Александр Денисенко
Спой мне песню, таксист тонкогубый,
«Волги» горьковской ванька-челнок,
Прокати по России за рубль,
Чтобы пел на груди свитерок.
Ты свези меня к той ненаглядной,
К той широкой и темной воде,
Где качается месяц двухрядный
И плывет в натуральной среде.
Ах, как жаль, что я сам безлошадный,
Без коня наш мужик — сирота,
Без коня он становится жадный
И живет без Исуса Христа.
Пока нет ниспадения снега,
Пока нет воцаренья зимы,
Шевелись, заводная телега,-
От рассвета до самой сурьмь
Ну, пади... Обгоняй же кибитку!
И попа, и туристский рюкзак!
Мы истратила дорожную нитку,
Чтоб прошить золотой березняк.
Ах ты, воля, разгул и восторг!
В поднебесье шевелятся гуси.
Вот один из них сладко исторг
Резкий звук, полный счастья и грусти...
Низко, быстро молчат журавли.
Как и ты, безъязыкий возница.
— Что молчишь, ну-ка спой, что ли, блин!
— Отвяжись, я не певчая птица.
...Шелком вышиты русские рощи
И крестами вечерний погост.
Здесь теперь продвигайся наощупь,
Тонкогубый задумчивый гость.
Тормози. Разомнем наши уды.
Да поплачем о ближних своих.
Вот могила. Достанем сосуды.
Тут скамейка... Как раз для двоих.
Что так смотришь... Ужель ненароком
Вдруг припомнились чьи-то черты?
Кто лежит в этом месте глубоком...
— Знают только ночные цветы.
— Да, бывает... А мне показалось...
Так глядит только тот, кто любил...
И кому дорогая созналась...
И кто разом ее погубил?
— В первый раз я влюбился при Брежневе.
Даже страшно теперь вспоминать
Этой девушки волосы нежные,
Ее крепкое тело-кровать.
Как, бывало, накинет цветастую
Кашемирову жаркую шаль,
Да поставит бутылку мордастую,
На закуску лишь губы-янтарь.
В одну целую восемь десятых
Я любил Катерину трудней
Всех других, по отдельности взятых,
И всех вместе отдельных людей.
Но в душе, этой страстью стесненной,
С отношением легким ко злу,
Разгорелся огонь потаенный,
Превратив оба сердца в золу.
Все, чем тешились мы и счастливились,
Отошло в невозвратную даль.
Под ножом очи синие вылились
В кашемирову жаркую шаль.
Я люблю угрызения совести,
И могилу узнать — не вопрос...
Только жаль — к окончанию повести
Я тебя не с начала привез.
Впрочем, Катенька мне говорила...
И бежать собиралась в село —
Тот, кому она шаль подарила,
Говорил, что там жить весело.
Там в ночном еще плавают кони,
И над речкой скользит тишина,
Там еще сохранились иконы
И культ личности В.Шукшина.
Там, где в старенькой клетчатой шапочке
Чья-то бабушка слабо идет
И убийцу, то-йсть, сахару в наволочке
На горбу, улыбаясь, несет —
Соловей запевает на ветке:
Не ходите в сельпо, мужики!
Пропадут ваши милые детки,
Увеличатся ваши грехи!
— Ишь, разбойник... Ударил под сердце!
Что ты кипеш поднял, дорогой?
Белив к зелью приделана дверца,
Значит пусть надорвется другой?!
Тут не может быть даже вопросу...
(И дают восклицательный знак,
Поднося к соловьиному носу
Нержавеющий русский кулак.)
— Обнаглел. Нееврей, а играет.
Чуть возмешь разведенку за грудь,
Он до ночи на ветке рыдает,
Так, что даже с женой не заснуть.
...Ох, и нам бы пора угнездиться.
Что ж, заедем в знакомый мне дом.
Знать, хозяину снова не спится...
Он всегда засыпает с трудом.
Вот он курит, мой светлый товарищ,
Потупляясь в ночное окно,
Где от черного ветра шатаясь,
Темной ночи висит волокно.
...Мы войдем. Затрепещет калина.
Будем трое курить у крыльца.
Выйдет в cад к нам жена Катерина
С керосиновой лампой лица.
Будет долго стоять у калитки
И ворочать знакомую шаль,
А волос ее темные слитки
Излучать дорогую печаль.
Мы ей сердце ничем не нарушим.
Крест высокую грудь сторожит,
Охраняя ту самую душу,
Для которой все тело грешит.
Вчетвером мы пойдем к ненаглядной,
К той широкой и темной воде,
Где качается месяц двухрядный,
И плывет в натуральной среде.
Там при тихом течении ночи
И при быстром стремленьи воды
Промелькнет быстрой ласточки очерк
И пасущейся лошади дым......
Там споет нам таксист тонкогубый
То, что спеть мне в дороге не мог,
А потом закопает мой рубль
Под крестом двух пшеничных дорог.
* * *
Покрести на дорогу мне сердце и сокола выпусти,
Отцвели васильки у тебя на высоком лице.
В час вечерний у рощи прощальной прощенье нам выпроси,
Где стонал соловей и дрожали огни на вц.
И за рощей за той, причиняя земле ожидание,
Осень красное платье снимает и дарит тебе.
Вот и будет теперь на лице у меня два страдания:
Как мне вас различать и кого мне любить в сентябре.
Серый гусь просвистит, словно свет собирает от сокола,
И сойдутся они над моей головой в небеси,
И перо упадет мне под ноги с гусиного локона,
Чтобы я написал тебе мертвое слово прости.
Пусть уж лучше как встарь золоченым замком сердце заперто,
Пусть соловушка в роще осенней уронит ключи,
А зима подойдет — упадет в этом месте он замертво,
И сожмется сердечко, как красный кусочек парчи.
Я посею цветы по высокому русскому снегу,
Чтоб играла метель в васильки, васильки, васильки,
Но ударил вернувшийся сокол под сердце с разбегу...
... Гусь летит в середине рыдающей русской строки.
снег снег снег снег снег снег снег снег снег
это кажется метель пурга
все уляжется уйдет в снега
мерзлый тополь отсядет ко сну
в бесконечную свою страну
ешь откусывай хрусти вино
пока вьюги на Москве гостят
это мертвые давным-давно
с неба девушки летят летят
* * *
Как заплачу я в синие ленты
Перед группою русских цветов
За деревней, которой уж нету,
Лишь осталась кирпичная кровь.
Вещество мое все помирает,
Принимая печаль этих мест,
И душа с себя тело снимает
Среди низко опущенных звезд.
Пока льется из глаз проявитель,
Вижу, как погубили обитель:
Растерзали деревья и доски.
И большие кукушкины слезки.
* * *
Умер дед. Семья сидит у тела.
Самый старый дед в селе Мотково.
Самый-самый старый дед Валера
Будет жить на небе голубом.
Дед отцвел. Про тонкую рябину
Замолчал его аккордеон,
Перед смертью он сходил на почту,
Пацанам раздал аккредитив.
Я-то знал, что деда умирает...
Мы соседи. Через городьбу.
Светлый стал. Глядит невыносимо.
Я сосед его. Колхозный тракторист.
Надо ж быть мальчишкой, кавалером.
Чтоб с такой улыбкой помереть.
Бабы его белым коленкором
Спеленали, будто он родился,
Мужики на белых полотенцах
Отнесли, наверно, в самый рай.
Брат мой, Саша, из пединститута
Раньше брал у дедушки фольклор,
А теперь сидит, тоскует, курит,
Повторяет: замять... синий цвет...
Так мы дедушку весной и схоронили.
День был серенький, но чей-то самолет
Прозвенел над тополем, заврался...
Видно, летчик деревенский был и вот
С нашим дедушкой на небе повстречался.
* * *
Эти брови платком не сотрешь
И не смоешь водой голубою,
А полюбишь — без них пропадешь,
А разлюбишь — так станут судьбою.
Эти губы вкуснее воды,
Две припухшие в горе облатки —
У вдовы они как медовы,
Но горчей и родней у солдатки.
Этих синих очей купорос,
Эти волосы, полные ветра,
Этих рук потемневшая горсть
Вечно полная теплого света.
Свянет к осени родины лес,
Потекут наши птицы по небу,
Омывая над церковью крест,
Чтоб сиял он Борису и Глебу.
И тогда возле черных ворот
На разорванных крыльях шинели
В твоих глаз голубой кислород
Я спущусь, чтоб они голубели.
* * *
на ясный огонь
Кто-то в лесу стреляет
Возле родных калин.
А журавли составляют
Самый прощальный клип.
Долго, как в дни Победы,
Смотрит за реку мать...
Жить бы и жить и белой
Людям рукой махать.
* * *
К
Дотемна на затоне горела вода,
Как сухая душа на ловитве,
Когда может она выносить без стыда
Эту жизнь, позабыв о молитве.
Р
Каждый омлет лишь правды тяжелый глагол,
Ничего не солжи в искупленье
Своей лавры душевной, где, в сущности, гол,
Пред собой ты упал на колени.
Е
Чей же пепел засыпал нам слезы и ест —
Вот и лето уже на проходе...
Журавлиная рота, сними с меня крест,
Дай побыть на широкой свободе.
С
В дальних зонах поднесь, где куски воронья
Жрут с креста мою горькую долю,
Если б только была на то воля моя —
Я бы сам преломил эту волю.
Т
Чей
чей
чей
это конь
это конь
этот конь
Оторва Оторвался от железного кольца
И летит — грива льется, как гармонь,
Молодого, убитого Германией отца.
Я рвану
этот ситец
этот ситец
от плеча —
На которрром цветут русские цветы —
И пойдет он по кругу сгоряча,
Как невест обходя яблонь белые кусты.
Вот уж бабы завыли
завыли
уж сердцу невмочь,
Пляшет с бабами конь вороной вороной —
Все быстрей и быстрей — уж ничем нельзя
помочь,
Как тогда, перед самою войной.
Плачь, гармонь,
да плачь, хорошая,
во все цветы
навзрыд —
В саду сталина осыпался на гриву весь ранет.
Сам товарищ Сталин на учет сейчас закрыт,
А откроют, когда будет мясоед.
Всё пройдет...
солдатка
слезы
черной гривой
оботрет
И прибьет к столбу свое желейное венчальное
кольцо,
Чтобы конь, хрипи, не рвался из распахнутых
ворот
По дорожке,
занесенной
лепестками
за отцом.
* * *
Вот уж скоро покров, Николай,
Нам цветов не спасти на поминки,
Ты разведал дорогу на рай
Рядом с той, что вела из глубинки.
Дух теснится, сугубится скорбь,
На широкой печальной равнине
Отгорит поздней осени корь,
А лицо, словно снег на рябине.
Приезжай. Соберем мы собор.
Выше всех мы посадим разлуку,
Пусть она опускает свой взор
Перед дружбой — по левую руку.
Миловалось уж все, государь,
Гуси серые тянутся сцепом,
Подарила нам жизнь календарь,
На котором нам сорок с прицепом.
На покров мы цветы расплетем —
Снег пройдет на погост по тропинке,
Все путем, старый друг, все путем
По дороге на рай из глубинки.
* * *
Небо над улицей Гоголя милое темное
десять ведь
Вечер чудесные свечи с вечера вздуты
у гордой Галины
Сессия?
Ой да не сессия
Ну так тогда именины
Мальвы наломаны
Мальвы наломаны
Розданы славные
* * *
Душа ли лепится к зиме,
Все окна мелом забелены,
Как тяжело не в свой размер
Быть окончательно влюбленным.
Ветше приязнь твою иметь
И знать, что скрыта в ней услуга,
Но устранить ее не сметь,
Приявши участь полудруга.
И, погибая всякий раз,
Смотреть сквозь локон, жгущий йодом,
Во глубину любимых глаз,
На дне которых черти с медом.
Ну так бери меня, печаль,-
Глубокой радости подруга,
Что хочешь сердцу назначай,
Но отними нас друг у друга.
* * *
Любимый город пьян и сыт, и пьян.
И стыд-головушка и на голову выше
Большой буран по русским деревням,
По деревням, да мы оттуда вышли.
Но как метет, товарищ Берлиоз,
Как тяжело тому вон экипажу,
Который Пушкина коричневого вез,
Меня ни разу.
Прости ж меня, святая благодать.
И ты, моя шампанская поэзия —
Готовая смеяться и страдать
Березовая в доску Полинезия.
* * *
Листья красные жгут мои руки,
Ветер слезы мне серые рвет,
В платьях шелковых старые суки
Теребят мой измученный рот.
Я всегда был в любви невредимым,
Да, видать, меня бог наказал —
Вечно плыть в твои нежные с дымом
Голубые гнилые глаза.
Закури и умойся, княжна,
Слышишь, гуси картавят что-то
И об небо, как об наждак,
Заостряются самолеты.
* * *
Посадили меня на цепь,
Отошли на сотню шагов,
Сели в пыль на дорожный шов.
Бродит ястреб поверх тополей,
Молодой, вороной мясоед.
О, кошмарный и быстрый, о нет.
Вдруг раздался свисток соловья,
Он упал, как кусок хрусталя,
За пшеничную цепь
Приподнял мою степь
И повлек в голубые края.
Там на небе одно есть село.
Не достанет туда жевело.
Как у первых ворот
Меня встретит народ
Целовать мой запекшийся рот.
А когда я разжал кулаки,
Были полными обе руки
Горьких трав земляных,
А из ран пулевых
Я достал двух шмелей полевых.
Васильков синеглазый комок
Взял с ладони, потупившись, Бог,
Был он в первом ряду
И у всех на виду
На пилотке потрогал звезду.
И стоял я убитый в степи,
Куда Бог меня сам опустил,
А навстречу уже
Шли ко мне по меже...
... шмель уснул в моем нежном ружье.
В землю Русьскую мой соловей
Все спешит из небесных полей,
Но тяжелый, как ртуть,
Воздух бьет его в грудь,
Помогите ему кто-нибудь...
трое
Полусвет-полутень на лине и вообще
Ни горда, ни лукава, не плачется —
В парке снег до колен, ну и пусть по колен
И по снегу старик чей-то катится.
Самый дальний и тот занесен и болит —
Или как там у нас еще кличется?
И кронштадская женщина проговорит:
Помираете, ваше величество...
Повторяю, что в парке, озябшем до пят,
Отцветает снегирь, обрывается,
Говорят, что какой-то нездешний солдат
Гладит ели и в ноги им валится.
Выхожу и люблю эту синь-высоту
И вечернюю родину дымную,
Наклоняюсь к солдату и говорю:
Ну пойдем, я лицо тебе вымою.
ночная тетрадь
Снилось мне, будто н. когда жизнь опустела,
В старый дом неприметный по лестнице тихой вошел,
Дверь сама отворилась, приняв мое нежное тело,
А потом кто-то в сердце ударил ножом.
— Ладно, — думаю я, перед тем, как совсем захлебнуться,
посмотрю на него, на его бессердечный клинок,
Вижу: старый портрет от меня но успел отвернуться.
У него из груди вытекает такой же цветок.
В тот же миг он шагнул, акварельный пиджак обливая
Быстрой красной струей — перепутались наши цветы...
— Слава богу, — сказал он, — я думал, что рама малая,
Полезай, дорогой. Я пошел. Повиси теперь ты.
И когда он исчез, растворился в тяжелых каштанах,
Появилась моя терпеливая в горе любовь,
Подошла, залепила мне нежною охрою рану,
Собрала на полу неподвижную голую кровь.
А под вечер вернулся угрюмый, но страшно веселый
Тот, что раньше висел здесь, но только облитый дождем,
Сел напротив меня и с улыбкой, что водятся в селах,
Стал кленовую палочку чистить стальным тонкогубым ножом.
Этой палочкой он размешал вермильон и берлинцу,
Изумрудную зелень, белила, краплак, киноварь...
И, приблизивши кисть, вдруг убрал мне из глаз золотнику,
А взамен положил в них чужой близорукий янтарь.
Но уже на окно ночь повесила черные шторы
И обстала того, кто украл у меня пол-лица,
И тогда я вернул ему все его грустные взоры,
Потому что узнал в нем забытого мною отца.
Я его рисовал в полудетстве с семейного фото,
Чтоб не видела мама, впивался в лицо карандаш,
Он был тоже художник: скопилась в глазах позолота,
А когда он нас бросил — лишь черная тушь да гуашь.
Был дружок у меня под названием нож перочинный,
И однажды, когда я услышал, как заполночь плакала мать,
Мы вдвоем с ним решили зарезать по этой причине
Тот отцовский портрет, из которого он собирался удрать.
Мама утром пыталась заклеить любезным бээфом
Те клочки, где смеялись его молодые глаза,
Но клочков не хватало и вот над ослепшим портретом
Наклонилась она, как над садом сухая гроза.
— Что вы так на меня удивленно и дико глядите?
Сами что ли мальчишками не были, что ли забыли уже,
Как сжимается сердце, когда половинка родителей
Исчезает из детства и тает, и тает во лже.
И во сне я мечусь: ох, как батя свечу зажигает,
И в очнувшейся комнате вижу, как он обнимает портрет,
На котором я маленький детские губы сжимаю,
Чтобы был, как у мамы, прикушенный в кровь трафарет.
Стало быть, на закате бегущего к осени лета
Милый мой, ты решил наложить на живое лицо акварель,
Чтобы не было в нем материнского теплого света,
А бежал по лицу бесконечный умелый кобель.
— Открывается дверь. Десять тысяч друзей и поэтов,
Кто живою водой, кто железом и бархатом рук
Вынимают меня из двойного ночного портрета,
Когда в темную дверь раздается мой утренний стук.
* * *
Месяца мая над и над
Ласковый хлебный дождь.
Знаю, что выпивши, на парад
С флагом большая придешь.
Месяца мая сад и грач.
Пар над землей. Любовь.
Неторопливо стенает врач
И наклонилась кровь.
Месяца мая на круги
Дождь повалил цветы —
Эти цветы в траву легли
Как с головы бинты.
* * *
Медлительно плывут казанки...
Приют и май на берегу,
Когда звонарь играет склянки
На отуманенном лугу.
Причалим мы. Цветы разбудим.
Досад и лепетов забудем.
В отъезжем поле — миру мир,
Друзья удельные мои
И кони пленные и и
Все ниже, ниже наши выи,
Лишь сон в пушистой голове,
Что мы осталися одне,
Что мы осталися одно
Любить огни городовые.
пристально
Батюшки-светы, сватья Ермиловна,
Осень кидается в речку Сартык.
Кони колхоза имени Кирова
Стиснули конские рты.
Что рассказать? Возле почты — лыва,
В лыке корабль да пух петуха.
Жизнь поутихла, лицо уронила
В согнутый локоть стиха.
На перевозе — гладкие воды,
А на другом берегу,
Как на последней ступеньке природы,
Тополь застыл на бегу.
Что-то уж шибко он нынче кручинится.
В прошлом году по весне
Берег подмыло — я думал, он кинется
К левобережной сосне.
Сердце ль в обмане, иль мнится мне к вечеру,
Будто на том берегу
Кто-то спустился тропинкой заречною,
А различить не могу.
Завтра десятое августа. Осень.
Осень? Да нет же. Да осень же. Да.
Или почудилось вслед
...............................и понеже
...............................сильно-пресильно
...............................всегда
* * *
Ну падай, снег.
Твоя монарша власть
Напоминать, что есть на белом свете
Зима, в которой мама родилась
И стала жить в моем автопортрете.
Огонь весны неистово горит.
Вот женщины пришли. Легли в акации.
Одна из них о счастье говорит
Под музыку Российской Федерации.
* * *
Господи — люблю тебя.
На корме стою и плачу.
От команды корабля
Почерневший профиль прячу.
Левый борт сорокапушечный
Накренился от любви,
Местный ветер — старый служащий
Провожает корабли.
Глубока на море синька,
Так и шепчет: будешь мой.
Но летит твоя косынка
Среди чаек за кормой.
* * *
Кони в воде но колена, черти, шагают но грудь,
Словно сквозь синее сено вечером выбрали путь.
Кудри плывут но дорожке от серебристой луны,
Как середина гармошки свесилась в синие льны.
Девки их в поле встречают, ленты из кос разовьют,
В головы, в гривы вплетают, чудные песни поют.
Только один не дается, шелковой грудью хранит,
Мечется, стелется, вьется меж лошадиных ланит.
То упадет на колени, то среди серых подруг
Стонет, как лебедь вечерний, в сетях из девичьих рук.
Полно уж гневаться, Сашка. Помнишь, как в масленый день
Вез пас всю ночь нараспашку через огни деревень.
Во поло мы обвенчались, ты нам глазами светил,
А как перстнями менялись — очи на снег опустил.
Плачь же на темной дороге, быстрая девичья грудь,
И выговаривай слоги, те, что уже не вернуть.
Плачь, дуговой колокольчик, ибо на встречном коне
Женщина — нежные очи — предназначалася мне.
Спутник попасть ей не может в губы на быстром ходу,
Я запечатал их ложью, видно, себе на беду.
Дайте же мне середину, дайте я встану под кнут,
Чтобы рассек мою спину нежных волос ее жгут.
товарняк
Когда цветам кранты —
Поеду в Коченево,
Поеду в Верх-Тулу,
Поеду в Сталинград,
А сердце защемит,
Так вылезу в Линево,
Где старенький вокзал
Да тополь-самосад.
Не холодно еще
Сидеть вблизи чугунки,
Где поезд грузовой
Провозит светлый лес,
Печалиться сильней
И сравнивать рисунки
Ладони и путей
Системы МПС.
Подсядет человек —
Какой-нибудь Валера,
Наверно по нему
Проехал товарняк —
Такое у него
Задумчивое тело,
Но, к счастью, но лицу
Проехал порожняк.
Стакан всегда при нем
Для самовоскресения,
Как хорошо молчать
Среди пустых небес,
Бутыль из-под вина,
Как госпожа Каренина,
Вся выпита до дна
Уже летит на рельс.
Валера долго ждет,
Пока усталый поезд
Обратно провезет
Такой же светлый лес,
Вздохнет и из груди
Печально хлынет повесть,
Как будто перед ним
Открылся переезд.
— Однажды я прочел
У графа Льва Толстого,
Что счастие тому
Дается целиком,
Кто служит для других.
(А ехал из Ростова).
Да выпил три 0,5
С одним проводником.
Он мне и говорит:
— Вы врете, братцы, оба.
Вся наша жизнь — плацкарт
И лишь в конце — купе,
А тот, кому служил —
Захлопнет крышку гроба:
Транзитный пассажир...
Что может быть глупей?
Вот если бы в зачет
При жизни шли услуги,
Тогда бы порадеть
Любому был бы рад:
Я первый положил бы
Голову за друга,
Но прежде положи
Мне в лапу миллиард.
— Схватились за грудки
Мы с этим кроманьонцем,
Я честь и славу графа
Толстого поддержал...
В вагонное окно
Два раз садилось солнце,
А он на поле боя
Бездыханный лежал.
Но все же из скотов
Мы все стремимся в люди
Я вышел в ту же ночь
В подлунный березняк,
Как будто точно знал,
Что он меня остудит,
Но вдруг в лесной глуши
Увидел товарняк.
На нем цветы цвели,
Он был обвит вьюнками,
Огромная луна
Горела над трубой —
Он мертвым был давно.
Хотя и под парами,
На тендере сычи
Стонали вразнобой.
Змеиная семья
Опутала кулисы,
И страшен был в ночи
Их мелодичный свист,
По поручням ползли
Чудовищные крысы
Туда, где был распят
На раме машинист.
Рывком раздвинув дверь
У первого вагона,
Отпрянул я назад,
Едва сдержавши крик —
В печали и тоске
Из глубины вагона
С заплаканным лицом
Смотрел в меня двойник.
Какой-то лиходей
И пара проституток,
Одетых в черный дым
И рыжее вино,
Снимали с меня крест,
А светлый промежуток,
Где корчилась душа,
Снимали на кино.
И тотчас по стене
Задергался проектор,
Показывая мне,
Что жизнь моя — дерьмо.
И, брызгая слюной,
С горбатым носом лектор
Озвучивал меня
Сквозь грязное бельмо.
— Се — русская душа.
Проклятая черница —
Вместилище добра,
Обитель красоты,
В смиреньи и любви —
Христова ученица,
Пока она жива —
Мы будем у черты.
О, если б было льзя
Прельстить ее к измене,
Гордыню распалить,
А нет — так на правеж!
Кто служит для других —
С того взымайте пени:
Рассудка золотник,
Да сердца ржавый грош.
Какая благодать
Сожрать простолюдина,
Который повернул
На желтый огонек,
И в самый мозг шептать:
Налево — Палестина,
А душу нам оставь
В проценты под залог.
Наш адский товарняк
Загружен до предела —
Так рвите ж на куски
Последний экземпляр!
Ростовский проводник
Прислал нам это тело,
В нем — русская душа
Любимый наш товар.
— Я бросился бежать,
Расталкивая нечисть,
За мною по пятам
Летел локомотив,
Но рыжий березняк
Уже бежал навстречу
И с ходу меня взял
В свой нежный коллектив.
Весь в дьявольских огнях
Состав промчался мимо.
Да я и сам в огне
Метался и дрожал...
...Нет слаще ничего
Махорочного дыма,
Когда твоя душа
Обращена в пожар.
Моя штрафная жизнь
Пошла перед глазами:
Я многое любил,
Да, видно, все не в цвет
Гордыня не дала
Упасть пред образами,
А с тех, кому служил,
Стал взыскивать процент.
Попалась на пути
Мне женщина с ребенком,
Как будто в грудь вошла
Щемящая волна,
Как раньше, когда был
Во флоте боцманенком,
Но нас с ней развела
Печали глубина.
Я бросился к другим
С прощенным поцелуем,
Всем руку подавал,
Как в праздник годовой,
Но желтые огни,
Увиденные всуе
Сквозь дым товарняка —
Владели головой.
...Так дни наши текут,
А жизнь стоит на месте,
Цветами дол пестрит
Все реже, но любой —
Двумужняя жена
Глядит в глаза невесте,
Что стала для меня
Красивее людей.
А через пару лет
Уже в угрюмом платье
Придет она встречать
Вечерний товарняк,
И черный проводник
Возьмет ее в объятья,
А через пару лет
С ней будет жить сквозняк.
А впрочем, милый мой,
Мы все сидим в вагоне,
Но если попадешь
В отдельное купе,
То выгляни в окно,
Увидишь: на перроне
Несут твою любовь
Из-под колес в толпе.
Да не смотри ты так
Своими васильками!
Неужто записал
Меня в проводники?
Да я б всю жизнь ходил
На воле с ямщиками,
А эти — в поездах,
Как в банке пауки.
Минуется напасть,
Найдутся одноверцы,
Ведь русская душа
Не может без любви,
Но, отчего, скажи,
Так горько плачет сердце,
Когда в конце концов
Становимся людьми?
— Валера закурил.
Садовая синичка
Гуляла между шпал,
Выискивая кровь
— Чу — поезд грузовой?
Да нет, брат, электричка,
Ты едешь? Ну прощай.
Любви не прекословь...
Вот тронулся вагон,
Земля пошла рывками,
Потом ее сменил
Щемящий березняк,
Потом в окне стонал,
Обвешанный вьюнками,
По встречной полосе
Тяжелый товарняк...
Приеду я домой —
Окно горит в калине.
Плакучая вода
Омоет палисад,
В котором будут жить
От веку и доныне
Нездешние цветы
Да тополь-самосад.
* * *
Заплакал колокол села, в котором вы
не дышите.
Я спать не сплю. Дела мои плохи.
Колокола заплакавшие вышибли
Из памяти печальныя стихи.
Больной старик приходит. Пьет пол-литры.
Котята спят комками на полу.
Они как перепутанные титры
К бегущему по берегу селу.
— Ну где же ты теперь, моя отрада,
Ну где же ты, остуда и охлада?
— Да вот гоню я к речке яблонь стадо
Губернского задумчивого сада.
Как пыльный столб за ними я поплыл,
Смеша детей и стариков заречных,
Но в колокол ударили попы,
Качнув цветы на платье подвенечном.
— Не наша свадьба, — ты сказала мне, —
И колокол обильный ты не слушай.
— Не наша свадьба, — я сказал тебе,-
Возьми цветы. Они твои. Покушай.
Неутомимо нажимая воздух,
Нас обогнал, как юноша, старик.
Он белый сад повел с собою в воду,
Чтоб нам вдвоем оставить материк.
Но где был месяц: в небе иль в реке,
Когда земля качнулась под ногами...
Заплакал колокол на русском языке
О том, что было только между нами.
Опять весна. Опять смеется луг.
помнишь?
Милая, хорошая, не моя — Алешина.
Милая, желанная, не моя — Иванова.
Милая, красивая, не моя — Васильева.
Милая, родимая, не моя — Вадимова.
Милая, румяная, не моя — Романова.
Милая, пригожая, не моя — Сережина.
Милая,
красивая,
свеча
неугасимая,
погасну —
ты гори,
но никому
не говори:
Милый мой, желанный, не со мной — а с Анной.
Милый мой, чудесный, не со мной — с Олесей.
Милый мой, красивый, не со мной — с Аксиньей,
Милый мой, заветный, не со мной — со Светой.
Милый мой, румяный, не со мной — с Ульяной.
Милый мой, любимый, не со мной — с Людмилой.
Милый мой,
красивый
огонь
неугасимый,
я погасну —
ты гори,
но никому
не говори:
...Между нами — только поле, заплела дорогу
рожь,
Растоптать — не наша воля, а кругом
не обойдешь...
* * *
Гроза миновала. Мы ехали шагом.
Мы плыли по синим цветам.
Ребята, ребята, осталась за флагом
Земля деревенская. Шрам.
У всех нас открылися слезные токи.
Собаки заныли. Раздался скворец.
А мальчик крестьянский такой одинокий
Стоит на опушке. По ягодам спец.
Иль дроби забыл. Или ищет корову...
— Скажи нам, любезный, Москва далеко?
— Мы ездили с батей вчера чернобровым —
По правде сказать, притомился Серко.
— Просили чего? Или меду возили?
— Да так. Прогулялись. — Он сплюнул в траву
И долго смотрел, пока слюни скользили,
Потом попрощался и с криком ау.
Какой изумруд нам открылся за бором,
Тетрадка озимых, да горсть тополей,
Да старое синее небо, в котором
Бежит, задыхаясь, упряжка коней.
То едут на казнь молодые поэты
Со всей деревенской земли:
Их кони шальные — в цветы разодеты
И скорость у них — черт возьми.
О вы, черноземные летние ночи,
И ты, луговой институт —
Хлопчатобумажные синие очи
Недолго в деревне цветут.
Чуть свянут — и кони идут на посадку —
Все в лентах и мыле — предел:
На Троицын день разбиваются всмятку
О сладкую грудь цдл.
Воскресли! Подальше от этого места.
Есенину — первый букет.
Россия была влюблена, как невеста,
В поэта семнадцати лет.
Ему — наши песни и наши тетради —
Крестьянской печали оброк.
Всяк русский, плененный в чугунной ограде,
Вернется на волю. Дай срок.
Как душно. Как душно сегодня, ребята.
Ну где же ты, фронт грозовой?
Небесным огнем захолустье объято
И катится звук грузовой.
Все ближе, все ближе гроза обкладная —
Провинции черная шаль.
Накрой эту жирную землю, родная,
И жаль ее молоньей, жаль!
«наука и жизнь»
ни одна из моих рябин не приносит мне
счастья
потому что белый конь самый легкий
а у котенка который спит не бывает
зеленых глаз
стало быть поэты понимающие природу
человека умны?
так что вряд ли радуга выдержит вес
тачки
но зато мои счастливые дни всегда бывают
ясным и
вот потому-то ни одно письмо начинающееся
словами
дорогой друг
не может уснуть в нашем доме
плывущем по ясному кругу любви
* * *
Тихо. Все тихо. Рассвет не идет.
Кто-то кого-то вполсилы целует,
Словно на губы горячие дует
И, обжигаясь, их пьет.
Кто ты, зачем ты выводишь коня
И удаляешься,
Снег
Вороня
* * *
Наша юность зацвела в Новосибирске,
Нас повез вперед один локомотивъ,
Он на Гоголя жил с мамой по-английски,
И у них там неплохой был коллектив.
Вдруг сверкнуло что-то. Сильно долбануло.
Но не выпало вечернее перо.
Только строчки кое-где перевернуло,
Заголовок оборвало. Оборво
Наша наглухо закрытая поэзия
Жарко молится, да толку ни на грош.
Чтоб светилось ее жертвенное лезвие —
Золотую свою голову положь.
Чья любовь и чья вода полуживая
Тело мертвое по городу влечет,
И свобода, словно тварь сторожевая,
Ухватилась за бумажное плечо.
На волшебной территории дурдома
Долго будешь нашу землю вспоминать...
В этом месте рифма будет тише грома —
Дураку ведь все равно, что рифмовать.
Голова моя, разбитая об книжки,
Всех целует — только выйдешь из ворот.
Не берут собаки волка, ребятишки,
Если волк не Иванов, в раппопорт.
Кто ответит мне на грустные вопросы,
Кто мне в рот наложил грустные слова,
Что упала в сад кудрявый, лес тверезый
На две четверти неполная луна?
Чтоб играла чуть живая мандолина
Под окном, где спит задвинутый поэта,
Чтоб стихи во сне прошли, как скарлатина,
Отгоревшая, как яблоневый цвет.
Хорошо, когда на свете нету друга —
Покосились страшной жизни кружева...
Лишь бы ты, моя вечерняя подруга,
С паровозиком на Гоголя жила.
Грусть невестина. Идет теплый снег.
Все поставлено на свои места.
Мне невесело. Я люблю вас всех,
Кто любить меня перестал.
Вот начало пути. По нему пойду
Вместе с вами, возьмите, а?
Чтоб не видеть, как бедная церковь в саду
Прячет очи от глаз вытрезвителя.
Сколько ног вышивало мне снег под окном,
А потом, когда пряжа рвалась,
Я прощенье просил у знакомых икон,
Что втоптал эту вышивку в грязь.
Возжалеть бы о прошлом, но черт начеку —
Кони сбились с дороги и встали,
И не могут никак заступить за черту,
Где любить вы меня перестали.
* * *
Грусть невестина. Идет вечный снег.
Все поставлено на свои места.
Мне, невесело Я люблю вас всех.
Кто любить меня не перестал.
Вот начало пути. По нему пойду
Вместе с вами, возьмите, а?
Чтоб не видеть, как бедная церковь в саду
Прячет очи от глаз вытрезвителя.
Сколько ног вышивало мне снег под окном,
А потом, когда пряжа рвалась,
Я прощенье просил у знакомых икон,
Что втоптал эту вышивку в грязь.
Возжалеть бы о прошлом, но черт на чеку —
Кони сбились с дороги и встали,
И не могут никак заступить за черту,
Где любить вы меня перестали.
Грусть невестина. Идет вечный снег.
Все поставлено на свои места.
Мне невесело. Я люблю вас всех.
* * *
в будний день с портретом боженьки
со стихами до колен
все хорошие художники перейдут
в соседний плен
осень
видно
далеко
видно
клен
далекий
он
уходит
над
рекой
в
обморок
глубокий
где художник да поэт запрягая ветер
возят людям ясный свет что живет
в портрете
* * *
Достаточно достать рукою
До августа
И вот опять
Не понимаю что со мною
И не могу никак понять
Любимая люблю тебя
Хорошая моя родная
Я говорю тебе слова
Ты возвращаешь мне рыдая
* * *
Белым-бело сегодня в НСО,
Снег подвенечный падает, кочует,
И тут же рядом лошади ночуют,
Как девушки, пока не рассвело.
Вся эта жизнь зовется боже мой,
И не хочу я больше быть красивым,
Я только буду вас любить, пока живой,
Со всею силой.
По леву руку — левый, нежный снег,
По праву — темно-синий, деревенский,
Посередине — торопливый тусклый след
Ревнивый, задыхающийся, женский.
То сладкая, то горькая любовь,
То глупая, то со звездой, с губами,
С чудесными старинными словами —
То сладкая, то горькая любовь.
воспоминание
Отворите, швейцар, я во фраке пришел,
Доложите княгине единственной,
Принесите, швейцар, табак и крюшон,
И немного водки маисовой.
Канделябры. Камин. И старинный офорт.
Потемневшая ваза с тюльпанами.
Стана чуткий поклон. Головы поворот.
Расторопный лакей со стаканами.
Я вбегаю сюда, я сейчас и неистов,
И гусарство мое в этой комнате — ложь.
К черту длинные руки, а рот твой
единственный
Так огромен, когда его силой берешь.
Вот свеча оплыла. Я стихи дописал.
До свиданья, княгиня. Приезжай, комиссар.
* * *
Как же так, с неба падала вода
Текла ревела вода влага
Сквозь огни вижу нежный как всегда
Идет по полю конь бродяга
Ох какой: по колена ноги стер
Лицо и торс размыты влагой
На груди (видно ночью где-то спер)
Шарф из андреевского флага
Серый конь я бы дал тебе ладонь
Да исписались мои руки
А вдали разгорается огонь
Опять на уровне разлуки
* * *
Ну что ты, товарищ, ну спи на плече,
Где волос, не собранный в узел,
Чернее вот этих чудесных очей,
Живущих в Советском Союзе.
Ну что ты, товарищ, тоска не пройдет.
Не вешнее лето. Простое.
Вот дождь. Этот дождь постоит и уйдет
За ваше село золотое.
Ну, что ты, товарищ, тоска не пройдет,
И также, как в прежние лета,
Зима нападет и снег упадет
У серых ворот сельсовета.
отчаянье
Куда ты, городской огонь,
Плывешь и с горечью не гаснешь,
И не идешь ко мне в ладонь.
Куда ты, городской огонь?
Куда ты под Васильев вечер
Запропастился, старый друг,
Твою жену беру за фук.
Но, говорят, ты был в плену:
В цветущем хлебе и во льну,
И воротился во тумане,
А лес системы березняк
(Коль не расстаться вам никак)
Пускай стоит в оконной раме.
Да не грусти ты так, дружок,
Ведь я отдал тебе должок...
А у тебя в лице нет света.
Зато две женщины в саду
На радость нам иль на беду
Проговорили до рассвета.
б е с с о н н и ц а
б е с с о н н и ц а
Зима не цветет и не плачет,
И няня не любит меня,
Наверно, стреляться назначит
На самый конец января.
Душа моя темная светлая,
А завтра при полной луне
Толстовскотургеневской веткой
Приедет сестренка ко мне.
Она улыбнется и сразу
Уменьшится сердце мое,
Цветы, перегнувшись из вазы,
Обнимут стальное ружье.
Но в черном саду полунощном
В снегу обыватель стоит,
За слабую гору, за рощу
В подзорную руку глядит...
Что ж этому фантику делать?
Пусть двигает время вперед,
А то, видать, где-то заело:
Не плачет зима, не цветет.
Лишь изредка звуки вставляя,
Цыгане промчатся в совхоз,
Да пушка гремит вестовая
Средь черных и белых берез.
* * *
Господи, да отчего же грустно-то так.
Вот осока, вот гречиха, вот вам лебеди,
Чье-то платье на рябиновых кустах,
По которому рябины те и бредили.
Вы простите. Вы здесь не были.
Не знаете.
Я прощу вас. Все. Простил. Крошу рукой.
Вот опять вы платье красное срезаете.
Вот опять берете лебедя рукой.
В горбольнице на сестре под халатом
То же платье, только выцвел узор.
Видно, я не ту рябину сосватал —
Перед этой опускаю свой взор.
цветы запоздалые
Когда-нибудь на склоне лет
Ты мне подаришь слово «нет»,
И будешь в том права, царица...
Ужель меж нами воцарится
Старинной дружбы комитет,
Иль у тебя иммунитет?
Тогда быстрей под пистолет,-
Уж лучше сразу застрелиться,
Чем со смирением молиться
На твой смеющийся портрет.
А впрочем — нет: чего бояться,
На Туле будем мы стреляться,
Чур, брови в нитку не сводить!
Твои глаза должны смеяться,
Чтоб мог я пулю уронить,
Ну, а теперь изволь стараться,-
Полсердца можешь мне разбить...
Зато вторую половину
Я сам поближе пододвину.
— Не укоряй меня, дружок,
Пока я п
а
д
а
ю
в
с
н
е
ж
о
к
* * *
Между двух январей — грусть утраченных
дней,
Пряжа русских стихов бесконечная,
Но летит сквозь снег новогодний век,
И зима, и земля наша вечная.
Мне на окнах зима написала слова,
Чтобы ждал я из леса два дерева:
Одно даст кору, когда я помру,
А другому оплакивать велено.
Не за тот обелиск — будь он ясен и чист,
Что живем однова,
Сочинились слова,
Я за ясный огонь: камбий, луб, заболонь —
Видно, близко мои дерева.
пепел
Все заросло высокою травою,
Мне не дойти до отчего крыльца,
Зато цветы, что жили под горою,
Теперь стоят у мокрого лица.
Я не один. Нас много во печали.
У всех в лице отцовские черты.
Мы только здесь друг друга повстречали.
На привели тяжелые цветы.
Из тридцати лишь первый задержался,
Мы ждем его и видим сквозь траву:
Вот он упал, вот бережно поднялся,
Вчера лишь год исполнилось ему.
Но все равно — он первый на пороге,
Он нас зовет в забытый нами дом,
А по дороге тополь одноногий
Идет за нами плакать под окном.
Лишь мы вошли, как два пятна на стенке
Наполнилися светом золотым:
Портрет отца в заштопанной бессменке
И мама молодая рядом с ним.
На этом месте синяя известка
Вновь превратилась в нежный негатив,
Я видел, как отвел глаза мой тезка,
Но все же сел за стол он супротив.
А где малыш? Отцова табуретка
Теперь твоя. Командуй, дорогой.
На этот край — восьмая пятилетка,
А юноши и дети — на другой.
К стеклу прижавшись, тополь многодетный
Смотрел, как в печке новенький огонь
То на колени падал, беззаветный,
То красной гривой встряхивал, как конь.
Что ж мы молчим? Семнадцатый от краю,
Скажи, ведь ты последний уходил...
— Дай мне гармонь, я все тебе сыграю,
Отцовскую, прости, не сохранил.
А ты? А ты? — Не надо, брат, не надо.
Никто отца и мать не навестил.
Я видел: вдоль реки брела ограда...
Он и ее на волю отпустил.
Он замолчал и в это время сильный
Раздался стук. Печальное окно
Рукою тополь вынул многожильной,
Зажав, как «пусто-пусто» в домино.
— Отец и мать ходили на дорогу,
За край села, за дальнюю межу...
И вместе в один день явились к Богу —
Он их позвал. Пойдемте, покажу.
Он им сказал: я вам нашел замену,
Вы сильно износились, сизари,
Два клена посажу и их как вас одену,
Чтоб дети узнавали издали.
Все встали вон. В поношенной шинели
Шел тополь впереди, — за стариком
Ограда шла, за ней цветы синели
И братья мои двигались комком.
И сколько ж нас, таких вот опоздавших,
Живых, но как бы без вести пропавших,
Отца и мать на старости продавших
И лишь теперь заплакавших навзрыд,-
Видать душа не вытерпела муки
Беспамятства бессовестной разлуки
И, содрогнувшись, выделила стыд.
И вот теперь в своей прокуратуре,
В своем бессонном пристальном суде
Мы ищем оправданья в диктатуре
Тяжелой памяти, но нет его нигде.
Тогда зовем к родительскому дому
Всех тех, кем были тридцать лет подряд,
Все кажется: они нас по-другому
Осудят и к любви приговорят.
И я позвал, но, сколько ни старались,
Друг друга не могли никак понять,
А со стены нам горько улыбались
Отец и мать.
Теперь пора. Дрова почти сгорели.
И день сгорел. Два клена за селом
Мне встретились и долго вслед смотрели...
Ведь я один сидел за тем столом.
* * *
Еще не померкли цветы луговые,
А тополь с женою обнявшись идут,
И лошади бродят вокруг легковые,
Цветы непомеркшие бережно гнут.
Учитель с учителкой едут в тумане
(Крючков-Бархударов да Бойль-Мариотт)
Крючков-Бархударов смеется на раме,
А крутит педали мсье Мариотт.
А вот показалась большая большая
Корова корова — звезда между рог.
Она наклонилась, теленку читая
Зеленую книгу, зеленый лужок.
О чем ты так горько задумалось, лето?
Забыло на резкость поставить узор...
Стоит восклицательный флаг сельсовета,
Да школы неполной пронзительный взор
Напомнит, что в этом березовом корпусе
Есть время, и место, и род, и падеж —
Где милая мама, как в детстве... не в фокусе...
Даст хлеба два томика — с Пушкиным съешь.
отойдите, не лезьте ко мне
У меня ничего не готово,
И стихов я почти не писал,
Золотого тяжелого слова
Я три года уже не сосал.
А вчера чуть совсем не разбился,
С журавлями снижаясь к земле...
Мне сказали, что я изменился,
Что три года я был на войне.
Ладно, ладно, ура.
Но под песни и крики
Никому не сказал, никому не стравил,
Что мне снятся товарищи:
Петр Великий,
Николай Чудотворец, Святой Михаил.
В нашем черном саду
Каждый день помирает садовник,
Но приходит другой,
Как и я, с бесконечной войны —
Золотые слова каждый день он приносит
с помоек
Для друзей для своих, для своей
беззаветной страны.
песня для кинофильма
Грустит собака. Грустные глаза.
Зеленые глаза. Над огородами
Подсолнухи потухшие. Роса.
Картошку уже выкопали. Продали.
Подруги за, плетнями: у да у
Да лодочница с горькими глазами
Мне встретится на быстром берегу
С большими довоенными слезами.
Грустит собака. Оные глаза
Набухли, растопырились, рехнулись.
Когда с войны вернулся я назад,
Собаки меж собой переглянулись.
учебное стихотворение
Отбросив две печали, две фрустрации,
Поглубже заглянув в стекло оконныя,
Увидел я, как с побледневшей станции
Взглянули на меня огни вагонныя.
Крестьянский поезд плавно приближается,
Цветами полевыми загружается,
Жена, свернувшись, спит в солдатской
комнате,
А встанет, пусть заплачет, вы напомните.
Поэт стоглазый, спит твой дом трехпалубный,
Возьми скорей во сне глагол неправильный,
Пока ты выключаешь свет березовый,
Спит девочка с тобой из книги отзывов.
Проснешься — сразу видишь руки тонкие,
Глагол блестит, вино летит в стаканы
звонкие,
Она (пока ты пьешь помятым хоботом)
Твою картину кормит светлым кобальтом.
Ну, что за голова — одни фантазии,
На службу мне пора, а я все лазию,
Придумал про цветы, про книгу отзывов.
А там опять крестьяне грузят озеро в.
О, что я слышу — в нашем доме музыка!
Я б посмотрел, да щелка очень узенька,
Неужто кто приехал в ночь дождливую?
И вот играет музыку счастливую...
Вставай, жена, бери свою гармонику,
А я возьму гитару семижильную,
Давай с тобой сыграем по двухтомнику
Про нашу жизнь с тобою факсимильную.
Наш домик, изготовленный мальчишками,
С кудрявою черемухой под мышками,
С раздутыми на счастье занавесками —
Бежит к земле с большими перелесками.
Трехпалубный, все части деревянные,
Из города сбежал, бежит полянами,
Наверно, пробирается на родину,
А мы ему давай споем Володину.
Гори, гори, грудное сердце русское,
Играй, играй, стихотворенье узкое,
А ты, поэт, завязывай, завязывай
И никому о счастье не рассказывай.
* * *
Стихи мои — товарищам помин,
И иней хлад, и снег печален быта.
Очей зеницы влагою сокрыты
И снова увлажняются по ним.
Как будто наша общая душа
Уже дошла до горького предела,
Но к тем, кто ей бессмертье обещал,
Она уже безмерно охладела.
Там впереди зеро, дружок, зеро,
А здесь у нас последняя опора
Вся состоит из дружеского взора,
Где золото, и сталь, и серебро.
Не уповай на детскую броню,
Когда исчислен летоуказатель,
Аз верую и бережно храню
Средь всех очей лишь эту пару пятен.
Как тоновой огонь на корабле
Горит кому-то ясно и сладимо,
Так и душа — прекрасна и людима,
Пока сама не помнит о себе.
* * *
Нам этот стыд запишут в минуса.
Туши огонь. Пусть тело телу служит.
Пусть наша дружба горечь обнаружит.
Пусть наша дружба горечь обнаружит.
Я просто говорю, что сердцу стало больно.
Вот развязался узел твоих любимых рук.
В саду вишневом спит пустая колокольня.
Когда умру — товарищи засунут под траву.
Мы не поэт. Дверь скрипнет. Ветер вскрикнет.
Рука вино в стаканы выгнет.
* * *
Николаю Шипилову
За деревней, в цветах, лебеде и крапиве
Умер конь вороной во Цвету, во хмелю, на лугу.
Он хотел отдохнуть, но его всякий раз торопили,
Как торопят меня, а я больше бежать не могу.
От веселой реки, но траве, из последних силенок,
Огибая Цветы, торопя черноглазую мать,
К вороному коню, задыхаясь, бежит жеребенок,
Но ему перед батей уже никогда не сплясать.
Председатель вздохнет, и закроет лиловые очи,
И погладит звезду, и кузнечика с гривы смахнет,
Похоронит коня, выйдет в сад покурить среди ночи,
А потом до утра своих глаз вороных не сомкнет.
Затуманится луг. Все товарищи выйдут в ночное,
А во лбу жеребенка в ту ночь загорится звезда,
И при свете ее он увидит вдали городское
Незнакомое поле. Вороного тянуло туда.
За заставой, в цветах, лебеде и крапиве
Умер русский поэт во цвету, во хмелю, на лугу
Он лежал на траве, и в его разметавшейся гриве
Спал кузнечик ночной, не улегшийся, видно, в строку.
И когда на заре поднимали поэты поэта,
Уронили в цветы небольшую живую тетрадь,
А когда все ушли, из соседнего нежного лета
Прибежал жеребенок, нагнулся и начал читать.
|
