http://zavtra.ru/cgi/veil/data/denlit/027/21.html
Author: Татьяна Глушкова
Title: ПОЭТ И ЕГО СВОБОДА (Беседу ведет Владимир Бондаренко)
No: 9(27)
Date: 21-09-99

     
     Владимир БОНДАРЕНКО. Какая свобода нужна поэту?
     Татьяна ГЛУШКОВА. Внутренняя. Та, которой лишить не может никто. Полная внутренняя независимость. "Дорогою свободной /Иди, куда влечет тебя свободный ум",— как завещал Пушкин... "Свободный ум" — редкое качество. Тут нужна смелость, отвага, неодолимая сила духа. Неспроста рядом же Пушкин говорит о "подвиге благородном" свободного в помыслах поэта.
     В.Б. Как достигается внутренняя свобода? С чего начинается она для художника?
     Т.Г. Я думаю, она есть составляющая самого творческого дара. И находится в соответствии с масштабом его. Но, с другой стороны, можно заметить, что она неотрывна от чувства ответственности за всякое высказанное тобою слово. Это чувство ответственности "обрекает" художника на охранение своей внутренней свободы, потому что без нее невозможно приблизиться к истине, которая открывается лишь свободному, не скованному предрассудками и бескорыстному духу. Чувство этой всецелой ответственности удерживает художника в неоглядном поле внутренней свободы, в ее жестком, по сути, режиме. "Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать" — мечтает и, собственно, рекомендует нам Пушкин. Но, вопреки видимости, речь не об эгоизме и даже не о простом, банальном эгоцентризме. Когда поэт идет "против течения", полагаясь на свой "свободный ум", это объясняется не мятежностью его духа или, как говорят нынешние литературные обыватели, его "трудным характером", но, напротив, весьма смиренным служением — послушностью "веленью Божию", слышимому им. Истинный поэт не волен быть управляемым иными, земными волями или силами, даже если б хотел этого ради отдыха от своей свободы, от своей личной всецелой ответственности... Добавлю, что богом такого "дикого и сурового" (Пушкин) поэта по-прежнему является Аполлон.
     В.Б, Разве тут невозможны ошибки? Неточное слышание "веленья Божия"?.. Не говоря уж о том, что в душе Пушкина, на которого ссылаетесь вы, жил ведь — и с годами все глубже — как раз христианский Бог.
     Т.Г. Иисус Христос все же как будто не брал на себя функции Мусагета — предводителя муз... И не следует спрямлять, подгонять под формально-христианское сознание столь сложные явления, как художественное творчество, полное своих тайн... А ошибки в точном слышании "веленья Божия", конечно, возможны. Но ведь те, кто упрекает поэта во всякого рода "неуправляемости" или "беззаконии", вовсе не заняты этим слушанием, вслушиваньем: они слышат лишь друг друга, складывая так называемый "общий глас", "общее мнение".
     Внутренняя свобода поэта — это вовсе не привилегия его. Напротив, он обычно дорого оплачивает ее. Дорого оплачивает все свои несовпадения с "общим" или "авторитетным" гласом. Правда, вознаграждается за нее в самом творчестве.
     В.Б. Чувствуете ли вы себя свободной?
     Т.Г. Да. В той же мере, в какой я ответственна за свое писательское слово. Тут, знаете, парадокс: безответственные, "беспечные" люди в искусстве — внутренне не свободны; они могут быть лишь своевольными или имитаторами свободы. Но своеволие их — это вовсе не то, что Пушкин называл "прихотью" художника ("По прихоти своей скитаться здесь и там..."), "тайно" или бессознательно подчиненной некоей, может, не сразу и уловимой творческой задаче...
     В.Б. Чем конкретно оплачивается внутренняя свобода?
     Т.Г. Отказом от всех соблазнительных "заменителей" ее. Отказом от множества свобод внешних — начиная со свободы в деньгах, материальных условиях, в жизненных удобствах и кончая удовольствием от быстрого признания со стороны публики. То есть отказом от множества "громких прав, От коих не одна кружится голова",— если и здесь воспользоваться словами Пушкина... Вместе с тем величина платы поэта за свою внутреннюю свободу зависит от конкретной исторической эпохи, конкретного состояния общества.
     В.Б. Как уберечься талантливому человеку от саморазрушения — особенно в трудные, "смутные" времена? Какие табу должен он для этого признавать?
     Т.Г. Видимо, надо постоянно строить свой дух. Думаю, что лишь в последнюю очередь стоит винить внешние обстоятельства, искать в них себе оправданий. А табу — например, не лгать читателю — должны быть внутренними. А уж коли солгал или невольно ошибся, не страшись прямо признаться в этом. Прямо, от своего личного имени. А не так, как за грубые свои заблуждения на поле общественной деятельности "винится" обычно на съездах писателей какая-нибудь именитая "наша совесть", прячась за якобы стадное "мы". Воистину — как Сальери: "...мы все... Мы все, жрецы, служители музыки, Не я один..." Нет, чтоб бесстрашно сказать о себе, как Некрасов, — что "много виноват"!.. К саморазрушению ведут самопотачки. Жизнь в кредит читательского доверия. Спекуляция былыми заслугами. И т.д.
     В.Б. Чувствуете ли вы свое поэтическое поколение — от Ахмадулиной до Чухонцева, от Рубцова до Шкляревского? Можно ли оторваться от своего времени, от своего поколения?
     Т.Г. В поколении, условно обозначенном вами, я, кажется, младшая и во всяком случае стою в нем особняком. Никогда не вписывалась ни в какие поэтические "обоймы" — ни в евтушенковско-ахмадулинско-вознесенскую, ни в "деревенскую" с ее идеологической эстетикой "малой родины", ни в бодрую "ЦК-ВЛКСМ-овскую" (была и такая), ни в ту "городскую", полуинтеллектуальную, что славила НТР (научно-техническую революцию, бывшую в моде), всяческие Ангарские да Усть-Илимские ГЭС или "величавое облако ангарской целлюло- зы"... Меня упрекали в несоответствии "современности" и ставили как поэта (да и теперь ставят) далеко на обочину "литературного процесса", а то и просто сбрасывали в кювет. Это — не сетование, с моей стороны, а прямой ответ на ваш вопрос. К тому же, я вижу тут, если хотите, провиденциальный смысл: эти обстоятельства укрепили меня на своем пути.
     В.Б. А вы не преувеличиваете эти обстоятельства, как и свою отъединенность от поколения?
     Т.Г. В литературе поэту важны не сверстники, а единомышленники. Вы же начали перечень с явного моего антипода, которому при всех прилежных "трагических" гримасах суждено по преимуществу так и остаться клоунским, фарсовым вариантом Ахматовой— Цветаевой— Пастернака... Понимаю, что наступаю на любимую вашу мозоль, но А.А.Ахматова отзывалась об Ахмадулиной куда презрительней. Ну, а можно ли вообще оторваться от своего поколения? От литературного — случается... Разве Н.Рубцова мы строго мыслим в его "поэтическом поколении"? Не уверена в этом. Другое дело — взятое в целом поколение историческое... Оторваться же от своего времени художник, по-моему, не в силах. Разве что "современность" люди понимают по-разному, подчас диктаторски, между тем как у каждого времени не одна, а несколько тенденций. Время многослойно — отчего и существуют в одну эпоху взаимонеподобные поэты.
     В.Б. Значит, они равноправны: та же Б.Ахмадулина и Н.Рубцов?
     Т.Г. Нет, конечно. Важно следовать не злободневной, "модной" или "эффектной", а перспективной тенденции, пусть она сегодня теплится вроде на задворках. Под перспективностью я разумею живучесть. То, что всерьез уходит в будущее, хотя и похоже на "прошлое"... Вот оно-то, хоть и с виду "задворочное", оказывается подлинно современным. Воплощая в себе нетленность, то есть духовность, своего времени. Это и видим у Н.Рубцова.
     В.Б. А если приблизиться к собственному вашему опыту? Всегда ли легко, не впадая в снобизм, отличить современное от злободневного, "однодневного", чтобы ступить на верный поэтический путь?
     Т.Г. Это снова-таки вопрос таланта... Вопрос исторического, социального, национального чутья. Вопрос, если можно так выразиться, художественной стратегии — в отличие от тактики угождения публике и стяжания благодарных рукоплесканий... Замечу, однако, из своего опыта, что между злободневным в искусстве и тем, что тяготеет к более глубокому ощущению времени, на всех уровнях таланта обычно идет напряженная борьба. Я столкнулась с этим давно. Рано. А верней — во-время, чтобы раз и навсегда сделать выбор. Кажется, из всех поколений студентов Литинститута я одна, живя решительно вне политики, после пяти лет учебы не была допущена к защите диплома, ради которого-то и училась — заочно. Мне предложили, вместо диплома, жалкую и позорную по тем временам справку, что прослушала я, мол, в институте пятилетний курс лекций… А все потому, что творческий руководитель, очень авторитетный тогда Илья Сельвинский дал неожиданный для меня отзыв о моей дипломной работе: "София Киевская и тому подобная сусальщина не могут быть темами советского поэта..." Хотя при этом высоко, преувеличенно оценивал мое "дарование", которое я якобы гублю… Цикл стихов о Софии был написан мною еще в 1960 году, и я не желала отказываться от него. Тогда еще и слуху не было ни о каком "Русском клубе" или "Обществе охраны памятников истории и культуры". А я не отделяла от "этой сусальщины" сами воспоминания о Великой Отечественной войне:
     
     ...И от стен обагренной Софии,
     от ее закопченных камней
     снова смотрят в огонь неживые
     византийские очи людей.
     
     И едва отличим от мозаик
     даже детский пылающий взгляд...
     Вот в стакане вода замерзает.
     Вот всю зиму коптилки коптят.
     
     А Софийская колокольня потом оказывалась у меня "главным украшением" во время салюта "в день 7-го ноября": "И голубая, голубая,/она вступала в высоту,/печаль веков превозмогая,/птиц направляя на лету..." Конечно же, это было нестерпимо в эпоху хрущевского вандализма!
     В.Б. Что же, у вас так и нет диплома о высшем образовании?
     Т.Г. Года через полтора после окончания Литинститута я его получила. Чудом. В результате нежданного, именно чудесного для меня, вмешательства Сергея Наровчатова. Пока я жила себе в Михайловском, работая экскурсоводом в Пушкинском заповеднике, он каким-то образом прочитал мою забракованную дипломную работу и написал свой отзыв о ней, резко поспорив со своим бывшим учителем — тем же Сельвинским... Да и кукуруза начала отцветать уже... Так что выдали мне для чего-то даже "диплом с отличием".
     В.Б. Чего больше было в вашей литературной жизни — одиночества, почти остракизма или таких "чудес", как поддержка со стороны того же С.Наровчатова, казалось бы, далекого от вас? Что вы думаете вообще об одиночестве поэта? Ощущаете ли его сейчас?..
     Т.Г. Одиночество в творческой жизни — вещь нормальная. Если хотите — классичная. (Что не значит, однако, что оно должно быть особой, "почетною" темой стихов.) Впрочем, тут недалеко до нескромности, когда говоришь об этом: ведь всерьез одиноки только большие поэты. Они одиноки даже и в славе, если она выпадает им при жизни. Надо учиться переносить одиночество — видеть его плодотворность, а не просто трагедию.
     В.Б. В чем его плодотворность? Разве оно не приводит к отчаянию?
     Т.Г. В условиях для сосредоточенности... Я надеюсь, мое одиночество — плодотворно. А отчаяние?.. Когда мне казалось, что я вовсе забыта, всеми оставлена, я брала лист бумаги и писала — как двадцать лет назад:
     
     ...Уже мой голос замело
     и всё, что было мною, —
     чтоб я узнала, как мало
     отчаянье земное...
     
     А счастливых случаев, внезапной поддержки, не чаянной вроде уж помощи бывало очень много. Но можно ли было бы их оценить, если бы не было одиночества? Им-то как раз, коль оно — плодотворно, коль оно терпеливо сносится, чудеса, видимо, и заслуживаются... Между прочим, однажды чудесной своей стороной открылся передо мной и ваш друг А.Проханов.
     В.Б. Среди старших, чем ваше, поколений знали ли вы Анну Ахматову, 110-летие которой мы недавно отмечали и которая, по-моему, вам близка в своей гражданской лирике?
     Т.Г. Лично — не знала. Робела. Не приходила на условленные встречи. На этом знакомстве сильно настаивал Б.Слуцкий, сам-то "коллекционировавший" живых поэтов... И тогда же, лет 35 назад, написала "зеленые", робкие "Стихи о несостоявшемся визите". В них шла речь о потоке возможных поклонников, почитателей... Помню такие, не публиковавшиеся, строки:
     
     ...И я, незваная, вхожу —
     так в реку окунают! —
     на стены я не погляжу,
     портретов не узнaю.
     
     И буду тихо говорить
     о пушкинской аллее.
     И, уходя, благодарить
     и медлить не посмею...
     
     Благоговение, видите ли, было!.. Хотя многие, не смущаясь, звонили, набивались на встречу, стихи свои для отзыва слали...
     Сразу скажу, что не знала и Пастернака. Была лишь на его похоронах.
     В.Б. А испытывали к нему подобное же чувство?
     Т.Г. Всякому чувству свое время... В 1957 году, когда мне впервые попалась книга Б.Пастернака "Стихотворения", 1935 года, "избранное" его на ту пору, я, ни у кого не спрашивая о нем, уверена была, что он уже умер. Потому что: вряд ли может быть жив такой замечательный поэт!.. О нем ведь не говорили, он не был уже знаменит... Когда в "Дне поэзии" 1957 года были напечатаны два его стихотворения — "В больнице" и "Летчик", их никто не заметил. Заметили — евтушенковскую "плеяду"... А Пастернак гляделся воистину... "крестиком на ткани И меткой на белье". Как тот еле видимый летчик... Куда ему было, скажем, до Степана Щипачева!.. Это теперь уже многие знают его наизусть и нередко задним числом переписывают историю своей любви к нему. А тогда — цвела искренняя диковатость вкусов. До сих пор отношусь с большим уважением к той, "бесславной", полосе его жизни... Ну а позже разразился скандал вокруг "Доктора Живаго", и я поняла, что поэт еще жив...
     В.Б. И не отважились познакомиться, как, например, юный Андрей Вознесенский?
     Т.Г. Этого у меня и в мыслях быть не могло: я не обладала ни самоуверенностью, ни бесцеремонностью. Слишком высоко он стоял в моей иерархии!.. А на похороны его мы с мужем пошли. Хотя нам, студентам Литинститута, это "не рекомендовалось". У меня сохранилась фотография из журнала "Пари матч" 1960 года, на которой мы и сняты крупным планом вблизи открытого гроба... Тем интереснее бывает читать "воспоминания" или стенания тех, кого там не было.
     В.Б. А кто запомнился?
     Т.Г. Больше всех не писатели, коих было ... капля, а Святослав Рихтер. Как он шел по солнечному двору, в черном, с букетом малиновых левкоев... Где взял он левкои в конце мая?.. Помню, как вспомнилось: так, с левкоями, пришел Виктор Гюго на похороны Бальзака, о чем рассказал Жюль Ренар в своем "Дневнике"... Не забыть и огромный траурный рихтеровский "концерт", который слушали мы, стоя под окном дачи усопшего, а окно было еще уставлено пузырьками с лекарствами, с ленточками бумажных рецептов...
     В.Б. Пишете ли вы мемуары?
     Т.Г. Боюсь, мемуары пишут, когда больше уж ничего не могут написать. Либо — как в случае Герцена, — если жизнь была полна встречами с действительно выдающимися людьми. А то нынче — поток мемуаров про разные серенькие, грубо нарумяненные жизни, где авторы суетно самоутверждаются, перед тем как кануть в Лету. Да и злобный поток "дневников"... Когда-нибудь, может, и набросаю некоторые страницы. Например, о дружбе с Генеральным конструктором О.К.Антоновым, который очень любил поэзию. Или — с вовсе забытым к началу 60-х годов архитектором Константином Мельниковым, в доме которого — теперь знаменитом — было так хорошо бывать. Особенно — в православные праздники, бедно, тепло и торжественно отмечавшиеся там, под иконами с вышитыми полотенцами... Отчего ж бы не рассказать, как всемирно прославленный этот новатор, "конструктивист" говорил о Баженове, о лично знакомом ему Константине Коровине, расстилал великое множество грандиозных, неосуществленных своих проектов, а однажды сказал мне: "Деточка, никакой современный материал (строительный) не может перекричать застенчивого шепота искусства". Это он вспоминал о построенном им деревянном Советском павильоне на Всемирной выставке в Париже в 1925 году.
     Вообще же мемуары — нелегкий жанр. Он требует душевной культуры: он, на самом-то деле, требует забыть себя — ради тех, о ком вспоминаешь. Ну, и ум, конечно, нужен, если философствование или публицистика вторгаются в воспоминания. Желательно — герценовский ум!
     В.Б. Вы сейчас говорили о людях великой прошедшей эпохи, каждый из которых по-своему прославил ее. Почти никто из них не дожил до наших катастрофических дней. Ваш поэтический взгляд на крушение Державы? Предвидели ли это поэты?
     Т.Г. Мой поэтический взгляд выражен в моих стихах 90-х годов, начиная со стихотворенья "Час Беловежья" ("Когда не стало Родины моей..."), написанного в апреле 1992 года. А предвидели ли поэты наперед?.. Может, я недостаточно осведомлена, но, пожалуй, — нет, конкретного этого события не предвидели. Общеапокалиптические мотивы лирики некоторых из них отнести сюда можно только с натяжкой. Но вспоминаю собственное видение... отпадения Украины, с заклинанием о Киеве: "Приснись же мне, славянская столица!.. Позволь мне наглядеться про запас / на синеву под булавой Богдана!.." В этом странном "сне" 1981 года было прощание с чем-то безвозвратно удалившимся:
     
     ... И вырастает многоглавый дом —
     он звался родиной, он равен был отчизне...
     Я узнаю задумчиво, с трудом,
     я здесь была в иной какой-то жизни...
     Отвечая на ваш вопрос, я оставила в стороне тех, как правило, эмигрантских авторов, что плотоядно предвкушали крушение ненавистной им Державы. Вряд ли в их яростной стихотворной публицистике мы имеем дело с чистым предвиде- нием: энергия проклятий и угроз не есть чистое, объективное откровение, которое обычно ошеломляет самого поэта, случаясь независимо от его мечтаний, его воли... А иначе первым ясновидцем пришлось бы признать "бедного Евгения" из "Медного всадника", когда он, "как обуянный силой черной", вскричал: "Добро, строитель чудотворный!.. Ужо тебе!.."
     В.Б. А обязаны ли поэты предвидеть конкретные исторические события? И вообще: непременно ли поэтический дар сочетается с даром предвидения?
     Т.Г. Древние греки считали, что — непременно. Аполлон-Мусагет — это также и бог "ясного зрения", ясновидения. Это он наделил Кассандру даром предвидения, а Дельфы, где был храм Аполлона и знаменитый оракул, расположены "у подножья горы Парнас"... И вот увидел же Н.Рубцов фантастическую на то время картину некой великой беды: "И не леса мне видятся окрест,/А лес крестов в окрестностях России". Это, кстати, похоже и на распад СССР: ведь — "в окрестностях России". То есть не в союзных ли республиках первым делом?.. Он "не досмотрел" свои "Видения на холме": "Кресты, кресты... Я больше не могу!" Но его почти умоляющий возглас: "Россия, Русь! Храни себя, храни!" — имеет, пожалуй, связанную с острым предчувствием природу... А Лермонтов? У него-то было прямое прорицание: "Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет..." Не считаю уж случаев "заметафоризированных" предсказаний...
     В.Б. А часто ли предвидели вы — именно в стихах?
     Т.Г.Как ни странно, Чернобыль предвидела — вплоть до направления движения радиационного облака: "на Витебск и на Вильно"... Правда, незадолго — за пять лет. В стихотворении "Тревожная весна" вела речь о некоей небывалой, "последней весне", которая — "еще ничьей не тронула груди, еще ничей язык не опалила..." И даже — "летит во мгле, не узнанная Богом". Опустошение, безлюдье, звенящее в странно-сомнамбулических строках, оказалось похожим на весть о чернобыльской катастрофе. Там дальше было и худшее пророчество — о судьбе Киева: "Свернулся свитком твой могучий век / и откатился в дали Прикарпатья..." Знаменательно, что сигналы и токи посылает именно та земля, где ты родился... Касаются-то они судьбы всей страны, но идут — оттуда. И вот, в 80-е годы, срывались шальные строки:
     
     От круч Днепра всего видней —
     Балканы...
     В окно стучится сербская страда.
     
     Да и название тогдашнего раздела моей книги — "Балкон над пропастью висит" — содержало, пожалуй, предостережение... Ну и Голод великий в 80-м году мне мерещился, хоть жила я тогда в благополучной Прибалтике. Такой голод, который пока и не случился:
     
     Отчизне снова выпадает смерть:
     в бурьяне дремлет пусторотый Голод.
     Еще он слаб, еще он милосерд,
     еще он мертв, а может, просто молод.
     
     Еще не глянул ямами очей,
     еще зарытой зыбки не качает...
     Но, словно пена из морских зыбей,
     колотится в окно рыданье чаек.
     
     Высоким вдовьим голосом кричат,
     надрывным стоном содрогают небо...
     
     Это все облечено в картину шторма: "Все море — в блеске чаячьих рубах, / как будто мина пропорола днище...", а для того, чтобы в советское время опубликовать непонятно-мрачное это предчувствие опустошения и на море, и на суше, пришлось даже придумывать особый, фальшивый заголовок...
     В.Б. А предвидения личной судьбы?
     Т.Г. Это всего проще, но и всего опасней: непременно сбываются. В 70-х годах в стихотворении "Река Лыбедь" — о возвращении в освобожденный, разрушенный, голодный, холодный Киев 1943 года — звучал голос этой, ныне подземной, реки, привечавшей меня-ребенка:
     
     Сколь широкие встретишь печали
     на скрипучем родимом крыльце!..
     Не пугайся: что было в начале,
     только раз повторится — в конце!
     
     Повторилось!.. Именно "в конце", в последнем периоде моей жизни... Явно, есть вещи, о которых в стихах лучше не поминать. Особенно про болезнь, смерть. Тут уж поэт точно похож на ворона. Поэтому я теперь норовлю писать так: "И совсем заурядная хворь / посещает меня Христа ради..." Не более!
     В.Б. Если процитированные вами строфы были опубликованы в свое время, то интересно — были ли замечены как прогноз? Или этому мешает возможность субъективного толкования стихов, которая всегда существует?
     Т.Г. Вряд ли были замечены... Видите ли, ведь Аполлон тут же и наказал Кассандру неверием людей в ее предсказания. И, похоже, правильно сделал! Тут он "заодно" с христианским Богом.
     В.Б. Что же, все ваши прорицания — мрачные?
     Т.Г. Нет, конечно. Однако светлые пока не сбылись.
     В.Б. Например?
     Т.Г. Был у меня лет двадцать назад "Сон о Востоке и Западе", где Россия именовалась "страна Разлука" и "страна Разруха" — с большой буквы, а автор, "на выселках отчизны", глядел "за горизонт степной", лежа себе "в простуде под ворохом тряпья". Кончалось же оно так:
     
     ...Но молчаливо люди
     читают между строк:
     под Западом не будет
     пылающий Восток!
     
     Под Западом не будет
     здесь даже воробья!..
     
     И т.д., так что "страна моя Разруха" оказывается уже "в плакучем далеке"...
     Но, пожалуй, и "мрачные" пророчества, чтоб не утратить художественности, не должны быть беспросветными. Допускаю, что и рубцовские "Видения" могли бы быть "не замечены", если б не "перекрыл" он их "безбрежным мерцаньем" "бессмертных звезд Руси", ради которого и хочется выучить наизусть все стихотворение. Не то с Ю.Кузнецовым: "Он пугает, а мне не страшно" — эти слова Л.Толстого о Леониде Андрееве прилагаешь невольно к пустынным его "озарениям"... Вы ведь, Владимир Григорьевич, подняли сложный и тонкий вопрос — об исторических предчувствиях поэзии, и он перешел естественно в творческую проблему распределения света и тени. И не упрекнут ли нас в суеверии?
     В.Б. Тогда спрошу просто: могучая Держава распалась. Распадается и пространство, и время. О чем сегодня писать поэту?
     Т.Г. Недавно критик В.Курбатов в письме ко мне процитировал строчку из новой моей книги "Грибоедов": "ЧАСЫ НА БАШНЕ ВЕЧНОСТИ СТОЯТ..."— иллюстрируя этим свое, да и общее подавленное состояние. Я ответила: "Они — не стоят, пока я пишу это о них"...
     В.Б. Но как все же соотнести "корабль вечности" с "кораблем современности", особенно если современность, как сейчас, похожа в лучшем случае на безвременье? Может ли поэт по этой причине пренебречь ею?
     Т.Г. Это — в поэзии — должен быть один и тот же корабль. А вообще — надо договориться, что мы понимаем под "вечностью". Вечность — это бессмертие или, напротив, смерть, нечто "по ту сторону" жизни, вне нас и безотносительное к нашему дню? Помните, маленький Кай во дворце Снежной Королевы никак не мог сложить из льдышек слово "вечность", потому что в сердце его уже вонзился осколок зеркала троллей? Но в ином (не андерсеновском) сознании "вечность" — это именно смерть, полное небытие. Но такая враждебная времени, жизни (современности, если хотите!) вечность — плод больного или распадающегося духа, забывшего о целостности. И это не я, а один из моих героев — теряющий рассудок несчастный поэт наш К.Батюшков, бродя в пепле улиц Помпеи, "ЖАРКО ШЕПЧЕТ ВЕЧНОСТИ: "ПОМЕДЛИ! НЕ ЗАСЫПАЙ ЧАСЫ ЗОЛОЙ СВОЕЙ..."
     В.Б. Значит, современность и вечность — едины, проникают друг друга? Как же тогда с отбором достойного поэзии материала?
     Т.Г. Поэзия указывает нам и на "бег времени" (так называлась последняя книга А.Ахматовой), и на, можно сказать, обратную его текучесть, и даже осмеливается утверждать, как И.Бунин, о мире — что "времени в нем нет". Пожалуй, последнее и передает существо поэтического взгляда, улавливающего "точки пересечения" ново-современных явлений с непреходяще-вечными.
     В.Б. Но пространство-то и впрямь распадается: в государственном, историческом смысле. Можно ли поэту создать свое мистическое имперское пространство в Отечестве слова, вне реального географического Отечества?
     Т.Г. Да, пространство страны распадается, "тает". И это тотальная, не только географическая для нас или государственная трагедия. Приходится духовно удерживать его в себе. Нам, кто знал непорушенное, не сжимающееся, как шагреневая кожа, отечественное пространство, это не так уж и трудно. Но этим надо постоянно заниматься, потому что деструкция пространства — это, как наглядно показал распад СССР, и деструкция психики, этики, эстетики — ядерная цепная реакция осыпей и разрух. Так, на большом историческом пространстве великой страны не прижились бы нынешние лауреаты валютных премий вроде мерзопакостника Вл.Сорокина или так называемых поэтов, происшедших от одесского анекдота... Кстати, не уместился на нашем былом пространстве и любимый "либеральными патриотами" А.Синявский, затеявший "Прогулки с Пушкиным". Не уместился в тогдашних душах людей: был отринут дружно, свободно, вне понуждения и пропаганды. Большому историческому пространству присуща некая непререкаемая теснота. Это именно в нем ("велика Россия..."), оказывается, "отступать некуда"... А "Отечество слова" — категория космополитическая. Это некий приют для безродных. Для подвешенных в воздухе эмигрантов. К тому ж от "Отечества слова", слова, абстрагированного от родившей его земли,— один шаг до другого Отечества слова". Пример тому — В.Набоков, который и впрямь "словесно одарен". Впрочем, издавна переселившись именно в "Отечество слова", он, по-моему, утрачивал Россию, "русский взгляд на жизнь" (И.Тургенев) даже в русских своих романах.
     В.Б. А что вы думаете о "всемирности" таланта? Может ли большой талант усидеть на своем пеньке, ограничиться им?
     Т.Г. Как сказать... Популярный тезис о "всемирности", провозглашенный Достоевским в его пушкинской речи, не столь безусловен, ибо слит у него с идеей "перевоплощения своего духа в дух чужих народов". Это не совсем то, о чем позднее говорил А.Блок: "Нам внятно все — и острый галльский смысл,/ И сумрачный германский гений..." К тому же сам Достоевский отмечает, что пушкинская "всемирная отзывчивость" "нигде, ни в каком поэте целого мира" не повторилась. "Это только у Пушкина",— говорит он. Так возможно ли на "явлении невиданном и неслыханном" основывать всеобщую "формулу творчества"?
     В.Б. Но Достоевский считает это "неслыханное явление" пророческим для России и видит в нем — именно в "совершенно чудесных" перевоплощениях Пушкина — великую "силу духа русской народности", которая выражается в "стремлении ко всемирности и ко всечеловечности". "...Наш удел есть всемирность..." — говорит он, утверждая при этом ее корневые, почвенные основы.
     Т.Г. Ну а Герцен, который задолго до Достоевского отмечал у русских "большую способность усвоения и пластицизма" ("...нет народа, который глубже и полнее усваивал бы себе мысль других народов, оставаясь самим собою") усматривал тут… "женственность, недостаток самодеятельности" ("...они не вполне довлеют себе",— говорил он о славянах),— то есть палку о двух концах, а не безусловную силу... Во всяком случае, когда Достоевский восхищается пушкинским, как ему кажется, "свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность" (то есть не оставаясь самим собою!), это похоже уже на разговор о восторженной ассимиляции и "русской народности", и личности величайшего русского поэта.
     В.Б. Что же предлагаете вы?
     Т.Г. Если сказать броско,— не сводить Пушкина к другому юбиляру этого года: к "набоковщине"... А главное: не следует видеть императив для художественного творчества там, где Достоевский занят не "философией творчества", а в широком смысле национальной философией и психологией. Или же — строит свой, христианский миф о "великой тайне" Пушкина, со всеми достоинствами, но и издержками страстного, может, и исступленного, такого строительства.
     В самом деле, отчего же поэт, хоть бы и большой, непременно должен перевоплощать свой национальный дух "в дух чужих народов", "врастая" то в один, то в другой национальный костюм? Тут ведь есть и что-то от попытки уподобить призвание поэта — профессии актера.
     В.Б. Что же тогда "всемирность" таланта — или вы сомневаетесь в ней? Может быть, довольно для нашей поэзии имперского пространства России, которое, предположим, будет восстановлено?
     Т.Г. Имперское сознание тем и характеризуется, что "интегрирует" в свою империю весь мир. Всякий "Рим" обратно читается как "Мир". Помните, в 1993 году я писала:
     
     НО БЫЛ ВЕСЬ МИР ПРОВИНЦИЕЙ РОССИИ,
     теперь она — провинция его...
     
     Это и есть формула имперского сознания. И тут же — формула "утраты Империи"... Хотя применительно к нашей стране уместно, конечно,— пушкинское, замечу!— слово "СОЮЗ", а не это, слишком "бряцающее",— "Империя"...
     Так что "всемирность" нашей поэзии, или, как вы выражаетесь, "имперское пространство" ее,— это, в ощущении, одно и то же.
     Что же касается "всемирности" конкретного таланта, то суть, конечно, в сиянии "всемирных идей", о каком вскользь говорит в связи с Пушкиным Достоевский, увлеченный все-таки самими по себе духовными "переодеваниями". Между тем как эти "переодевания" или "перевоплощения" целесообразны лишь как средство, одно из возможных средств, для донесения "всемирных идей". Но последние могут быть извлечены и из "своего пенька". Здешнего, родного для поэта...
     
Окончание следует