <Осторожно, не отстрелите мне ничего>.

Подождали мы еще полчаса и всех повезли в комендатуру. Развели по разным комнатам и попросили написать объяснительные, потом начали допрашивать. Меня допрашивал начальник оперативного отдела погранотряда Страх. Он интересовался, зачем мы сюда приехали, что мы здесь хотим найти и так далее. Но беседа была спокойной, мирной. Как я понял, все рассказали, что не собирались нарушать границу, хотя и не скрывали, что приехали в Ошмяны, чтобы убедиться собственными глазами, как охраняется граница.. Ну там действительно, абсолютно непонятно, где проходит граница. Такое ощущение, что мы пересекли границы Минской и Гродненской областей: никаких знаков, табличек, стоит посреди дороги одинокий шлагбаум. И все.

Раз пять или шесть Страха вызывали к телефону, и, насколько я понял, звонили  какие-то начальники из Минска. И чем дальше, тем он все более заводился, нервничал. Забрали камеру и все кассеты.

Часа через три передали нас в местное отделение милиции. Там тоже все повторилось, написали мы объяснительные, проверили документы и объявили каждому штраф по 450 тысяч белорусских рублей за въезд в пограничную зону без специального разрешения.  И дальше начинается самое смешное.

Нас повезли пообедать за счет милиции в местный ресторан. Сопровождал нас замначальника РОВД и там он говорит: <Ребята, зачем вы сюда приехали. Как можно быстрее берите ноги в руки и сматывайтесь отсюда, чтобы не было никаких проблем>. Вернулись после обеда в отделение, часа три там посидели и нам надо было только уплатить штраф. Но было уже семь часов вечера. Ни у кого не было белорусских рублей, только российские. Пока нашли обменный пункт, закрывается сберкасса. Сам этот замначальника позвонил в банк и попросил не снимать кассу и на охрану не ставить, пока мы не приедем и не заплатим штраф, и постоянно нас торопил. И вдруг раздается звонок из Минска. Нас попросили выйти из кабинета, минут пять там шла беседа, и когда мы вернулись, милиционер развел руками и сказал только одну фразу: <Поздно. От меня уже ничего не зависит. Оставайтесь здесь ночевать, завтра все оплатите и тогда уедите>.

Честно говоря, мы были уверены, что завтра нас отпустят. Машину оставили возле РОВД. Перед этим милиция и пограничники ее обыскали и только по дурацкой случайности они нашли главную кассету. Машину уже обыскали, Валера собирается закрыть багажник, тут подходит мужик и просит закурить. Валера дает ему прикурить, хлопает крышкой багажника, она не закрывается, он хочет еще раз закрыть и тут пограничник говорит сержанту милицейскому: <Посмотри под запасным колесом>. Тот отказывается: <Да не надо, грязное колесо. Зачем>. Пограничник не унимается. Мент подымает колесо, а там кассета.

Отвезли нас в гостиницу, поселили, предупредили, что выходить нельзя. Мы, правда, вечером пошли с Валерой гулять по городу, хотя чувствовали, что за нами присматривают. Адамчук позвонил в Минск, поговорил с Володей Фошенко и его понесло. Толя запсиховал, при чем основательно. Он начал что-то несвязное говорить: <Меня подставили, меня выгоняют. Моими руками пытаются убрать Доренко>. Но нам было неинтересно все это слушать, как он ныл, и мы ушли к себе в номер. 

Утром сходили в сберкассу, заплатили штрафы и пришли обратно в отделение милиции. Нам не возвращают документом. Держат в холе РОВД, но на улицу не выпускают. Так час три продолжалось. Мы начали возмущаться, в конце концов, когда весь этот бред закончится. Приезжает местный прокурор, долго совещался с милицейским начальством, с кем-то разговаривал по телефону, потом вызвал нас. Начался какой-то идиотский разговор.

-- Что вы делали, зачем вы там шлялись? -- спрашивает. Мы ему объясняем, что работали.

-- Нет, надо проверить, может быть у вас фальшивые документы.

Тут нам все стало ясно. И нас задерживают до выяснения личностей за ... бродяжничество.

-- Вы думаете, что вы говорите,-- накинулся уже я на него.

-- Ну что вы от меня хотите, я ничего не решаю.

-- Так вы прокурор или просто погулять вышли. - Ребята меня в бок толкают: <Володя, тише, тише>.

Нас развели по разным комнатам и составили протоколы задержания за бродяжничество. Все отказались отвечать на вопросы. Например, был вопрос: <Занимались ли вы бродяжничеством и попрошайничеством?>. <Нет>. Вижу мент зачеркивает слово <попрошайничеством>, но оставляет <бродяжничество>. Вообщем всех оформили, посадили в машину и - вперед.

Привезли нас в Лиду, в изолятор временного содержания. Правда, сразу по камерам не раскидали, пару часов держали всех во дворе. Документы везли отдельно, в изолятор нас не хотят принимать, потому что не знают, кто мы такие, им лишняя головная боль не нужна. Те, кто привез нас из Ошмян, хотят побыстрее от нас отделаться. Вообщем, получалось, что никому мы не нужны.

К счастью, нас не обыскивали, а у меня был сотовый телефон из бюро ОРТ. Я попросился в туалет и там тихонько позвонил в Минск в бюро. Трубку поднял Дима Новожилов, я рассказал, где мы и что с нами, попросил, чтобы он матери позвонил. Теперь хотя бы люди знали наше местонахождение, ведь милиция ничего никому не говорила, КГБ тоже отмалчивалось. Даже когда моя мать приехала в Лиду, то в местном РОВД ей сказали, что такого нет, в КГБ - тоже, а больше идти и ехать некуда, у нее была почти истерика. Тогда один из сержантов по секрету сказал ей, что мы в изоляторе. Дурдом!

Вернулся к ребятам, Толя Адамчук говорит: <Дай телефон, я позвоню>. Я прошу его этого не делать, потому что могут заметить и забрать телефон. Нет, он уперся. Отдаю ему телефон, он его во внутренний карман куртки засунул, а антенну не открутил - сержант увидел и телефон забрал. 

Наконец привезли документы, нас завели внутрь. Провели личный досмотр, описали имущество. Я говорю: <Запишите, что изъяли паспорт>. Сержант отказывается: <Твой паспорт у начальника, я его не видел, записывать не буду. Отдаст начальник, потом впишу>. <Ну ладно>, -- думаю, наверное это будет правильнее. На самом деле милиционерам ни в чем верить нельзя, никогда, потому что обман - это их методы работы.

Заселили нас всех в одну камеру, ни матрасов, ничего там нет - только деревянный настил и параша.

Поздно вечером, уже темнело, нас вызвали на допрос. Отвезли в сопровождении ОМОНа с автоматами в какое-то здание и там держали чуть ли не пол ночи.  Первого на допрос увели Толю, затем через час постепенно уводили всех остальных. 

Меня привели к мужчине средних лет. Я спрашиваю:

-- Где мы, что с нами происходит.

-- Вопросы здесь задаю я, отвечайте на мои вопросы.

Ну я сел, молчу.

-- Отвечать будете?

-- Вы сначала скажите, кто вы, где мы.-Видно, что беседа у нас не получается, но он все-таки представился - следователь КГБ.

-- А при чем здесь КГБ?

-- На вас заводится уголовное дело, я должен разобраться.

-- Какое уголовное дело, о чем вы говорите?

Мы так и не нашли общий язык. Уже было два часа ночи и нас всех увезли.

В изоляторе посадили по разным камерам: я был с Сашей Огановым, а Валера - с Толей.

Утром обратно повезли в местное КГБ. С тех пор Толю я уже не видел, его все время вывозили и выводили отдельно. Вечером только, когда дезинфицировали камеры, сначала Толю с Валерой перевели на некоторое время к нам, потом меня и Оганова подселили на полчаса к ним. Но мы толком и не поговорили, никто до конца серьезно ситуацию не воспринимал.

Я опять написал объяснительную, как в Ошмянах.  Следователь предложил, что он будет задавать вопросы по моей объяснительной, а я буду отвечать. Получилась бы та же объяснительная только в виде вопросов и ответов, т.е. обычный допрос. Я отказался: <Это не дело. Почему мы сидим в приемнике-распределителе? Что такое? У вас против нас какие-то обвинения?> <Нет, нет, нет>,-- затараторил. <Тогда в чем дело. Административное нарушение - штраф мы заплатили. Что еще?> <Ну, вот надо кое-что уточнить>. <Обязательно это делать в приемнике-распределителе? Мы же ни от кого не скрываемся. Заселите нас в гостиницу. Деньги у нас есть. Это абсурд - задержать за бродяжничество людей, у который есть деньги, работа и жилье>.  <От меня ничего не зависит. Я выполняю свою работу. Может быть сегодня вы поедете домой>. <Пусть придет начальник, который может это решить. Дайте, в конце концов, позвонить домой>. Приводят меня к начальнику из Гродненского КГБ. Разговор с ним тоже не получается. Выводят меня из кабинета начальника и я сталкиваюсь лицом к лицу с Иваном Ивановичем Пашкевичем, заместителем главы администрации президента. Поздоровались.

На следующий день опять вызвали к следователю и уже начали задавать конкретные вопросы: <Как вы готовились перейти границу?> <Кто вам приказал нарушить границу?> и прочее.  Я вообще отказался отвечать на любые вопросы и отказался в изоляторе брать еду. Потом все отказались есть. Буквально через полчаса появился следователь, начальник изолятора, привезли местные старые газеты, начали уговаривать отказаться от этой затеи.

Толя начал требовать встречи с российским послом, мы - адвокатом. На это следователи отвечали, что адвокатов дадут тогда, когда нам предъявят обвинение. Постоянно следователь повторял, что сегодня утром, сегодня днем, сегодня вечером, завтра, вот-вот нас отпустят. И так каждый день. Мы же знали, что без адвоката можно было вообще рта не открывать, мы же не юристы, этим милиция и гебешники пользовались.

Следователь постоянно давил: <Признайтесь, как вы готовились перейти границу>. <Да не собирались мы переходить границу>,-- отвечаю. <Ну посидите, подумайте>,-- и уходил часа на два, три. Возвращался и все начиналась по-новому: <Ну, вспомнил? Лучше сразу, чем потом>. Я отказался вообще с ним разговаривать. <Не хочешь общаться, не надо>. Меня отвезли обратно в изолятор и больше фактически до самого освобождения никуда не вызывали.

На допрос возили Сашу Оганова. Дня через три он говорит мне, что вроде бы Адамчук подписал какое-то обращение к Лукашенко. Но с нами в камере сидел еще один мужик и при нем мы старались подробно ситуацию не обсуждать, и я, честно скажу, толком не понял смысл того, что рассказывал Саша. У меня были свои мысли, я еще голодал четвертый день, я не мог врубиться в то, что происходит. Толю и Валеру я видел только раз в сутки, когда утром нас выводили на парашу, через сетку я их видел. Валера постоянно шутил, а Толя выглядел подавленным. Там в туалете между кабинами мелкая сетка, я их вижу, они нас - нет, но Валера знал, что мы его слышим, поэтому шутил о своем внешнем виде, что жена его домой не пустит и в таком духе.

Появлялся периодически врач, который интересовался моим самочувствием и предупреждал, что на десятый день они могут меня кормить принудительно: <Не ты первый, не ты последний, вгоним трубку в горле и будем кормить. Не одному уже кадык рвали, зубы выбивали, лучше прекрати>.. Сержанты, которые нас охраняли, относились к нам хорошо, ничего плохого не могу сказать. В субботу ребят увезли с вещами, меня не забрали. Чисто психологически очень тяжело слышать, как один раз замок в камере открывается, и ты не слышишь больше, как их возвращают назад в камеры. Оставаться одному трудно. В восемь вечера выводят на парашу, ты слышишь - один. В воскресенье новая смена мне уже сказала, что ребята в самолете на Москву - Любимов их забрал. Появился начальник изолятора, начал меня успокаивать, что в понедельник и меня освободят. В понедельник приехал за мной <воронок>, повезли в город. Минут пятнадцать возили по Лиде, хотя от изолятора до отделения КГБ всего пять минут пешком идти. Перед этим пришел мент и говорит: <Парень, сегодня десятые сутки голодовки. Есть будешь или нет? Смотри, это не шутки, зачем тебе медицинское вмешательство>. <Я не буду есть>. Поэтому, когда меня повезли, я решил, что будут сейчас кормить. Двери <воронка> открылись, смотрю - КГБ.

 5 сентября.

Утром Завадского опять отвезли в КГБ на допрос:

-- Уже после допроса я почувствовал, что ситуация изменилась. Рагимов был приветлив, а в конце сказал конвоиру, чтобы меня везли обратно в тюрьму без наручников и не в  <собачнике>, а в салоне <Уазика>. Освободили меня после того, как Лукашенко заявил, что я уже еду домой. Где-то через час я и выехал.

 Появляется начальник корпуса:

-- Завадский, с вещами на выход!

Я собрал вещи, матрас. Не ожидал скорого освобождения, потому решил, что просто переводят в другую камеру. Но меня завели  в отстойник на первом этаже, минут десять я там просидел, затем подписал какие-то бумаги (я так понимаю сейчас, что это была подписка о невыезде) и передали двум сотрудникам КГБ. Эти посадили меня в машину, отвезли от тюрьмы метров на сто и остановились. Из другой машины вышел начальник следственного отдела КГБ, пересел к нам и в довольно жесткой форме предупредил, что я сейчас буду препровожден в гостиницу, из номера выходить нельзя,  звонить тоже запрещено. По дороге мне купили две бутылки пива, селедку и кусок колбасы. Поселили в гостинице под чужой фамилией.

Я был уверен, что о том, что меня выпустили, дома  никто не знает и потому не суетился -- чего без толку беспокоить.

Тут смотрю  - <Новости>. Когда я услышал <новость> о собственном покаянии, то  стал пытаться дозвониться до Москвы. Связи не было . Вечером КГБ распространило сообщение об освобождении. Дмитрия Завадского  из тюрьмы. По поручению президента. <Принимая во внимание полученные в процессе расследования доказательства о роли и конкретном участии Завадского в совершенном деянии, его семейное положение и другие обстоятельства, предварительное следствие считает, что дальнейшая необходимость его содержания под стражей отпала. В связи с этим, Завадскому по постановлению следователя на основании статьи 98 Уголовно-процессуального кодекса Республики Беларусь мера пресечения в виде заключения под стражу заменена на подписку о невыезде, и сегодня он свобожден из-под стражи. При этом учитывалось также, что данное решение не отразится на всестороннем, полном и объективном расследовании дела. Таким образом, все журналисты, как России, так и Беларуси, в отношении которых были возбуждены уголовные дела по фактам нарушения государственной границы Республики Беларусь, освобождены из-под ареста. Что касается Павла Шеремета, то на момент совершения противоправного деяния он в соответствии с действующим в республике законодательством был лишен аккредитации как журналист ОРТ и его деятельность в этом качестве носила незаконный характер>.

О том, что Диму освобождают. Часа в два приехали Погоняйло и Волчек, оба радостные, возбужденные. Адвокаты уже не сомневаются, что дело идет к освобождению.  Однако, Рагимов объявляета объявляет, что в субботу  с утра следственные действия продолжатся. Я прошу Погоняйло выйти на улицу к отцу, взять пачку сигарет. Погоняйло вбегает с радостным криком : <Так Завадского же освободили?! По телевизору только что передали>. Рагимов только ухмыляется. У меня сдают нервы: <Ах ты сволочь! Ты же знал, что Завадского сегодня освобождают, мы же у тебя, спросили...>.

Параллельно начался раскручиваться новый эпизод <шпионской истории Шеремета>. Литовские правоохранительные органы арестовали семерых ополченцев добровольной службы охраны края. Ополченцев задержали по требованию белорусских спецслужб, которые сообщили, что на Лукашенко, во время его приезда в Вильнюс, готовится покушение. Однако, спустя несколько дней литовцы разобрались, что это всего лишь авантюра белорусских спецслужб. Но Лукашенко не сдается: <Шеремет оказался не так прост, как мы об этом думали. Он входил в группу, которая собиралась взорвать машину президента Беларуси. На сегодняшний час в Беларуси нет российских журналистов, которые находятся под следствием... Есть господин Шеремет,.. который когда-то был журналистом ОРТ>.

6 сентября

В девять утра меня вводят в комнату, где  проходят встречи с адвокатами. Появляются растерянные Погоняйло, Волчек и адвокат Димы Зарина. Пересказывают выпуски вечерних новостей, в которых сообщалось, будто, Дима обратился с покаянным письмом к Лукашенко.

Появляется Рагимов.

-- А где Завадский?

-- Не знаю, вчера его выпустили под подписку. Наверное, в гостинице.

И тут приводят Диму...

-- Паша, никаких покаянных писем я не писал, это вранье!

Мы обнялись..

-- Они меня обманули. Этот Заяц... Я ничего не знал...

-- Не волнуйся и запомни: им никогда нельзя верить. Это шакалы, Дима. Все будет нормально, держись.

Тем временем Лукашенко прибыл в Москву, на торжества по случаю 850-летия Москвы. Белорусский президент встретился с Борисом Ельциным. Лукашенко сообщил: <Мы договорились, что это -- дело белорусской стороны... Мы больше на эту тему не ведем разговор, а решаем ее в практической плоскости в соответствии с законами Беларуси. Шеремет - <парень тот>, как в России говорят... Не надо Шеремета делать простой овечкой, которая ничего не знает, не понимает... Это была обоюдосогласованная позиция Шеремета и руководства -- отдельных людей ОРТ>.

7 сентября

 К концу этой недели я уже понимал, что  планы КГБ провалились и Лукашенко проиграл.  Осталось только ждать, когда выпустят меня. Но время идет, ты продолжаешь сидеть и терпения уже не хватает. А тут еще  история с этим  Зайцем! Сергей Заяц -  мое самое большое разочарование. Когда к человеку хорошо относишься, даже симпатизируешь ему, а потом оказывается, что он писал на тебя  доносы, приятного в этом, конечно, мало.

Корреспондента <Интерфакса> Сергея Зайца я знал давно. Вел он себя всегда несколько странно: мало с кем общался, дружеских контактов ни с кем из журналистов не поддерживал, но и не ругался- придет на очередную пресс-конференцию и так же незаметно уйдет.

Завербовали Зайца, скорее всего, когда он служил в армии. После армии легко поступил на журфак, потом поработал в белорусском информационном агентстве, затем перешел в <Интерфакс

Потеряв надежду вытянуть из нас хоть что-нибудь, КГБ, похоже, решило победить в моральной схватке с журналистами. Акции в нашу защиту не прекращались и общественное мнение все больше настраивалось против Лукашенко и властям срочно потребовалось повторить успех с Адамчуком, но ничего из этого у них не вышло.

9 сентября

Решил написать записку Ксении  Пономаревой (генеральный директор ОРТ - авт.) о Диме Завадском. Совершенно очевидно, что его письмо к Лукашенко не имеет ничего общего с покаянием Адамчука, но в Москве могли и не разобраться. На клочке бумаги изложил свои соображения и попросил не делать скоропалительных выводов.

Записку-то написал, но как ее отправить?  Главное - вынести ее за пределы тюрьмы. Письмо до Пономаревой дошло.

10 сентября

Обострился бронхит. Заболел я  сразу после ареста - взяли  ведь меня в аэропорту  курортником: в рубашке с коротким рукавом и легких брюках. Постепенно простуда переросла в бронхит, и-за кашля  трудно было спать. Заболеть в тюрьме - последнее дело.  Хотя в тюрьме есть своя медсанчасть и персонала хватает, но достучаться до него тяжело.

11 сентября

Разнообразие в беспросветную тюремную жизнь вносит глухое противостояние с конвоиром, сопровождающим из тюрьмы в здание КГБ и обратно.

Конвойный в Гродненском управлении КГБ - парень по имени Игорь, высокий блондин с замашками  плейбоя и сомнительной биографией. Трудовую деятельность после армии начинал  с надзирателя в тюрьме,  <дорос> до конвоира КГБ.  По сравнению с тюремным надзирателем  -статус повыше. Ходит в гражданском, причисляет себя к элите стражей порядка. Но поскольку работа, все-таки, грязная, Игорь испытывает от нее внутренний дискомфорт, пытаясь компенсировать его строгим обращением с подконвойными. Запомнился тем, что сделал много пакостей, Правда, по мелочам, но, все-таки...

12 сентября

Сегодня большой праздник - смог отовариться в тюремном ларьке. От последней передачки у нас уже почти ничего не осталось. В начале месяца отец перевел на мой счет в тюрьму 200 тысяч белорусских рублей ( около 10 долларов - авт.). Что взять: пять пачек сигарет  <ЛМ>, десять <Менска> или 20 пачек <Примы> плюс полкило конфет? Две банки сгущенки или  пару пачек чая? Попробуйте рассчитать с максимальной эффективностью.

13 и 14 сентября

 Опять выходные. В тюрьме это звучит издевательски.  Надо учиться развлекаться. Самое простое - переписка с соседями. Тем более, что  это женщины.  Переписка и любовь завязываются очень трогательные. Постукивая по стене,  определяешь,  где держит ухо собеседница, и, сложив ладони трубочкой, говоришь. Но говорить надо громко, потому <продольные> эти разговоры  слышат и тарабанят в дверь. Переговоры между камерами - нарушение режима и  особо принципиальные надзиратели пишут по этому поводу рапорта.

 Несмотря на то, что адресаты не видят друг друга и могут никогда больше и не встретиться, письма пишут очень серьезные. Перекрикиваясь на прогулках, стараешься  по голосу определить,  какая она - твоя подружка.

Переписка - это смесь игры с реальностью, имитация нормальной жизни, своеобразный психологический аутотренинг, который позволяет чувствовать себя полноценным, не одиноким человеком. Часто посылают друг другу эротические <малявы>, в которых неудовлетворенная сексуальность описывает фантастические выкрутасы.

Адресаты меняются: одних освобождают, других отправляют на зону, третьих переводят в другой корпус, но с каждой новой подругой эта игра продолжается. Поначалу письма составляются коллективно, но потом, втянувшись,  каждый  действует самостоятельно, оберегая тайну переписки. На прогулках мы специально затягивали проходы по коридорам, чтобы успеть рассмотреть своих соседок, а потом в малявах   уточняли кто есть кто.

15 сентября

На прошлой неделе после очередного судебного заседания дед Ричард не вернулся в камеру. Надзиратель Пришел надзиратель,  забрал его вещи. Ричарда перевели в другую камеру. Только через несколько дней мы по тюремной связи узнали, что Ричард получил шесть лет <строгача> и ждет отправки на зону. Зато сегодня к нам поселили новенького, бомжа по имени Коля.

Всего 54 года, но выглядел на все 74. Арестовали за мелкую кражу. Коля был тихим, безобидным человеком с признаками   былой интеллигентности. Одна проблема - уж очень грязным был этот Николай. Его заставили привести себя в порядок,постирать вещи.

 Начали замечать, что Коля потихоньку ворует продукты и все  мигом уплетает. Какое-то время мы это терпели, но в конце недели, когда запас продуктов заметно ужался, едва не придушили.

16 сентября

Решил передать на волю статью о тюрьме. Натолкнул меня на эту мысль, как ни странно, следователь Рагимов. Объясняя, почему он разрешил встречу корреспондента <Интерфакса> Зайца с Дмитрием Завадский, следователь сказал, что Заяц единственный из всех журналистов написал официальный запрос с просьбой об интервью. <Белорусская деловая газета>  тотчас же направила  аналогичный запрос с просьбой разрешить встречу со мной. Газете, конечно, отказали, так же как до этого отказывали  и радиостанции <Эхо Москвы> - в просьбе  передать мне в камеру  мобильный телефон.

Итак, встреча не состоялась, но идея осталась.

Утром взялся за дело. Мелким почерком, прижимая строчки одну к другой, попытался  уместить весь текст на одном листочке - вынести из камеры больше практически невозможно. Сокамерникам сказал, будто собираюсь отправить  <маляву> бабам. Незаметно закрепил записку под ремешком и поехал на допрос в КГБ. Шмон перед выездом провели формальный - без раздевания.  На допросе  попросился в туалет и сделал <закладку>. Через несколько дней статью опубликовали не только в <БДГ>, но и в <Известиях>. Шухер в тюрьме был жуткий. Все свалили на адвокатов. После этого меня обыскивали с особой тщательностью.

17 сентября

Вчера во время поездки в КГБ случайно познакомился с поляком. При выходе из корпуса нас соединили одними наручниками и запихнули в <собачник>. Поинтересовался: из какой камеры, за что сидит? Оказалось, бизнесмен из Польши. Арестовали в поезде, когда ехал домой.  Нашли два пакета с наркотиками, но подозреваося и в шпионаже, поскольку в записной книжке  обнаружили телефоны гродненского КГБ.

Сидит с середины августа, требует адвоката и встречи с представителями посольства, но почему-то отказывают. В ответ объявил голодовку и оказался  в карцере. Это все, что я успел узнать за время, в пути.

Вообще-то, в Годненской тюрьме иностранцев  можно встретить  часто.  До того я сталкивался с ними еще дважды. 

18 сентября

...Допрос заканчивается и мы с адвокатом Волчеком заявляем, что хотим переговорить наедине. Отводят в специально отведенную комнатку, которая совмещена с кухней для следователей. И  вдруг видим на столе кобуру с <Макаровым> и запасной обоймой!  Заворачиваю пистолет в газету, Волчек зовет следователя. Сам выхожу в коридор и громко, объявляю: <Гражданин следователь, я передаю вам пистолет, который в комнате отдыха забыл конвойный!>

Рагимов остолбенел:  <Дайте, дайте его сюда>. Схватил пистолет и ушел. Мы посмеялись с Волчеком, поговорили, я выхожу, растерянный конвойный надевает мне наручники. <Пожалели мы тебя, сержант>...

19 сентября  

Сегодня забрали из камеры парня из Гродно. Он по глупости или по молодости подписал все бумаги против себя и еще по настоянию адвоката полностью признал свою вину. Мы его переубедили, показали, как его <развели> следователи и два дня консультировали, как надо себя вести и что говорить. Я даже написал ему жалобу для прокурор на следователей, которые на первом допросе били. Он, лапоть, взял эту жалобу на прогулку и при обыске ее изъяли, хотя права не имели. Вечером парня перевели в другую камеру.

20 и 21 сентября

Страшно хочется есть. От передачи уже давно  ничего не осталось. За два месяца похудел на 10 килограмм. До следующей передачи  еще целых девять дней.

22 сентября

Последнее время в камере часто меняются жильцы. Сегодня заселили восемнадцатилетнего парня из Кобрина и сорокалетнего алиментщика из Орши. Парня задержали на границе, когда пытался выехать в Польшу с поддельным штампом в паспорте о выезде. Много рассказывал о своих сексуальных похождениях. Эти истории  скрасили нашу скучную жизнь.

24 сентября

Сегодня прислали пачку сигарет, причем нежданно-негаданно - от <крытчиков>. Это те, кто отбывает наказание с большими сроками и за нарушения режима на зонах строгого и особого режима. Люди суровые со страшными биографиями.  Проводят по несколько лет в тюремной камере,  видят только двух-трех сокамерников и надзирателей. У крытчиков идет постоянная война с администрацией. Во время прогулки во дворике-камере через стенку постучали: <Мужики, на вашем корпусе сидит Шеремет?> <Это я>. <Ты - Шеремет?> <Да>. <Ну как, держишься? Этот сумасшедший ничего не сделает. Россия ему покажет>.  <Я тоже так думаю>. <Тебя там никто не обижает?> <Все нормально> <Подогревают вас?> <Бывает>. <Может что надо?> <А сигарет у вас нет?> <Сейчас подгоним>.

И <крытчики> через трубу слива дождевой воды протолкнули  завернутые в газету сигареты. Целую пачку <Явы> за три раза передали.

25 сентября

В полдень принесли постановление КГБ с резолюцией Гродненского прокурора о продлении следствия по <делу ОРТ> и содержания меня под стражей еще на один месяц. Прокурор в Гродно старенький и в этом году уже должен был быть на пенсии, но наше дело его задержало, а он не прочь бы задержать меня как можно дольше.

Решение чекистов возмутило.  Уже узнали все, что могли, последние допросы  -  абсолютно пустые, но, видимо, чекистам не удавалось отчитаться перед Лукашенко.  Похоже, дело <зависло>, и это меня слабо утешает.

26 сентября.

В интервью <Белорусской деловой газете> первый вице-премьер правительства России Борис Немцов заявил: <Мы должны констатировать крайнюю необязательность в исполнении 12-й статьи Устава Союза Беларуси и России <О правах и свободах человека>. 12-я статья нарушается белорусской стороной самым грубым образом>.

 Немцов напомнил, что в ходе проходившей в апреле нынешнего года дискуссии по поводу включения в Устав Союза этой статьи Александр Лукашенко внпачале  сопротивлялся, а потом бросил: <Да включайте, что хотите, все равно решения будем принимать так, как считаем нужным>. Вместе с тем, Немцов не считает, что подписание Устава стало своего рода поддержкой Россией режима Лукашенко: <Я, например, не могу поддерживать Лукашенко, если он гноит в тюрьме ни в чем не повинного Шеремета и других людей. Не могу поддерживать человека, который препятствует людям говорить то, что они думают. Я не могу поддерживать человека, который явным образом дезинформирует общественное мнение Беларуси, заявляя, что он -- за экономическую интеграцию, а вот-де русские - против>.    

27 сентября

Вызывают на допрос к прокурору. <Белорусская деловая газета> опубликовала мое письмо из тюрьмы. Письмо перепечатали несколько газет в Беларуси и России. Прокуратура начала уголовное дело по факту <утечки> письма из высоких стен Гродненской тюрьмы. Поэтому прокурор по надзору за спецучреждениями и приехал. Я сразу догадался, в чем причина его визита. Но сам прокурор о статье ничего не вспоминал, поэтому минут 20 мы <играли в дурака> -- разговаривали о жизни, о журналистах. В конце - концов мне  это надоело и я  говорю: <Вы же знаете, журналисты часто привирают. Вот сегодня адвокаты привезли мне номер <Белорусской деловой газеты>. Представляете -  опубликовали свою статью,  подписали моим именем!>

 Как тут оживился прокурор: <Да, да! Я как раз хотел спросить у вас об этой статье. Так вы ее не писали и не передавали?> <Ну конечно, не мог же я  нарушать тюремный режим. Я порядки знаю>. Расстались мы друзьями.

29 сентября.

Сегодня у нас в очередной постоялец. Василий Васильевич -бездомный иммигрант из Курска. Самый, пожалуй, яркий персонаж из всех постояльцев камеры.

Василию уже под сорок. Работал водителем грузовика, потом жизнь дала трещину: семья распалась и превратился Василий Васильевич в самого натурального бомжа. Решил бежать в Германию, но через неделю попался - депортировали в Польшу, где ждал отправки в Россию почти месяц. О жизни в польской тюрьме, не говоря уже о немецкой, Василий Васильевич  вспоминает с теплотой. Камеры там просторные, телевизоры стоят, побриться дают и кормят хорошо. В Калининграде власти купили ему билет на поезд до Москвы Доехал искатель счастья только до небольшого белорусского города Молодечно и на электричках двинулся в обратный путь. Под Гродно Василий Васильевич благополучно перешел белорусско-польскую границу после 12 часов ночи. Даже зацепился за колючую проволоку, но сигнализация не сработала, потому как после 22 часов  ее отключают. Польские полицейские поймали его  в пятнадцати километрах от границы и передали белорусским властям. <Сам виноват, рано из леса вышел. Надо было еще километров 10 пройти, тогда бы точно в Польшу без проблем прошел>, -- сокрушался Василий.

Вид у него был печальный. В грязной майке и куртке, спортивные штаны, растянутые в коленях,  пляжные тапочки набосых ногах.

-- Вася, и куда ты в таком виде собирался дойти?

-- Я бы нанялся на работу к какому-нибудь пану и купил, нормальную одежду. Я же в Германии был в августе, тогда жара стояла...

Василий не унывал. Говорил, не умолкая: вспоминал прошлое, ругал, Горбачева, собирался  подать в международный суд на Ельцина за поломанную жизнь.

30 сентября

Сегодня й большой праздник. Наконец, пришла передача от моих. Десять палок копченой колбасы, пакет кофе, чай, кубики с бульоном, конфеты и сигареты. Живем! Часа два рассовываем по пустым пачкам сигареты - сигареты принесли в целофановом мешочке, а пачки от них - отдельно. Раскладывали бережно, над газетами, чтобы табачная пыль не пропала. Колбасу разложили на решетке - чтобы проветрилась. Надзиратели, заходя в камеру, каждый раз комментировали: <Да, неплохо вас тут кормят>. <Заходите вечерком, попьем чайку>. Конфеты вообще были царские. Мой друг Леша работает в итальянской компании <Ферреро> и передал несколько пачек конфет <Рафаэлло>.

В Минск для встречи с Лукашенко  приехал вице-премьер российского правительства Валерий Серов. Информация о переговорах крайне скупа. В прессу просачиваются подробности, говорящие о том, что поставки в Беларусь энергоносителей российская сторона увязывает с освобождением сотрудника ОРТ. Серов признается журналистам, что Лукашенко пообещал в самое ближайшее время -- уже сегодня -- рассмотреть этот вопрос. Белорусский президент тянул время, он очень хотел 2 октября улететь в Ярославль на встречу с группой российских губернаторов и появиться перед ними труимфатором, диктущим свои условия Борису Ельцину.

Вечером центр информации и общественных связей КГБ распространил заявление о завершении предварительного следствия по уголовным делам в отношении Павла Шеремета, Дмитрия Завадского и Ярослава Овчинникова.

Уголовное преследование Ярослава Овчинникова прекращено, поскольку <в результате изменения обстановки он перестал быть общественно опасным>.

1 октября

Сегодня опять везут в КГБ. Рагимов дергается: <Почему тюрьма тебя три часа не выдавала?> Оказывается, администрация ждала обеда, чтобы убедиться в том, что я перестал отказываться от пищи. Сегодня утром пришел прокурор по надзору - узнать, что собираюсь делать дальше? Я объявил, чтоголодовку прекращаю, но он, видимо, не поверил и администрация до обеда  не отдавала меня конвою.

Как сказали чекисты, следствие близиться к концу. Сегодня мне предъявили окончательное обвинение - статья 80, часть 2: нарушение границы по предварительному сговору с группой лиц, повторно. Обычный допрос, стандартные вопросы и прежние ответы. Вины своей я не признаю, обвинение опровергаю и так далее. Адвокаты пытаются узнать у Рагимова, когда начнется ознакомление с материалами дела, и следует ждать суда. Следователь отмалчивается или уходит от ответа. Адвокаты напирают: <Пора освобождать под подписку. Вам уже все известно>. Рагимов, как обычно, хитро улыбается. Как все это надоело!

 Неожиданно, часов в восемь  вечера за мной приходит выводящий. Заводят в комнату - Рагимов сидит! <Что случилось?> <Пришел за чисто-сердечным признанием>. <Неудачная шутка. Я же уже во всем признался>. <Подумайте еще>. <Что, подписку о невыезде принесли?> <Нет. Я объявляю вам об окончании следствия, можете приступить к ознакомлению с материалами дела>. <А почему не сказали об этом, когда здесь были адвокаты? Без них знакомиться не буду>. <Ознакомьтесь с постановлением прокурора об отводе ваших адвокатов: Гарри Петровича Погоняйло и Михаила Валентиновича Волчека. Министерство юстиции лишило лицензии на адвокатскую деятельность Погоняйло и на месяц приостановило  лицензию Волчека. У вас есть право в течении 72 часов назвать нового адвоката. Распишитесь>.

Я расписался в постановлении и написал, что не согласен с отводом адвокатов: <Мне надо свидание с отцом. Без этого я не соглашусь на новых адвокатов>. <Посмотрим насчет свидания. В любом случае через пять дней вы должны начать знакомство с материалами или, если станете затягивать процесс,  передает дело в суд. 

2 октября

В Москве ждали, когда Лукашенко выполнит свое обещание и освободит корреспондента ОРТ. Валентин Серов накануне заявил, что <это должно быть сделано в кратчайшие сроки>. Сроки все вышли 1 октября и ночью в Минск пришла телеграмма из Центральной диспетчерской службы России о запрете пролета самолета президента Лукашенко в российском воздушном пространстве. Лукашенко этому не поверил. В истерике он кинулся в аэропорт Минск-2. Просидел там до вечера, но вылететь не сумел. Вечером ему пришла телеграмма уже из Кремля с перечисление требований, в обмен на выполнение которых белорусский президент мог бы посетить Ярославль.  В администрации Лукашенко отказались пояснить, о каких требованиях шла речь, сославшись на  секретное содержание телеграммы.

Лукашенко обратился к Борису Ельцину с просьбой дать разъяснение в связи с возникшим недоразумением.  А Ельцин мотивы и не скрывал скрывал: <Пусть сначало Шеремета отпустит>.  Кремлю надоел обман белорусского лидера, от разговоров да уговоров Россия перешла  к действиям.

3 октября

Весь день жду свидания с отцом. Адвокатов уже не пускают, никуда не вызывают.

А в это время в следственном отделе КГБ отец требует свидания. Начальник отказывается. Они ругались почти час и тут отец заявляет, что сам будет моим адвокатом. <Как это вы будете адвокатом?>-оторопел чекист. <Вот так и буду?> Пауза. <А докажите, что он ваш сын!> <Два месяца не надо было доказывать, а сейчас вдруг понадобилось>. Уголовный кодекс разрешает близким родственникам выступать в качестве защитников даже не имея юридического образования и адвокатской лицензии, но отец тогда этого не знал. Чекисты растерялись и потребовали всякие справки о родстве: метрики, свидетельства о рождении. Отец не унимался и три дня собирал документы. В конце концов его к защите допустили и разработанный чекистами план информационной блокады начал разваливаться. Но в эту пятницу я чувствовал себя неважно: они приведут нового адвоката и я не знаю, как себя вести.  

5 октября 

Почему не дали свидание отцу? Что делать? После обеда больше часа простоял возле двери: в коридоре по радио транслировали выступление Лукашенко на съезде учителей. И что слышу? Оказывается, я сам отказался от адвокатов и вообще не хочу выходить из тюрьмы.

Белорусский президент поручает министру юстиции вернуть мне адвокатов, чуть ли не заставить их закончить дело. Отлично, в понедельник напишу заявление на имя министра с просьбой выполнить поручение президента и разрешить Погоняйло и Волчеку довести мое дело до конца.

6 октября

Предчувствие каких-то решающих событий держит в постоянном напряжении. Что будет? Как выкрутиться, если чекисты подсунут своего адвоката? И тут  после обеда приехали на встречу Волчек с Погоняйло. Первый вопрос, которым меня встречают адвокаты: <Павел, ты от нас не отказался?> <Но вы же в своем уме, как вам такое могло придти в голову?> Адвокаты рассказали, как в середине прошлой недели у них забрали лицензии, а сегодня утром - вернули. Министр юстиции приостановил действие постановления президиума Минской городской коллегии адвокатов о выводе Гарри Погоняйло из состава коллегии. Действие постановления приостановлено до окончания рассмотрения дела ОРТ. Аналогичный приказ издан министром юстиции и в отношении Михаила Волчека. Погоняйло сказал, что официальным адвокатом станет еще и мой отец, на всякий случай. Настроение  моих защитников было хорошее, они не сомневались в том, что в ближайшие дни Москва дожмет Лукашенко и он даст команду о моем освобождении.

7 октября

Российский посол передал официальное предупреждение правительства Российской Федерации о том, что поскольку у Беларуси огромные долги за российский газ и нефть, то со второй половины октября начнется снижение объема поставок энергоносителей.

А 6 октября в Могилеве убивают одного из ближайших соратников белорусского президента. Бомба взрывается в подъезде жилого дома Евгения Миколуцкого именно в тот момент, когда он проходит  рядом.

Миколуцкий был начальником управления Комитета государственного контроля по Могилевской области, слыл жадным и коварным человеком. По  некоторым сведениям, его убили торговавшие спиртом и водкой россияне, за то, что в Могилеве конфисковали их спирт. Но в администрации президента считали, что это убийство подтверждает слухи о том, что Москва готова к силовому решению <дела Шеремета>. Не случайно на похоронах Миколуцкого президента охраняли бойцы подразделения <Альфа> в пуленепробиваемых шлемах, напоминавшие киногероя из американского боевика <Робот-полицейский>. Лукашенко боялся нападения. Он панически боится покушения. Через год после этого убийства он заявил журналистам, что на самом деле хотели убить его и покушение готовилось в некой соседней стране. Правда, Лукашенко так и не сказал, в какой.   

Но в тот момент, когда я слушал прямую трансляцию с похорон, я еще ничего не знал. После обеда меня возили в КГБ, где предъявили новое обвинение, добавив кроме нарушения границы еще и <превышение служебных полномочий, распространении заведомо ложной информации и дискредитации пограничных войск, в результате чего был нанесен ущерб интересам Республики Беларусь>. Короткий допрос и возвращение обратно в тюрьму.

...Прошла вечерняя проверка. Никаких новостей.

В 21.25 заходит дежурный по корпусу: <Шеремет, с вещами на выход>. <Товарищ прапорщик, меня переводят в другую камеру или куда  еще ?>  <Не знаю>. <Если увозят из Гродно, я оставлю продукты>.

Он посмотрел на палки колбас, висевших на оконной  решетке, и  говорит: <Ну возьмите немного. Пять минут на сборы>. Повернулся и ушел. Что тут началось!

 <Все, Паша, свобода!> - кричит один. <Нет, в Минск в тюрьму!> - говорит второй. <В какую тюрьму? Этапа ночью нет>. <Какой этап, идиот! Его же отдельно возят>...

Быстро распределяю, кому что  оставить.  Забираю  с собой только деревянную ложку - единственную память о Гродненской тюрьме. Свернул матрас, белье. Жду.

Заходит корпусной  с дежурным по тюрьме:  <Пошли!>.

Выходим в коридор, спускаемся по лестнице. Дежурный говорит: <Все, выходишь ты из нашей тюрьмы>. <До свидания>,-- отвечаю. <Не до свидания, а прощай>. <Я не суеверный.  Мы еще обязательно  увидимся>.

 Дальше надо было пройти через маленький дворик, затем войти в здание, затем пересечь еще один внутренний  дворик - уже у самых ворот. 

В здании корпусной приказывает выложить вещи на стол, но дежурный по тюрьме торопит: <Да, ладно, не нечего  проверять. Давай быстрее>.

  Стемнело. Меня выводят во двор. Там уже стоит знакомый КГБешный У|АЗ. Выходят два чекиста. Одевают наручники: <Быстрее, быстрее. Где вещи?>. Лязг тюремных ворот и мы выезжаем в город.

Через три минуты машина въезжает во двор Гродненского управления КГБ. УАЗик подгоняют к открытой задней двери черной <Волги>- меня вытаскивают из <собачника> и вбрасывают на заднее сидение <Волги>. Руководит <операцией> сам начальник следственного отдела. Справа и слева садятся конвоиры, рядом с водителем - следователь. Следом пристраивается <Волга> сопровождения. Наручники  не снимают.  Прошу ослабить браслеты. В ответ: <Мы ключи забыли>. С трудом вытаскиваю сигарету, спички, но не прикуриваю - жду, когда выедем из ворот. Я еще надеюсь, что где-то рядом  окажутся коллеги-журналисты, увидят огонек внутри машины, опознают меня.

Начальник дал команду и <Волги> тронулись. Прикуриваю, но вокруг никого не видно.

<Куда едем?>,-- спрашиваю у следователя. <Увидишь>. Выезжаем из Гродно в сторону Минска. Ехали три часа, молча. Наручники конвой так и не ослабил. (Когда на суде у Рагимова спросили, зачем надо было тайно и в наручниках везти  Шеремета в Минск, если на руках было постановление об освобождении, Рагимов заявил, что боялся моего нападения на конвой.)

Въезжаем в Минск. Тут в машине раздается телефонный звонок. Рагимов  поднимает трубку аппарата и минуту-другую с кем-то разговаривает.

Поворачивается ко мне, спрашивает: <По какому адресу проживает сейчас ваша семья?>. <Не знаю>. <Я серьезно спрашиваю>. <Наверное, в Уручье>. <Дорогу покажете?> <Поехали>.

Странное ощущение возникает, когда едешь по родному городу ночью после нескольких тюремных месяцев.Спящий город пугает пустотой и только усиливает эту тревогу. Кажется, люди не отдыхают, а вымерли.

Наконец подъезжаем к подъезду дома. Рагимов поворачивается ко мне и объявляет о том, что я освобожден под подписку о невыезде. Конвоир <находит> забытые ключи и снимает наручники. Я расписываюсь в постановлении об освобождении и слишком медленно для освобожденного выхожу  из машины. Чекисты  отдают два целофановых мешка с вещами и уезжают без лишних слов...

х х х

Конечно, этот дневник - наивные заметки молодого журналиста, случайно <попавшего под лошадь>. В 1997 году аресты людей, суды над политиками и бизнесменами, разгоны демонстраций и массовые избиения граджан - все это было в диковинку. Сейчас в Беларуси никого не удивишь своими тюремными воспоминаниями, потому что точное число известных людей, прошедших через репрессии режима Лукашенко, подсчитать трудно. Из журналистов, например, на момент издания нашей книги, <в местах не столь отдаленных> отбывал наказание главный редактор газеты <Рабочий>  Виктор Ивашкевич за <клевету на президента>. Только что освободились журналисты гродненской газеты <Пагоня>, осужденные за налогичное <преступление>. А сколько находится за решеткой в Беларуси людей, за которых некому заступиться или просто рассказать об их судьбе общественности? Таких людей очень много.

Эскадроны смерти,

или >

Бывают ли цивилизованные диктаторы?

Если вести отсчет президентских полномочий с 1994 года, то в 1999-м  должны были состояться новые выборы. 1998-1999 годы были для Беларуси страшными. Леонов в тюрьме, Винникова остается под домашним арестом, Чигирь ходит под уголовным делом. На первые роли в оппозиции выходит Геннадий Дмитриевич Карпенко - академик, бывший мэр города Молодечно,  вице-спикер Верховного Совета. Карпенко -- знаковая фигура белорусской оппозиции. Ведь раньше в оппозиции были националисты, Белорусский народный фронт. Оказалось, что политику действующего президента не поддерживают весьма и весьма уважаемые люди. >

Лукашенко не однажды пытался привлечь Карпенко в свою команду, посылал гонцов, предлагал разные должности, вплоть до поста премьера. Геннадий Дмитриевич неизменно отказывался. <Мне подойдет только один пост - президента>, - отвечал он многочисленным гонцам.

Карпенко между тем не был чистоплюем. Только он мог припомнить <великому стратегу> трехлитровики самогона, которые тот возил в Минск из своего родного Шклова, стянуть с трибуны главного президентского идеолога или дать на посольском приеме пощечину особо зарвавшемуся президентскому глашатаю. <Давайте не будем делать вид, что играем с ними в шахматы, если нас бьют доской по башке>, - убеждал Карпенко. Но и в шахматы он умел играть. Запад делал на Карпенко серьезную ставку, Карпенко готовился к встрече с Мадлен Олбрайт. На саммит в Варшаве были приглашены главы государств и правительств стран ОБСЕ, и лишь от Беларуси поехать туда могли только министр иностранных дел Урал Латыпов и вице-спикер разогнанного Верховного Совета Геннадий Карпенко.

Однако встреча с мировыми лидерами не состоялась. Огромный, веселый, здоровяк Карпенко выпил в компании малоизвестных людей чашку кофе: Результат -- инсульт. Спасти могла только срочная операция. Но не приходящего в сознание Карпенко несколько часов возят из больницы в больницу, и во всем Минске лишь на следующий день находится врач, способный сделать операцию. Поздно. Карпенко умирает.

На его похороны приезжают люди в штатском и ищут: Тамару Винникову. Оказывается, незадолго до смерти Карпенко приходил в гости к Винниковой. Бывший главный банкир страны передала лидеру оппозиции какие-то документы. Родные Карпенко говорят, что в день смерти Геннадия Дмитриевича кто-то вскрыл их квартиру. А в день похорон искали Винникову, потому что, узнав о внезапной смерти Карпенко, она сбежала из-под домашнего ареста. Как немолодая больная женщина могла скрыться от двух надзирателей, днем и ночью находящихся рядом с ней, понять невозможно. Может, тоже мертва?>

В Минске шок.

Лукашенко пытается оправдаться. Выступает с речью в том смысле, что он выражает соболезнование семье Карпенко, что послал своих людей помочь с организацией похорон, что дал деньги на похороны, ведь Геннадия Дмитриевича не за что было хоронить: <А Винникова скоро объявится>, - успокоил президент широкую общественность.

<Чудовищная ложь>, - заявит супруга Геннадия Дмитриевича Людмила Карпенко, когда ей станет известно о проявлении <широкой душевной щедрости> г-на Лукашенко, и выступит с гневной отповедью главе государства. Также, когда умрет знаменитый писатель Василь Быков, затравленный властями, президент объявит, что помог лично решить все его проблемы и удовлетворил все просьбы покойного. Надо доказывать, что это была тоже чистой воды ложь? Или Лукашенко говорит: <Я вырос на стихах Быкова>. Умные, образованные люди смущенно и лихорадочно начинают вспоминать, какие же стихи написал Василь Быков.

А Винникова действительно объявится. В Лондоне. До сих пор она не раскрыла тайны своего побега из-под ареста, но нет сомнений, что сделано это было с санкции властей: дескать, езжай -- подальше от оппозиции ты безопаснее.

Удар, который нанесла по оппозиции смерть Геннадия Карпенко, переоценить невозможно. Шок, страх, безысходность. Юрий Захаренко, бывший министр внутренних дел, а в последнее время - один из самых активных соратников Карпенко начинает создавать альтернативный Союз офицеров. Идею поддерживают не только армейские офицеры, подавленные безденежьем и неопределенностью, но и бывшие сотрудники спецслужб.

-- Оппозиция будет вооружаться? - пытаются выведать журналисты у Захаренко.вляя фотороботы. Игнатовича на фотороботах нет. Зато свидетели позже опознали действующего бойца спецподразделения <Алмаз> Максима Малика и нарисовали портрет человека, очень похожего на офицера 1-го отдела управления личной охраны Службы безопасности президента Александра Леоненко (теперь его убрали от высокого тела и вернули на службу в <Алмаз>). Кстати, у Леоненко есть так называемые <особые приметы>. Вероятно, у него была переломана и неправильно срослась переносица, так что его достаточно сложно с кем-то перепутать. Леоненко даже арестовывали. Но отвечавший на все вопросы следствия <не знаю, не помню, забыл>, он был выведен из группы подозреваемых, и информация о нем как о фигуранте дела просочилась в прессу лишь по чистой случайности.

Есть версия, что именно причастность Леоненко к Службе охраны президента, которой в то время командовал нынешний министр внутренних дел Владимир Наумов, не позволила провести полное и всестороннее расследование дела об исчезновении оператора ОРТ. Ведь <чеченский след> в деле Завадского ведет не только к Игнатовичу. В своем роковом интервью  Завадский говорил не только о задержанном офицере, но и о том, что он такой не один, и что в принципе есть сведения о белорусах, воюющих в Чечне. Ни одной фамилии названо не было. По некоторым данным, под категорию <белорусов, воюющих в Чечне> подпадают в том числе бойцы (официально их должности называются по-другому) из личной охраны Лукашенко. В белорусских СМИ появлялись сведения, что в Службе охраны президента служат бойцы спецподразделения КГБ <Альфа> и МВД <Алмаза>, которые прошли через своеобразные <курсы повышения квалификации>, организованные для них именно в Чеченской Республике. И Игнатович, по одной из версий, был курьером между Минском и местом временной службы белорусских борцов с терроризмом.

Связи с Чечней поддерживал и официальный Минск - помощник Лукашенко по особым поручениям Виктор Кучинский, наверняка, когда-нибудь расскажет, с чьего барского плеча было дано указание о гуманитарной помощи Чеченской Республике. А в концерне <Белфарм>, видимо, вспомнят, почему в оставленных боевиками домах находили коробки из-под белорусских лекарств. Чеченская диаспора довольно многочисленна и влиятельна в Беларуси. В свое время чеченец даже возглавлял один из отделов Службы безопасности президента. В Бресте улицу Советскую в народе называют <проспектом имени Джохара Дудаева>. Когда-то ныне покойный Салман Радуев по кличке Титаник рассказал, что на лечение в Германию его вывозили через Беларуси, а не Турцию. В Москве к этому никто серьезно не отнесся, но в Минске рассказ чеченского боевика никого не удивил.  Могли оказаться эти факты в фильме <Чеченский дневник>, над которым работал Завадский в качестве оператора, а автором был <враг народа> Шеремет?  Мы знаем, что не могли и не ставил никто перед собой такую задачу. Возможно, тогда - 7 июля, накануне премьеры по ОРТ широко разрекламированного фильма, именно эти вопросы бойцы хотели задать Завадскому -- оператору и другу Шеремета. В случае чего -- в самолете, который прилетал в Минск прибыл и сам Шеремет:

Логика понятна? Тогда продолжать мы не будем, поскольку вышеперечисленное - одна из версий, просто попытка состыковать разрозненные факты. Ведь никто так и не ответил на вопрос, почему Завадский исчез по дороге в аэропорт или в самом аэропорту, хотя накануне он один выезжал на рыбалку, но никакому Игнатовичу был не нужен? Ведь никто так и не произнес, кем должен работать человек, пригнавший машину Завадского в аэропорт, если он точно знал, что может поставить машину под знак <Стоянка запрещена> и что камеры наружного наблюдения аэровокзала его не зафиксируют по той простой причине, что они вообще ничего не фиксируют. Наконец, мог ли знать Игнатович, что машина, на которой ездил Завадский, когда-то была в полном распоряжении Шеремета и, теоретически, прилетевший в Минск Шеремет мог подождать-подождать, да и сесть за руль: Почему другие доказанные убийства с участием группы Игнатовича по почерку и поведению преступников принципиально отличаются от того, что произошло с Завадским.

По нашей информации, следствие обратило внимание на специфичность знаний, проявленных <группой Игнатовича>, но не стало развивать это направление. Мы, в свою очередь, обращаем внимание на то, что все обрезанные концы в этом деле ведут либо в <Алмаз>, либо в Службу охраны президента. Игнатович и Малик воевали в <Алмазе> под чутким руководством командира спецподразделения Владимира Наумова. Леоненко служил в подчинении Наумова в Службе охраны президента. Дело получило совершенно новый поворот, когда Наумова назначили министром внутренних дел и он возглавил межведомственную группу по розыску пропавших людей. Ни разу, ни в одном из интервью Наумов ни слова не сказал о том, как идут эти поиски. Ни слова не сказал он и о том, зачем посещал в СИЗО своих арестованных бойцов.

Исчезновение оператора ОРТ стало последней каплей. В Минске уже  открыто говорили о существовании некоего спецподразделения, которое убивает и похищает людей. После ареста банды Игнатовича поиск <эскадрона смерти> продолжался.

Наконец, 21 ноября 2000 года начальник криминальной милиции, заместитель министра внутренних дел генерал-майор Николай Лопатик ставит на чистом листе страницы надпись <совершенно секретно> и от руки пишет рапорт министру Владимиру Наумову.

<Докладываю о том, что мною получена информация следующего содержания. В апреле 1999 года Шейман В.В. дал задание министру внутренних дел Сивакову Ю.Л. допустить в СИЗО N 1 ГУВД Мингорисполкома командира СОБРа Павличенко во время исполнения процедуры расстрела приговоренного к этой мере наказания и последующим действиям по его захоронению. Сиваков Ю.Л. данное указание передал начальнику СИЗО Алкаеву О.Л. Павличенко к процедуре был допущен.

6 мая 1999 г. Шейман В.В. дал указание Сивакову Ю.Л. выдать пистолет, которым приводится в исполнение приговор о смертной казни, Павличенко. Сиваков Ю.Л. дал указание Алкаеву О.Л. выдать хранящийся у него пистолет Павличенко, что Алкаев и исполнил. В данное время Шейман В.В. дал указание Павличенко физически уничтожить бывшего министра внутренних дел Захаренко Ю.Н. Информационное обеспечение местонахождения Захаренко для действий Павличенко было обеспечено спецподразделением Васильченко Н.В., задание которому также дал Шейман В.В. через своих сотрудников. Акция захвата и последующего уничтожения Захаренко была произведена Павличенко, командиром роты СОБРа, командиром 1-й роты спецназа внутренних войск и четырьмя его бойцами. 8 : пистолет Павличенко сдал Алкаеву. По аналогичной комбинации 16 сентября 1999 года Павличенко провел акцию захвата и уничтожения Гончара В.И. и Красовского А.С. Место захоронения трупов Захаренко Ю.Н., Гончара В.И., Красовского А.С. спецучасток номерных могил на Северном кладбище>.

Виза министра на рапорте: <Лопатик Н.И. Для исполнения>. Мы приводим выдержку из официального документа, подписанного заместителем министра внутренних дел. Он открыто, официально обвиняет Виктора Шеймана -- на тот момент секретаря Совета безопасности --  в похищении оппозиционных политиков.

Что должен был исполнить генерал-майор Лопатик?  22 ноября 2000 года, председатель Комитета государственной безопасности генерал-лейтенант Владимир Мацкевич подписывает постановление о задержании Дмитрия Павличенко -- командира спецотряда быстрого реагирования (СОБР), созданного под патронажем бывшего министра внутренних дел Юрия Сивакова. Санкционировал задержание Павличенко заместитель генерального прокурора Михаил Снегирь. Сейчас уже известен текст и этого документа.

<Председатель Комитета государственной безопасности Республики Беларусь генерал-лейтенант Мацкевич В.А., рассмотрев материалы ДГОР <Экипаж>, установил:

В материалах оперативной разработки имеются достоверные данные о том, что Павличенко Дмитрий Валерьевич является организатором и руководителем преступной группы, занимающейся похищением и физическим устранением граждан. В частности, руководимая Павличенко Д.В. преступная группа причастна к убийству 5 августа 2000 г. Самойлова Г.В., лидера незарегистрированной Белорусской региональной организации РНЕ, а также к убийствам других лиц.

Принимая во внимание, что нахождение Павличенко Д.В. на свободе может привести к совершению им и членами возглавляемой им преступной группы других особо опасных насильственных преступлений, руководствуясь пунктом 1.8. Декрета президента Республики Беларусь от 21 октября 1997 г. <О неотложных мерах по борьбе с терроризмом и особо опасными насильственными преступлениями>, -

Постановил:

Применить в отношении Павличенко Дмитрия Валерьевича, командира войсковой части 3214 МВД Республики Беларусь, проживающего в Минске, превентивное задержание сроком на 30 (тридцать) суток.

24 ноября 2000 г. замначальника отдела прокуратуры РБ советник юстиции Казаков Е.Г. в присутствии понятых произвел выемку книги выдачи оружия по СИЗО-1 и собственно пистолета ПБ-9 с глушителем № РО 57C. Затем была произведена экспертиза этого оружия, арестован и допрошен Дмитрий Павличенко. А дальше происходит странное:

27 ноября страну потрясла весть об отставке ключевых генералов. Председателя КГБ Мацкевича, его первого зама, курировавшего работу группы оперативного розыска <Экипаж>, Наркевича, генерального прокурора Божелко и: главу Совета безопасности Шеймана президент отстраняет от должностей. Павличенко освобождает. А еще через несколько дней Александр Лукашенко назначает Шеймана генеральным прокурором. <Я как президент отвечу за все>, -- говорит он, пытаясь хоть как-то объяснить столь нелогичные поступки. 

Кстати, это только теперь стало известно о событиях, происходивших в те дни в Минске. Выясняется, что выручать своего командира приехали бойцы СОБРа и <Алмаза> (спецподразделение МВД), а Мацкевич выставил у здания тюрьмы КГБ охрану из бойцов <Альфы>. Таким образом, в центре белорусской столицы едва не случилось вооруженное столкновение бойцов разных формирований. А тогда никто не мог объяснить, из-за чего разом лишилась должностей вся силовая верхушка страны.

Ну а Виктор Шейман: Первое, что сделал на новом посту новый генеральный прокурор - отменил просьбу своего предшественника, адресованную России, о помощи спецоборудованием для поиска под землей трупов. Шейману это оборудование было ни к чему.

В то же время из-за невозможности что-либо выяснить по фактам исчезновения Юрия Захаренко, Виктора Гончара, Анатолия Красовского и Дмитрия Завадского расследование этих дел приостановлено. И сколько ни бьются матери и жены, требуя возобновления следствия, результат отрицательный. И хотя сведений о тех, кто причастен к исчезновениям белорусских политиков, становится все больше, их теперь, судя по всему, просто некому проверять. Теперь все дела у Виктора Шеймана. Из той, первой, команды он остался единственным. И стал самым влиятельным человеком в государстве. Заявления бывшего управделами Титенкова о том, что <эскадрон смерти> организовал похищения не менее 30 человек, для него, что укус комара. Неосторожное признание президента, что власти имеют отношение к исчезновению вора в законе Щавлика и других криминальных авторитетов - для него похвала. Этот человек сам себе суд и сам себе закон.

х х х

Постановление о задержании Павличенко - документ, который ранее не публиковался. Его возможная причастность к убийству лидера белорусского отделения РНЕ Глеба Самойлова является абсолютно неожиданным поворотом в еще одном громком деле. Так и не расследованном.

Что же касается Дмитрия Павличенко, то был человек, который напрямую обвинял его в собственном похищении. Это начальник контрольно-ревизионного управления Министерства культуры Александр Грачев. Неприятности у Грачева начались после проверки деятельности Белорусского государственного цирка, руководитель которого Татьяна Бондарчук является близкой родственницей в прошлом главного президентского идеолога Владимира Заметалина. Результаты проверки были переданы в следственный комитет для возбуждения уголовного дела. Однако МВД дело в отношении столь известной дамы возбуждать не решилось. А вот оперативники низшего звена оказались менее осведомленными. И словили Бондарчук на взятке. Арест, однако, продлился недолго. По высочайшему распоряжению <королева белорусского цирка> была освобождена из-под стражи. А у Александра Грачева, который даже не подозревал, ниточку из какого клубка он потянул, начались неприятности.

- Через несколько дней ко мне на работу приехали ребята из Службы безопасности президента и начали интересоваться <делом Бондарчук>. Я им говорю: <Ничего не знаю, вот есть акт ревизии - все...> А еще через некоторое время один знакомый показал мне письмо на имя президента за подписью Виктора Шеймана. Там было написано, что преступная группировка в составе Грачева, Сосновского (министр культуры - Авт.) и других лиц постоянно преследует Бондарчук:

- Что конкретно было выявлено в результате проверки в Госцирке?< >

- Было выявлено очень много разных финансовых нарушений и прямых злоупотреблений. Также мы узнали и некоторые нелицеприятные сведения по балету  <Серж>, в частности: даже сотрудники цирка писали в прокуратуру, что девчат из балета отправляли в Эмираты, и они там проституцией занимались. Некоторые обслуживали... сами догадайтесь кого. Но наших, белорусских.

 --   Как начиналось дело о взятке директора Госцирка?

- Мне позвонили из гомельского цирка и сказали, что Бондарчук требует огромную взятку. Я сказал: <Извините, я не служба 911. Вот ребята из ОБЭП, с ними и работайте>... Ну, а потом Бондарчук взяли прямо с деньгами. И случилась очень интересная вещь... Через месяц ее выпустили. А еще через день после ее выхода из СИЗО я подхожу к дому и вижу машину <Скорой помощи>. Даже испугаться не успел, как ко мне подбежали крепкие парни. Один бьет меня кулаком в лицо и выбивает два зуба. Я падаю. Мне на голову надевают маску, подхватывают и бросают в машину. Меня отвезли на какую-то базу и измордовали до неузнаваемости. Пытались узнать, кто проводил проверки в цирке - кто какие документы просматривал. Били по почкам, угрожали убийством, щелкали возле уха затвором автомата, размахивали пистолетом - это был ужас какой-то! Я им сказал: <Ребята, я ничего не знаю, нас было одиннадцать человек>.

---  Вы поняли, кто это был?

- Я понял лишь, что это были люди, связанные с силовыми структурами. У меня в кармане лежало удостоверение афганца. Их главный забрал у меня удостоверение и говорит кому-то из своих: <Все, ты тут больше не щелкай ему возле уха затвором - это наш мужик, он прошел все>. (А я, скажу вам честно, прошел весь Афган, у меня есть боевые ордена и медали.) Тогда они перестали испытывать меня на прочность и начали просто рассуждать: или убить, или Бог его знает что с ним делать... А главный их: Я не знаю, кто это был, но голос его очень похож на голос Авсянского -- это главный специалист Совета безопасности, теперь он вместе с Виктором Шейманом в Республиканской прокуратуре работает.

-- Вы написали заявление в прокуратуру. Прокуратура занималась расследованием?

-- Мне позвонили Иван Бранчель, замначальника отдела по организованной преступности, и старший следователь по особо важным делам Чумаченко (первый возглавляя следственную группу, занимающуюся расследованием объединенных в одно производство дел оператора ОРТ Дмитрия Завадского и убийства Глеба Самойлова, второй входил в ее состав). Вызвали они меня в прокуратуру и говорят: <Вот погляди, кто тебя бил - эти, эти, эти...> И показывают мне множество фотографий. Я двоих опознал - тех, кто меня тащил в машину с улицы - они тогда не были в масках. Потом мы провели также опознание голосов - по плейеру. Одним из опознанных мною (и по голосу, и по фотографии) был Игнатович.

Что же касается Татьяны Бондарчук, то она по-прежнему <королева белорусского цирка>. Получается, что слухи о том, что она являлась держательницей публичного дома для высокопоставленных белорусских чиновников, не подтвердились. Да и кто рискнет их проверить?х х х

Тем не менее свидетельств о причастности высших должностных лиц к похищениям и убийствам людей, все больше. В пользу этой версии свидетельствуют даже те, кто молчал долгие годы.

Хронометраж видеозаписи бывшего начальника минского СИЗО-1 Олега Алкаева составляет шесть часов. Алкаев подробно рассказывает белорусским правозащитникам все, что знает об исчезновениях белорусских политиков.

О Юрии Сивакове:

-- По моему мнению, Сиваков пробивал дорогу лично себе. По отношению к президенту он, бывало, вел себя даже покровительственно. Президент его и выгнал. А когда Сиваков понял, что никуда уже не выплывет, -- сломался. Он  загнанный человек. Он где-то все уже, может, записал, и только за счет этого его еще держат. Ничего такого нового он не  откроет, разве что более детально расскажет и назовет заказчиков. Исполнителей мы найдем.

Сиваков спрашивал меня, можно ли организовать тюрьму человек на 20. Кого он собирался держать в этом <зиндане>? И потом, когда пишут постановление об аресте, там указано, где будет содержаться арестованный: в СИЗО N8 в Жодино или в СИЗО 1 в Минске. А тут что писать, если такая тюрьма нигде не числится? <Содержать задержанного в личном следственном изоляторе Сивакова>? Значит, это будет делать уже не следователь. И вся эта идея вовсе не для официальных действий. И потом, даже убивать ведь не будешь на улице: Но я знаю точно, что такая тюрьма была. Она нигде не значится, нигде не числится. Сиваков ее открыл в нарушение всех законов. Я знаю начальника той тюрьмы. Однажды он ко мне обратился с просьбой: подыскать ему несколько человек в сотрудники. Я ему их нашел. Я даже знаю, где она находилась. Поверьте, места в Беларуси достаточно. Это не так далеко от Минска. Очень удобное место.

У Сивакова в окружении были одни военные, не милиционеры. Вообще, это тенденция: Лукашенко окружил себя военными. Шейман -- танкист, Сиваков -- военный, Павличенко -- замполит. Люди, которые руководствуются не законами, а приказами. В милиции все-таки даже если последний дурачок стоит на улице с дубинкой, а к нему подъедет министр и скажет: <Пойди вон того прохожего стукни дубинкой по голове>, -- он не стукнет. А военный -- стукнет. И в подразделении наружного наблюдения, которое создал Шейман, все военные. Поэтому я сразу подумал о Павличенко, когда узнал, что за Захаренко следили на красной <БМВ>. Наружное наблюдение -- служба деликатная. Там люди все -- неприметные, и машины у них такие же. Но все сотрудники -- высшей квалификации. Вот меня бы из-за объемов даже не взяли в <наружку>, потому что я два раза появился -- меня уже запомнили. А тут -- красная <БМВ>! Все знали, что на красной <БМВ> разъезжал Дима.

Министр хотел объединить два подразделения -- мое и Дмитрия Павличенко -- в одно, чтобы узаконить официальные убийства, которыми я занимался, и неофициальные. Вот, мол, вы два друга, идите и <мочите>. Меня просили подружиться с Павличенко. И даже, насколько я знаю, министр хотел передать функции расстрелов СОБРу. А еще он мне все руки выкручивал: мол, почему не пользуетесь крематорием для захоронений расстрелянных? Да потому и не пользуемся, что там, у стен, будут круглосуточно дежурить родственники. Да и хоронили мы, как положено людей хоронить. Странно: я многих министров повидал. Ни один из них вообще этой темой не интересовался -- все они как-то пытались ее обходить. Никто никаких вопросов не задавал.

24 мая 1999 года Юрий Сиваков приехал в СИЗО. Тогда как раз осудили одного офицера внутренних войск за покушение на убийство -- 6 лет ему дали. Звонят мне из аппарата Сивакова и говорят: <Завтра вы должны привезти этого человека в кабинет к министру>. Я ответил: <Для этого есть конвойное подразделение ГУВД>. Нет, в самом деле, как я его повезу -- без соответствующих документов, без разрешения Верховного суда? Не хотелось позориться перед сотрудниками. Меня потом <на ковер> замначальника ГУВД вызвал. Но я заупрямился. И вот вечером сообщают, что завтра министр сам приедет. Мы всю ночь работали: навели порядок, покрасили, побелили. Министр приехал, был очень доброжелателен. Походил-походил, потом говорит: <Ну хотя бы  сюда ты можешь его привести?> По закону к себе в кабинет я могу кого угодно, любого заключенного приводить. И вот, помню, первые слова Сивакова тому осужденному офицеру внутренних войск: <Ну что ты натворил?> А тот отвечает: <Вы же знаете: если бы хотел убить -- убил бы>. Я тогда еще не въехал ни в суть вопроса, ни в суть ответа. Потом они еще поговорили. Осужденный просил квартиру для семьи. Министр сказал ему: <С квартирой проблемы, а общежитие твоей жене дадим>. В общем, они поговорили, осужденного увели, потом министр уехал, поблагодарив меня. Расстались мы очень хорошо. Именно в тот день он спросил меня, почему мы не пользуемся крематорием. Обещал помочь организационно. Это было 24 мая, а 7 мая пропал Захаренко. Я все объяснил насчет крематория (что это может привести к расшифровке), и он перед уходом сказал, чтобы я подумал и внес свои предложения. А спустя какое-то время его зам, Кадушкин, спросил меня: <Ты обдумал предложение министра?> Я ответил, что обдумал, но в условиях Минска сегодня нет никакой возможности пользоваться крематорием>.

О Валерии Игнатовиче:

-- Он в Ханкале мародерством занимался. Если чечены узнают, что он в Ханкале грабил (он, кстати, сам об этом в камере рассказывал определенным лицам), то ему все равно голову не сносить. Не только руки отрежут, но и все остальное. Он в Ханкале брал золото, бриллианты в чеченских домах. Награбленным, кстати, потом расплатился за автомобиль с бывшим сослуживцем, который в Израиль уезжал. Но Игнатович никем не командовал -- он не был лидером группы, не мог решать, кого ему брать, кого не брать. 

На допросах, я знаю, он вообще ничего не говорил. Я его в камере посещал, мы разговаривали, даже про Чечню. Он голодал, правда. Помню, когда Наумов однажды пришел, то сказал: <Вы там поосторожнее с ним. А то он вроде и голодает, но в Чечне по 90 километров в день по горам пробегал>. Но к делу Завадского, я уверен, он непричастен. Если бы была малейшая информация, я бы ее знал. Просто Александр Григорьевич поклялся, что найдет виновного, вот Игнатовичу и <нагрузили> Завадского. Расстрел -- процедура долгая. В течение года человек пишет кассации. Кто знает, что он там может написать? Возможна утечка информации. Поэтому с ним был заключен договор.

Я Игнатовича как-то спросил: <Ты на чьей стороне в Чечне воевал?> Он в ответ: <А вы чеченец?> Я говорю: <Наполовину>. Он сказал: <Тогда я промолчу>. На этом разговор закончился.

Кстати, я слышал, что Мацкевич видел запись, где Захаренко -- с отрубленными руками. Тогда еще все подумали, что это почерк Игнатовича. Тот в Чечне этому обучился. Мне об этой видеозаписи рассказал друг, который вообще к силовым структурам отношения не имеет, -- заместитель председателя колхоза. Он заехал ко мне буквально на следующий день после ареста Павличенко и говорит: <Слышал о видеопленке?> Такая видеопленка могла на второй же день выйти только из одного места: из кабинета Мацкевича. Сейчас, думаю, она осела в кабинете Шеймана.

22 ноября Наумов приходил к Игнатовичу в СИЗО. Я их разговора не слышал, вышел на это время из кабинета. А когда выходил Наумов, я услышал только одну, последнюю, фразу: <Ты подумай, Валера, и скажи, пока не поздно, где закопан Завадский>. Потом мы пили чай, и после этого Наумов говорит: <Ну все, мы пошли арестовывать Павличенко>. Я еще спросил: <Помощь нужна?> Он ответил: <Сами справимся>. Мы как раз готовились отметить день рождения моего заместителя, была бутылка шампанского, так Наумов даже от шампанского отказался. Трезвый был.

То, что Игнатович не давал никаких показаний, было крайне выгодно и следствию, и суду. В результате все обвинение базировалось на показаниях двух других лиц под чужими фамилиями. Эти двое уже были осуждены и сидели в колониях. Им вместо пожизненного дали по восемь лет еще 2 года назад. И вот эти два чудака на Игнатовича нагородили. Почему суд был закрытый? Чтобы свидетелей никто не опознал. А они дали показания, типа <он с нами был третьим>. Их фамилии даже нигде не всплыли. 

Игнатовичу, заметьте, так и не инкриминировали убийство Завадского -- только похищение. Да их всех  Завадский и не беспокоит сейчас -- боятся, что если Игнатович заговорит, то заговорит по другим делам. Вот и устроили этот компромисс>. 

О Дмитрии Павличенко:

-- Моя группа работала с высшей степенью конспирации, а Павличенко позволял себе  варианты. Он импровизатор, он же не знал ничего, не видел инструкцию. Она, правда, в одном экземпляре и только у меня. Еще в прокуратуре есть, у генерального. у захоронений расстрелянных подходит очень серьезно. Места захоронений выделялись на высоком правительственном уровне. Это все было настолько законспирировано! Специально -- для того, чтобы пустить всех, кто заинтересуется, по ложному следу, -- распускались слухи.  Да вы что, если бы стало известно, где хоронят, на том месте такое бы началось!>

   О <расстрельном> пистолете:

-- Это серийный табельный пистолет для специальных операций. Туда входит обычный патрон Макарова, только пружины немножко другие. У этого пистолета малая убойная сила, и он производит мало шума. Предназначен только для выстрелов в упор, то есть для совершенно конкретных боевых действий. Если бы уж очень нужно было такой пистолет для каких-то учебных действий брать -- министру бы со склада МВД чемодан таких привезли. А на складе Министерства обороны вообще какие хочешь лежат. Я сам потом еще два пистолета получил. По моему мнению, именно этот пистолет понадобился, чтобы придать убийствам ритуальный обряд -- так сказать, законная расправа. И человека унизить до конца. Тем более что Сиваков -- человек театральный, большой любитель эффектов. И еще. Думаю, с их точки зрения, именно этот пистолет не идентифицируется. Больше я не вижу никаких причин -- в конце концов, человека можно и палкой убить. Не отметаю также версии о видеозаписи -- кому-то эта запись должна была порадовать глаз. Шейман должен был потом посмотреть и оценить исполнение. А может быть, и Александр Григорьевич. Во всяком случае, я знаю, что смертные приговоры Александр Григорьевич подписывал именно 31 декабря. А потом поздравлял белорусский народ.

С пистолетом они, правда, перемудрили. Я ж не по устному распоряжению его выдавал. Дик -- человек военный, он расписался в журнале. Он сам, кстати, начальник вооружения, и если бы я ему так выдал, без регистрации, он бы меня еще и уличил в нарушении инструкции. Кстати, это была большая ошибка -- посылать Дика за пистолетом. Если бы пришел кто-то другой, я бы просто так пистолет дал. А пришел Дик, и я подумал: ага, провокатор. Он еще принес бумагу от замминистра внутренних дел Чванкина с резолюцией Кадушкина.

Кадушкин написал: <Товарищ Алкаев, решите вопрос положительно>. А как мне еще решить вопрос? Я думал: может, для какой-то экспертизы, может, отстрелять -- мало ли зачем он понадобился?

Дальше цепочка выстраивается такая: Дик относит пистолет Чванкину. Но ему этот пистолет сто лет не нужен --  Чванкин ничего крупнее рогатки сроду в руках не держал. Какие, к черту, он может стрельбы организовывать? Короче, они так перешифровались, что вызвали у меня еще тогда большие подозрения. 

Но инструкцию я не нарушил. Думал, пистолет берется для учений -- в приказе, кстати, так и было написано. Никаких боеприпасов к нему мы не выдавали. Пистолет взяли 7 мая, а где-то в конце мая мне уже надо было с ним работать. Я спрашиваю Дика: <Где пистолет?> Он пошел к Чванкину и принес. Только одно было странно: впервые пистолет вернулся заржавленным. Наверное, где-то на болотах им пользовались, уронили и не почистили. Тогда, правда, я не придал этому значения: мало ли, думал, может, где-то по воробьям или по бутылкам постреляли -- у нас, у офицеров, это в порядке вещей. 

Есть еще одна штука, о которой я прежде не говорил. Таких пистолетов было два: один у меня, второй -- у Вишнякова. Полковник Вишняков тогда командовал бригадой, которой сейчас командует Павличенко. Так вот, у Вишнякова был такой же пистолет. Он вообще очень порядочный офицер. Конвойщик. Его потом сместили, потому что конвойщики очень неудобные люди. Перед ним ставят задачу, а он спрашивает: <Позвольте уточнить, зачем это нужно>. А танкисты не уточняют>.

О Владимире Наумове:

-- Помню, в апреле 2000 года ко мне пришел Наумов. По заданию президента интересовался директором цирка Бондарчук, которая тогда была арестована и содержалась у меня в СИЗО.  Президент послал его разобраться. (Сиваков тогда уже ушел в отставку.) И я тогда спросил Наумова: может, это за спиной президента творятся такие дела? Я сказал ему: <Владимир Владимирович, вы у ног президента днем и ночью. Ближе никого нет. Может, он не знает?> И поделился подозрениями, которые у меня уже были. Я сказал, что убежден: Захаренко, Гончар и Красовский убиты. Рассказал ему про странные совпадения с выдачей пистолета в определенные дни, про подозрения насчет использования пистолета для убийств. Ведь только военный мог не знать, что этот пистолет идентифицируется. Он точно так же отстреливается, и пули хранятся в пулегильзотеке. Я Наумову все сказал: <Представь себе, Володя: находят труп, в нем пулю, по пуле устанавливают оружие, а этот пистолет хранится у меня. И что дальше? Через два часа меня арестовывают или вообще расстреливают в моей любимой тюрьме. И кто мне поверит, что я, человек, совершивший столько <заказных убийств>, не убивал этих троих? Найдут кучу свидетелей, еще и моих ребят пару подкупят>. Наумов говорит: <Я тебя понимаю, у меня у самого такой случай был. Получил как-то раз пять автоматов, а из них буквально через месяц на белорусско-литовской границе в Мядининкае литовских таможенников застрелили. Хорошо, успел справку получить, а то сам сидел бы>. Я просил Наумова спросить у президента, может, он не знает, что за его спиной происходит. Я считаю, что президент стал заложником ситуации. Если бы не лез в уголовные дела сам, может, его имя и не связывали бы с преступлениями:

Наумов уверенно шел к раскрытию этих исчезновений. Я до сих пор не могу понять, почему ему не хватило ума пойти к президенту и спросить напрямую: замешан ли Шейман? Может, и я бы не стал писать свой рапорт -- я ж не самоубийца, в конце концов. И Лопатик не самоубийца. Я писал рапорт потому, что считал Наумова честным человеком. Я ведь не в газету писал письмо! Знаете, как некоторые: захотел за границу -- написал письмо в газету. Наумов все знал, но предпочел молчать, сделать вид, будто все забыл или вообще не знал. Ничего не поделаешь -- сломался, получив должность. Ему этой должностью рот заткнули. Все-таки стал министром внутренних дел в 44 года! Впрочем, Берия стал министром государственной безопасности вообще в 32 года. Но это для него плохо кончилось. 

Я сейчас назову людей, которые все знают и могли бы рассказать, но им мешает трусость. Наумов, Удовиков, Чергинец, Мацкевич, Лопатик, Куприянов, Бранчель. Рассказали бы всю правду Александру Григорьевичу -- он бы сам повесился, и не нужно никакой атомной бомбы. Что стоило тому же Бранчелю не выбрасывать доказательства, а выделить все в отдельное производство? Испугался. Трусость не позволяет им всем ничего говорить. Каждому из них пора уже колготки покупать и поздравлять их с 8 марта>:

О Викторе Шеймане:

Генеральный прокурор никогда не подписывает постановлений об аресте. Это всегда делают всякие косухи-снегири: Замахнулись они вовсе не на Павличенко. Они замахнулись на Шеймана, который к тому времени уже всех достал. А тут -- такой случай! Как им не воспользоваться? Наумов мне как-то сказал: <Всю работу сделали в результате сведением личных счетов>. Может, он и прав.

Я свой рапорт написал уже после ареста Павличенко. Подумал, что делу дан, наконец, законный ход, и я готов быть свидетелем. 23 ноября мне позвонил Наумов и сказал: <Сходи к Лопатику, ему нужна вся информация, которой ты располагаешь>. Мы с Лопатиком в одном кабинете рапорты писали. Помню, он уже закончил, а мне еще немного времени надо было. Так он мне еще сказал: <Давай поторопись, вас всех наказать нужно, один я работаю, а больше никто>. Довольный такой был. Наверное, он уже представлял себе, как станет заместителем министра внутренних дел. Все-таки, не будучи пьяным или под наркотиками, написать документ на второе лицо государства -- Шеймана -- большой риск. Значит, кроме наших двух рапортов у него было что-то еще. Какие-то другие документы. Но я их не видел -- у нас не принято в чужих кабинетах документы на столах рассматривать.

24-го рано утром снова позвонил Наумов и говорит: <К 10 часам подойди в МВД, тебя допросит следователь>. То есть утром еще казалось, что все идет как надо. Меня допросили в здании МВД. Потом следователь Казаков, который меня допрашивал, сказал, что должен изъять мой пистолет. (Кстати, он во время допроса несколько раз спрашивал о захоронениях: смогу ли я отличить <своих> от <чужих>. По ходу его вопросов получалось, что была некая группа, которая работала <под нас>.) Короче, пошли мы с ним в мой кабинет, там я включил телевизор -- как раз новости в час дня передавали по БТ. Слышу: Шейман освобожден от должности госсекретаря Совета безопасности. Ну, думаю, совсем все правильно идет. Пистолет у меня изъяли. Зашел еще прокурор по надзору Заводской прокуратуры. Я ему говорю: <Слышал новости?> Он мне: <Да ты что, не может быть!> В общем, эйфория была. Еще Божелко освобожден, Мацкевич освобожден: В общем, я был уверен, что это все в русле того уголовного дела полетели головы. В такой эйфории день прошел. А 27 ноября прибегает ко мне Бранчель со словами: <Мы тебя не видели, не вызывали, забудь о том, что тебя допрашивали!> Я ему: <Да что случилось?> Он говорит: <Шейман назначен генеральным прокурором>.

х х х

Появлялись в Беларуси и видеокассеты с признаниями следователей, занимавшихся поиском пропавших людей. Сначала они скрывали свои лица, потом, уехав из страны, говорили, не таясь. Дмитрий Петрушкевич и Олег Случек - в прошлом следователи белорусской прокуратуры. Их видеосвидетельство стало первым, проливающим свет на виновных в исчезновении белорусских политиков.

- Меня зовут Дмитрий Петрушкевич, я состоял в следственной группе Республики Беларусь по расследованию уголовных дел по факту исчезновения Завадского, убийства семьи азербайджанца, похищения начальника контрольно-ревизионного управления Министерства культуры Грачева и другим преступлениям. Обвиняемыми по этому делу являлись: один бывший сотрудник спецподразделения <Алмаз> МВД Республики Беларусь Игнатович Валерий, действующий сотрудник спецподразделения <Алмаз> Малик и еще два человека. Когда я ознакомился со всеми материалами уголовного дела, я пришел к выводу, что истинные заказчики всех политических преступлений, в том числе и похищений Грачева и Завадского, найдены никогда не будут. Вернее, они будут найдены, но привлечь их к уголовной ответственности никакой возможности не будет. Потому что это - руководители нашего государства, они до сих пор подписывают документы от имени высших должностных лиц страны и дают санкции на арест.

Поэтому около недели назад я решил обратиться к международным организациям и сообщить о том, как действительно обстоят дела с обстоятельствами похищения многих политиков, которые до настоящего времени не найдены. В 2000 году Игнатович был задержан на территории Чечни. Он рассказал, что участвовал по указанию высших должностных лиц силовых министерств Республики Беларусь, выполнял специальные задания. Видимо, как он это считал. Эта информация попала на территорию Республики Беларусь, после чего его задержали. На момент задержания он совершил множество преступлений в составе сформировавшейся преступной группы, среди которых похищения, около тридцати убийств, разбои. Естественно, наиболее актуально значимые дела - это убийства политиков. Я думаю, в том, что они убиты, уже давно никто не сомневается.

Когда разрабатывали Игнатовича, установили, что в марте 2000 года, нет, в мае, он вместе со своими подельниками под руководством руководителя спецподразделения МВД РБ СОБР Дмитрия Павличенко участвовал в похищении начальника контрольно-ревизионного управления Министерства культуры Республики Беларусь Грачева Александра Викторовича. Его вывозили в район Северного кладбища, где приставляли пистолет к голове, угрожали. После задержания Игнатовича поступала информация, на тот момент подтверждавшаяся материалами уголовного дела, что в похищении Грачева участвовал Павличенко. После фактического задержания Павличенко при процессуальном оформлении об этом было сообщено генеральному прокурору Божелко, который, в принципе, и дал <добро> на его задержание.

Павличенко был помещен в изолятор КГБ, где Божелко лично с ним беседовал и требовал от него, чтобы тот сознался, где же все-таки находится Завадский. После этого поступила от Павличенко информация, что Завадский находится в районе Северного кладбища. Вероятнее всего, там же находятся и другие пропавшие белорусские политики: Гончар, Красовский, Захаренко. Но на тот момент следствие интересовал больше всего именно Завадский. В тот же день было приблизительно установлено место, где он захоронен, потому что там никто не сомневался, что Завадский действительно убит.

Проводился осмотр на территории воинской части 3214, где работал Павличенко и которая фактически являлась базой преступной группировки. В тот день туда приехали работники прокуратуры Республики Беларусь в сопровождении офицера спецподразделения <Альфа> и сотрудники подразделения КГБ РБ. Попытались произвести осмотр. Но потом явился лично Павличенко, который в тот момент должен был находиться в следственном изоляторе, и раздался телефонный звонок. Одного из работников прокуратуры попросили подойти к телефону. Человек на другом конце провода сказал, что он - Шейман и что у них есть 10 минут, чтобы убраться с территории воинской части. То есть Шейман однозначно боялся, что там будут обнаружены какие-то документы, какие-то записи, может быть, снимки. Спустя какое-то время и Божелко, и Мацкевич были лишены своих должностей. Видимо, за проявленное усердие в отыскании Завадского. А Шейман стал генеральным прокурором. Также можно добавить, что руководил оперативно-следственной группой министр внутренних дел Наумов, который очень хорошо знаком как с Игнатовичем, так и с Маликом, другим обвиняемым по этому делу, который также являлся офицером спецподразделения <Алмаз>. Наумов до сих пор их посещает в следственном изоляторе. Я думаю, что он и снабжает их информацией, потому что преступникам известны данные практически о всех членах следственной группы>.

Олег Случек, бывший следователь прокуратуры Республики Беларусь:< >

- Где-то после референдума 1996 года Шейман поручил Сивакову  создать спецподразделение из доверенных им лиц, которые должны были разработать схему так называемого <идеального убийства>. То есть человек выходит из дому, пропадает, и больше о нем никаких сведений нет. Нет трупа, нет преступления. Способ убийства выбрали - стрелять в голову. Пистолет для этого подобрали такой, который нельзя проследить. То есть такого пистолета вообще не должно существовать. Это тот пистолет, которым приводится в исполнение смертный приговор. Этот пистолет Сиваков давал Павличенко на один-два дня для совершения убийства, а потом возвращал на место. После разработки детальной схемы <идеального убийства> и одобрения высшей властью группе было поручено попробовать эту схему на криминальных <авторитетах>. В то время первым пропал Щавлик, белорусский вор в законе, затем пропадает <авторитет> Мамонтенок, также более-менее крупные криминальные <авторитеты>, живущие на территории Республики Беларусь. Тогда же среди криминальных кругов стали ходить слухи, что на базе СОБРа создана группа, которая занимается похищением и убийством криминальных <авторитетов>. После исчезновения вышеуказанных лиц шума никто не поднял. Посчитали эту схему идеальной и стали поручать более серьезные, уже политические заказы. Пропадает Захаренко, затем пропадает Гончар с Красовским, последним пропадает Завадский. Всего группой было совершено более тридцати убийств. Но с Завадским у группы вышел прокол>.

Дмитрий Петрушкевич:

- Имеются ксерокопии материалов уголовного дела, из которых ясно следует, что Божелко и Мацкевич знали о существовании этой группы и принимали непосредственное участие в их задержании, в допросах самого Павличенко. И именно из-за того, что они проявили ненужную активность, видимо, они и были сняты, но пока об этом можно только догадываться>.х х х

Случилась и вовсе романтическая история. Руководитель незарегистрированной молодежной организации Андрей Жерносек, занимавшейся поиском пропавших политиков, и его куратор от КГБ Геннадий Угляница вместе предстали перед видеокамерой.

-- Сегодня 25 августа 2001 года. Сейчас мы хотим сделать заявление для прессы, телевидения, граждан республики и для всех тех, кому оно попадет.

Я - сотрудник отдела по защите конституционного строя и борьбе с терроризмом Минского управления КГБ Угляница Геннадий. Данный шаг продиктован рядом обстоятельств, в связи с которыми сложилась ситуация, когда лишь обнародование данных, которыми мы обладаем, может обеспечить безопасность нас и наших близких. Заявление касается пропажи  в 1999 году двух людей - Гончара и Красовского.

В то время все газеты пестрели фотографиями пропавших, спецслужбы были подняты на ноги и вели поиск. Через несколько месяцев поиск практически прекратился. Все удовлетворились тем, что люди пропали бесследно и концов найти нельзя. Так думали не все. Люди, которые считали своим долгом узнать правду о пропавших, продолжали работу по их поиску. Об этом лучше скажет Андрей.

-- Я -- Жерносек Андрей Михайлович. После того, как пропали люди, мы начали свое параллельное расследование. Использовали различные мероприятия, которые могли сами придумать. В конце концов мы вышли на свидетеля конкретно по этому преступлению>.

Жерносек показывает групповое фото нескольких солдат внутренних войск, сидящих и стоящих возле двух автомобилей. Номера машин 0221 МI, 8832 ОХ (на одной машине номер висит, а другой -- стоит рядом).

 -- На этой фотографии первый слева является непосредственным свидетелем всех этих дел. Фамилия его Метельский. Зовут его Виталий. Рядом с ним на <Ауди> вверху с номером в руке сидит непосредственный участник этого дела. Его фамилия Мекиянец. Зовут его Александр. Внизу машину - это машина, которая непосредственно участвовала в этом деле>.

Жерносек показывает цветной буклет <Внутренние войска Республики Беларусь>.

На следующий день солдат роты подняли, и после завтрака погнали копать яму на полосу препятствий. Вот здесь кассета с пленкой полосы препятствий. И эта яма здесь тоже фигурирует>.

Жерносек показывает видеокассету маленького формата.

-- Они выкопали яму, бросили туда машину. По предварительной информации, там же находятся трупы. Либо под машиной, либо в самой машине. Раздавили ее БТРом, засыпали землей. Относительно замаскировали место.

Я выражаю соболезнование глубокое женам, матерям и детям Гончара и Красовского. Их мужья, отцы и дети уже никогда не вернутся.

При работе по данному вопросу нами использовалось оборудование, скажем, для обеспечения своей собственной безопасности. Оно в себя включало приборы ночного видения, маскировочные костюмы, а также специальный металлодетектор американской фирмы <Фишер>, называется <Джереми-3>. Также использовано было четыре радиостанции. Эти все вещи при определенных обстоятельствах были конфискованы милицией. На данный момент они находятся в Партизанском РУВД, сотрудники РУВД могут это подтвердить.

После того, как мы прошли полосу, мы ее обследовали с помощью металлодетектора. Обследовали всю полосу, включая яму. Только в яме металлодектор показал: Значит, если стоять к ней лицом со стороны полосы, с правой стороны - там видно, как оборван край ямы, видно, что там заезжал БТР. Именно в этой яме, порядка 3,30 - 3,40 метров на 1,6-1,8 метра четко отбивается аномалия на железо. После этого там были проведены два шурфа, раскопа, после чего на глубине порядка двух метров мы наткнулись на металл. Дальше никто копать не стал, потому что рядом находится эта часть. Часть находится буквально в двухстах метрах от этой полосы. Подъезды к полосе, все там есть. Вот такое вот дело>.

Угляница.

-- По данному вопросу, если у кого-то возникают какие-то сомнения: Я лично участвовал в опросе свидетеля. Беседовали мы с ним неоднократно. Но только где-то с третьей-четвертой беседы он дал нам полные показания, которые касались всех обстоятельств данного дела. Если кого-то будет трудно разыскать, то он живет в Борисове. Он бывший водитель, служил в части 3214. В сентябре проходил службу в СОБРе у Павличенко. Несколько раз возил его на машине лично. Сейчас уже прошло, наверное, полторы недели, как свидетель скрылся. Несмотря на то, что ему было обещано обеспечение безопасности, он не поверил. Как, наверное, многие люди, причастные к этому делу. Они боятся и прячутся, либо молчат.

Что касается обследования части, то все данные, сообщенные свидетелем, подтвердились. Составлены и план части, и план полосы, его местонахождение в тот день и все остальные детали сходятся. Мы обследовали (я лично участвовал в обследовании полосы препятствий). В настоящее время у нее вид такой, что больше года там никто ничем не занимается. Почему она была заброшена - непонятно. СОБР до сих пор дислоцируется в части под Бегомлем>.

Жерносек:

-- Сама яма находится сбоку полосы. То есть, вот полоса препятствий - они все идут по прямой, а яма сбоку. Это сразу бросается в глаза:>

Угляница:

--  Чтобы не создавалось впечатления, что мы это все придумали, мы можем предоставить записи бесед со свидетелями, которые мы проводили, и в которых отражены все обстоятельства происшедшего, случившегося в сентябре 1999 года в части под Бегомлем.>

Никакие записи никому не понадобились. Министр внутренних дел на следующий день собрал журналистов и повез в часть под Бегомлем. Место не производило впечатления заброшенного: по всему было видно, что здесь недавно работала техника. Но в присутствии телекамер начали копать. Никакого джипа не нашли. На том разбирательство и закончилось.

Не отрицает Божелко и того, что выяснилось в ходе следствия. Экзекуция над Гончаром, Захаренко и Красовским снималась на видеопленку, демонстрировалась Шейману. Видел ли эту пленку Лукашенко - трудно сказать. Но тогда непонятно, почему при мысли, что следствие приближается к развязке тайны насильственного исчезновения двух бывших членов правительства, глава государства начинает горстями глотать таблетки и утверждать, что генеральный прокурор под него <копает, копает, копает>:

х х х

Временами на центральном проспекте Минска, выстроившись в цепь, стоят люди. Они не выкрикивают лозунги, не привлекают к себе внимание, они просто стоят, держа в руках фотографии исчезнувших людей. И это, пожалуй, единственная акция протеста, разгонять которую власти не решаются.  Зинаида Гончар и Ирина Красовская, супруги Виктора Гончара и Анатолия Красовского, Ольга и Светлана Завадские - мать и жена Дмитрия Завадского, стоят в этой цепи вместе со всеми: у них просто не осталось иных способов заставить власти провести расследование. Им больше некуда идти, не к кому обращаться. Они уже прошли все высокие кабинеты: ответ один -- следствие приостановлено. Они обращались и к президенту Ельцину, и к президенту Путину, и к президенту Клинтону, и к президенту Бушу, -- в ответ только сочувствие.

Зинаида Гончар хорошо знакома с Александром Лукашенко. Депутат Лукашенко бывал дома у семьи Гончаров, говорил Зинаиде Александровне комплименты. Президент Лукашенко не нашел времени, чтобы встретиться с женой своего бывшего соратника. Хотя ей есть, что ему сказать.

-- Родные и близкие моего мужа не дадут жить спокойно любому президенту, который придет на смену действующему, да и Лукашенко, если ему еще раз удастся обмануть свой народ, и он останется у власти, -- говорит Зинаида Гончар. -- Для всей нашей семьи важнее всего ответ на вопрос, где мой муж. В любом случае, Лукашенко придется рассказать, что же произошло с Виктором Гончаром. Я уверена, что Лукашенко знает, что произошло, кто за этим стоит и где Виктор. За мужем велось круглосуточное наблюдение, телефоны прослушивались, квартира просматривалась. Молчание со стороны Лукашенко является свидетельством соучастия в этом преступлении.

Зинаида Александровна каждый день просматривает все газеты. Она надеется, что хотя бы в одной из них появится хоть какая-то информация о ее муже. Но газеты о Викторе Гончаре уже давно не пишут: < >

Людмила Карпенко вместе с детьми сейчас живет в Германии. Ей так и не выдали заключение врачей о причинах смерти ее супруга. Людмила говорит, что уехать из Беларуси заставил страх.

-- Я уверена, что Геннадия убили. Мы прожили тридцать лет вместе. Я сердцем чувствовала его состояние и здоровье. Все у него было нормально. Кроме того, это была не первая попытка его убить. 21 октября 1996 года, на следующий день  после того, как обнародовали состав теневого правительства на Всебелорусском народном собрании, где Карпенко было отведено почетное президентское кресло, в его машину стреляли. Было заведено уголовное дело, которое так ничем и не закончилось. В марте 1997 года у посольства Чехии Геннадия задержали. В то время его обвинили в организации несанкционированного шествия, которое состоялось накануне -- 23 марта. Несмотря на то, что суд был отложен, его отвезли в отделение милиции, где начальник отделения часами вел беспредметный разговор, ожидая особого распоряжения. Я и журналисты, которых я оповестила, приехали в отделение, но нам сообщили, что Геннадия там нет и не было. Уже позже он рассказывал, что его отвезли в главное управление, в тюремную камеру. Только после полуночи мы узнали, что Геннадия доставили в больницу. Сопровождали его не люди в белых халатах, а омоновцы, которые даже в реанимации стояли у его кровати с автоматами. Тогда и была попытка подменить Геннадию лекарство:

Не могу сказать, что решение уехать из Беларуси для нашей семьи  было спонтанным. Хотя, действительно, еще за несколько месяцев до отъезда мы даже не думали о том, что будем вынуждены уехать и просить политического убежища в Германии. Это никак не входило в наши планы. И переломным в этом смысле стало известное всем заявление Лукашенко, что мне не в чем было похоронить мужа. Президент и раньше-то никогда не отличался учтивостью по отношению как ко мне, так и к другим женщинам - женам известных оппозиционных политиков. Он публично поливал нас грязью, неоднократно называл истеричками. Однако его заявление о том, что мне не в чем даже похоронить мужа, заставило меня дать ему достойный ответ. Многие наверняка помнят эту историю. Лукашенко это очень сильно взбесило. Мне рассказывали о том, что мой поступок обсуждался его ближайшим окружением. Лукашенко, как известно, человек мстительный, рано или поздно, он отомстил бы мне за тот случай. И я испугалась не столько даже за свою жизнь, сколько за жизнь своих детей>.

Испугавшись за жизнь детей, попросила политического убежища в Германии и супруга Юрия Захаренко. А вот мама Юрия Николаевича уезжать из родной деревни категорически отказалась. Юлия Григорьевна все еще надеется, что сын вернется. Ведь, кроме него, у нее никого нет: вскоре после исчезновения Юрия умер ее второй сын - Владимир: <Столько хлебнула горя в молодости, а не могла подумать, что настоящая беда придет на старости лет: Были два сына. А осталась одна. Володю похоронила. Знаю хоть, что он тут лежит, могу за могилкой поглядеть, поплакать. А Юру все выглядываю, хожу по ночам от окна к окну, слушаю каждый стук, каждую машину. Где он? Куда его спрятали? За что?.. За что мне такая жизнь.             Мне говорят: жить и ждать. Но никто не скажет - сколько. Мне уже кажется, что если я его увижу, сердце не выдержит.

Если мой сын, по мнению президента, преступник, пусть бы его судили. Сейчас сидят многие, так я бы в случае чего хоть сыну передачу привезла. Но его нигде нет. По-моему, он из-за того и исчез, что судить его не за что. Обвинить - обвинили, а доказать ничего не могут. У Лукашенко тоже есть дети, внуки. Точно так же за него переживает мать. Неужели он не хочет услышать голос такой же матери?>х х х

Есть в Беларуси художник Алесь Пушкин. Известен тем, что летом 1999 года, в день, когда по неизмененной Конституции истекали президентские полномочия Александра Лукашенко, он привез к его резиденции тачку навоза: мол, езжай Александр Григорьевич к себе в совхоз. А еще Пушкин известен тем, что расписывает церкви. Церковь в деревне Бобры, где сейчас и живет Пушкин, уникальна. Работал он здесь один, запершись по привычке внутри. Пришло время сдавать работу. Приехало местное церковное начальство. Ходят, смотрят -- нравится. И вдруг видят:  сцена ада. На чертей одета форма, напоминающая ОМОНовскую, на боках дубинки, наручники и прочая мишура. А в котле на пламени адском варится великий грешник - весьма похожий на Александра Лукашенко.

-- Это что такое?!

-- Это картина Ада, -- спокойно отвечает Пушкин.

-- А это кто в котле? - проверяющие даже не осмелились называть фамилию.

-- Это грешники.

-- Убрать!

-- Не могу. Я когда рисовал, моей рукой перст святой водил, -- аргументирует Пушкин.

-- Убрать!

Как рассказывает сам Пушкин, тогда он предложил компромиссный вариант: мол, замажу все черным углем и если завтра картина под углем не проступит, тогда закрашу. Если же видна будет, значит правда нарисована.

Он тут же взял уголь и зарисовал свое творение.

Наутро вновь является приемная комиссия. Мистика! Лик главного грешника в окружении чертей-омоновцев проступил. В общем, решили, что это знак свыше. Одобрили картину ада.

           Секрет фокуса, как оказалось, прост. Уголь в чистом виде не есть стойкая субстанция. Он осыпается через несколько часов после того, как им чего-то нарисуешь. Пушкин как художник это хорошо знал. Вот и осыпался уголь часа через три. Но пока в Белорусии ни у кого не поднимается рука зарисовать <божий знак> в небольшой сельской церкви деревни Бобры.

Разговорчики в строю,

или

Здоров ли он?

В 1997 году в прямом эфире телекомпании НТВ Александр Лукашенко заявил: <Я готов добиваться спокойствия в республике даже ценой собственного разума>.

В 2001 году к теме президентского разума вернулась уже оппозиция. Поводом стало электронное послание в ряд российских и белорусских изданий врача-психиатра Дмитрия Щигельского. Врач диагностировал у Лукашенко <умеренно выраженную мозаичную психопатию с преобладанием черт параноидального и диссоциального расстройств личности>. И признал, что этот вывод сделан на основе длительного заочного освидетельствования, в том числе на основе неоднократно транслируемых по белорусскому телевидению селекторных совещаний президента, его выступлений перед депутатами национального парламента, воспоминаний о нем его недавних соратников, а также жены.

Дмитрий Щигельский заявил, что нормы врачебной этики и международного права, в соответствии с которыми сведения о здоровье конкретных лиц не подлежат обнародованию, не распространяются на случаи, когда речь идет о лицах, занимающих ответственные государственные посты. А потому он посчитал себя вправе представить общественности <Историю болезни Александра Григорьевича Лукашенко>.

У <пациента> были установлены следующие характерные для психопатического диагноза отклонения:

- крайняя склонность к манипулированию окружающими;

- склонность к сверхценным образованиям, подозрительность и общая тенденция к искажению фактов путем неверного их истолкования, склонность объяснять события как вокруг себя, так и вообще в мире исходя из <теории заговора>, без достаточных на то оснований;

- отсутствие близких друзей и неспособность поддерживать ли'>¸ные взаимоотношения с людьми;

- тенденция к переживанию своей повышенной значимости, проявляющаяся в постоянном отнесении происходящего на свой счет, постоянные ссылки на самого себя в сочетании с завышенной самооценкой;

- садистские наклонности, низкая толерантность к фрустрации и низкий порог агрессивного поведения, включая насилие; < >

- неспособность к переживанию вины и извлечению пользы из неблагоприятного опыта;

- грубая и стойкая позиция безответственности и пренебрежения социальными правилами и нормами.

Исходя из всего этого врач, врач Щигельский сделал вывод, что Александр Лукашенко как минимум психопат. Но главная опасность заключается в том, что психопатия его, с точки зрения врачей-психиатров, имеет параноидальные черты, характерные также для диссоциального расстройства личности при наличии стержневой сверхценной идеи собственной значимости. <Мозаичная психопатия> -- этот же диагноз был установлен у таких известных деятелей, как Гитлер, Сталин, Муссолини, Иван Грозный...

Врач ссылается и на архивные данные, указывая, что впервые такой диагноз был поставлен Александру Лукашенко в 1976 году, подтвержден -- в 1982-м, когда Лукашенко якобы был комиссован из армии. Правда, в 1994 году после первых президентских выборов неизвестные лица изъяли из архивов Могилевского диспансера оригиналы некоторых документов, поэтому на руках у журналистов и врачей остались только копии и то не всех, а только части документом. <человек с таким диагнозом не может занимать пост главнокомандующего белорусской армией. Требования к здоровью военнослужащих армии Беларуси предельно четко описаны в приказе министра обороны РБ № 461 от 4 августа 1998 года. <Умеренно выраженная мозаичная психопатия> подпадает под ограничения статьи 76 этого приказа и предусматривает негодность к военной службе не только в военное, но и в мирное время>. Поэтому Щигельский в своем обращении к депутатам парламента призвал их срочно организовать специальную комиссию по дополнительному освидетельствованию белорусского президента и решить вопрос об освобождении его от должности президента.

Это письмо наделало много шума. Но поскольку амбулаторной карты гражданина Лукашенко никто не видел, письмо списали на происки врагов и <черный пиар>. Мало кто в Беларуси видел сам текст письма, но тема неожиданно получила широкий резонанс.

-- Александр Григорьевич, почему вы не хотите пройти независимое психиатрическое обследование. Ведь это в любом случае было бы выгодно для вас: либо вы всем сплетникам утираете нос собственным отменным психическим здоровьем, либо вы дальше живете спокойно, зная, что не несете ответственности ни за какие свои деяния, в том числе и преступные, поскольку на момент их совершения вы были невменяемы?

Журналистка Ирина Халип всегда отличалась тем, что не желала ходить вокруг да около. И на пресс-конференции в августе 2001 года, которую накануне вторых президентских выборов провел Александр Лукашенко, и на которой впервые за несколько лет журналистам независимых СМИ было позволено задать вопросы, она спросила о том, что давно волнует белорусское общество. Ведь что получилось: поначалу поведение белорусского президента находили эксцентричным, потом - странным. Дальше - больше. А когда появился труд Дмитрия Щигельского, сомнения переросли в конкретное подозрение: здоров ли белорусский лидер.

-- Я же понимаю, что вы меня просто шантажируете. Но, знаете, даже я не могу поверить, что вы меня считаете невменяемым человеком. За семь лет меня уже и одевали, а раздевали, и вертели, и крутили. Я не хочу сказать, что я не делал каких-то там ошибок, поведение мое было абсолютно во всем такое, что всем нравилось. Я абсолютно... Тем более, я человек эмоциональный, и это дает повод вам в том числе спекулировать на этой теме. Ну не вам, Ирина, --вашим хозяевам. Поэтому вот это вот -- постановка вопроса: независимая комиссия, зависимая - это ж не для того, чтоб я прошел какие-то обследования. Это ж не для этого делается. Меня просто шантажируют>.

Если здоровому человеку предлагают пройти независимое медицинское обследование, в чем шантаж? Что такого страшного, крамольного, оскорбительного? Повод спекулировать на теме дает как раз тот факт, что Александр Лукашенко категорически не соглашается предъявить своим сторонникам и своим оппонентам заключение врачей о состоянии собственного здоровья. В то же время, даже его бывшие соратники считают, что Лукашенко надо показаться врачу. Прямая речь его ближайшего в прошлом помощника Ивана Титенкова:

-- В прессе было опубликовано заключение врача -психиатра о невменяемости Лукашенко. Насколько, по-вашему, точен диагноз?

-- Я не специалист и не могу об этом судить. Но, думаю, что раз появилась такая статья, Лукашенко нужно пройти через независимую экспертную комиссию. В 1998 году через медицинское обследование прошли все руководящие работники. Все, кроме Лукашенко>.

Лукашенко, кстати, и сам понимает, что пройти обследование надо. 18 января 1999 года он подписал указ <О медицинском обследовании и освидетельствовании руководящих работников государственных органов>, согласно которому их состояние здоровья должно изучаться ежегодно. И изучаться углубленно. <За несвоевременное прохождение медицинского обследования виновные несут дисциплинарную ответственность в установленном порядке>.

Список особой заботы медиков открывает президент Беларуси. Но некому наложить на него дисциплинарное взыскание. Впрочем, лидер белорусского государства окружил себя особо преданными врачами. Личный врач президента Ирина Абельская по-прежнему всюду сопровождает главу государств а, но теперь она не просто врач, а главврач -- возглавляет знаменитую <лечкомиссию> и курирует деятельность всех медиков, заботящихся о здоровье высокопоставленных лиц белорусского государства. Министр здравоохранения - мама Абельской: женщину пенсионного возраста забрали из Бреста и доверили высокий пост. Теперь даже если каким-то чудом кому-либо удастся заставить белорусского президента пройти медицинское обследование, он подстрахован по всем фронтам. Хотя президент, вероятно, опасается даже гипотетической возможности, что среди 19 специалистов найдется хотя бы один, который воспользуется правом, в случае несогласия с заключением всей комиссии, изложить в письменном виде свое особое мнение. Все еще опасается. Хотя огнем и мечом, вернее, тюрьмами и уголовными делами Лукашенко все эти годы насаждал в стране страх.

Здоров ли Александр Лукашенко? Медицинские диагнозы - не наша профессия. А с точки зрения здравого смысла, Лукашенко абсолютно здоров. Он адекватен, он ставит цели и добивается их. Он знает, что он делает и зачем, хотя кому-то его действия могут казаться абсурдными. Когда Лукашенко стал выселять из посольских резиденций западных дипломатов, казалось, что президент Беларуси действительно сошел с ума. Под нелепым предлогом необходимости починки канализации он в один день испортил отношения со всеми западными странами, послы которых просто покинули Минск. Но прошло время, послы вынуждены были вернуться, а Лукашенко записал себе в актив победу над странами, претендующими на роль мировых лидеров. Кто помнит, что началось все из-за канализации? Зато в глазах избирателей Лукашенко оказался способным выигрывать войны с самыми сильными противниками.

Лукашенко - человек, поднявшийся из социального дна. У него занижен порог нравственности и морали: то, что для обычного человека недопустимо, для него - просто способ достижения цели. Потому ему важно не просто наказать строптивых подданных, ему важно их растоптать и унизить. Попытка организованного сопротивления - тюрьма, участие в акции протеста - огромные штрафы, инакомыслие - агент ЦРУ.

Комплексы неполноценности, которые зародились в несчастном деревенском мальчике, с годами не прошли. Отсюда и неизменные фантазии на тему <я и великие>, отсюда и щенячий восторг при встречах с людьми, чьи имена что-то значат в мировой политике. Отсюда и гипертрофированное чувство собственной значимости. <Я дал вам хорошую погоду>, -- однажды заявил президент на селекторном совещании с аграрниками. А когда на Пасху верующие возле кафедрального собора в Минске приветствовали его возгласами <Христос воскрес>, он отвечал: <Здравствуйте! Спасибо! Здравствуйте. Спасибо..>

<Склонность к сверхценным образованиям, подозрительность и общая тенденция к искажению фактов путем неверного их истолкования -- пишет доктор Щигельский. Для политика это качество - дар. А потому ни один политтехнолог не построил бы президентскую речь лучше, чем это сделает сам Александр Лукашенко. Когда он отрывается от заранее заготовленного текста, начинается спектакль. Поэтому его речи белорусы слушали часами. Другое дело, что длится это уже девять лет. Надоело даже самым благодарным слушателям. Поэтому он и ищет сейчас другую аудиторию.

Можно не сомневаться, что он любит и Беларусь, и свой народ. Можно не сомневаться, что он искренне желает, чтобы и белорусы, и россияне боготворили его. Наконец, нет никаких сомнений, что он искренне верит в собственную незаменимость и избранность. Другое дело, что для него существуют только сторонники, а оппоненты -- это враги, и с ними он разбирается <по законам военного времени>. Он здоров и болен одновременно. Он болен властью. А потому ему категорически противопоказано управлять людьми.