Николай Шипилов

г. Москва

    Утро было чудно синим, как забытое льняное поле. 
    Пора бабьего раннего лета, которую уже намеревались выкрасть из самых недр России взывала о себе к иссыхающим людям. Если иметь живое еще сердце, то ее, эту пору, можно было принять за стареющую красавицу на выданье, которая решилась уйти в невесты Господни, но явилась проститься с русским миром в своей девической, никому не нужной красе… 
    Так усталая мать беспомощно грозит жестоким детям: 
« - Вот погодите! Умру - попомните…»
    Этим сентябрьским утром Батраков снова влюбился в осень, как влюбляются в детские фотографии привычной жены.      
    Батраков недосыпал - Коленька подрезал орлиные крылья суток до цыплячьего размаха и писка, но жизнь вопреки популярным теориям ощущения времени не понеслась вперед и вскачь, а плавно растеклась вширь. Так холодное коровье масло на красную Масленую солнечно, желто и радостно растекается по черным чугунным сковородкам. 
    Снов он, Батраков, не помнил, но пробуждался, бывало, с какой-то ускользающей светлой мыслью, а когда ловил мысль, то мог думать ее долго – она росла и ветвилась. И этим утром его разбудили слова кого-то из персонажей уже забытого сна:
    « - Жрецы никуда не исчезли из мира…» 
    - Папа, бъиця! – тут же приказал из своей зарешеченной кроватки Коленька.  – В манастий - биби!
    - «Вот те на!» - не открывая глаз, уцепился он за кончик нитки из бытия в инобытие.
    « - Какие жрецы? Что я знаю о жрецах?…»
    - Да, Коленька, да… Я помню, знаю… Беня знает за облаву… 
    
    Без четверти семь малочисленное семейство стояло в устье проселка, впадающего в хайвэй. Да, в хайвэй, который некогда назывался «сошейкой». Но страна- сателлит переходила на язык оккупанта и, как всякое легко контуженное существо, ее слегка поташнивало. Но она влачилась, гонимая штабными, не ведая цвета знамени над головой. 
    Соскучившийся за ночь по сыну, Батраков взял его на руки. 
    Чисто вымытые Коленькины уши розово и морозно просвечивались восстающим солнцем. 
    Наташа и без грима выглядела красавицей. К ней, статной и весомой, не подходили стандарты подиумной красоты – она сама по себе. В монастырь она надела на голову легкий платок вишневого цвета и так это было умно, что, казалось, цвет этот принадлежит лишь ей одной, что она сама его выдумала. Вяленым свежим сеном пахла светловолосая голова Коленьки. Батраков уткнулся в нее прокуренным носом. Знобящим, неописуемым чувством кровной близости и печалью вечной разлуки обратился в слабой душе Батракова запах этого сена… 
    Коленька притих, словно впал в утреннюю дрёму. 
    Когда точно в девять за ними подошел автомобиль, когда обменивались коротенькими приветствиями, и когда приехавшая Екатерина Христофоровна потрепала малыша за щиколотку, говоря, сквозь страстно стиснутые зубы:
    - Ух, ти, банда! – Коленька только вяло лягнул ножкой  - он словно сросся с отцом. 
    Чем сейчас было для него время, которое деньги? Что деньги для ангела? Пыль бьющихся черепков… 
    
    В дороге Батраков коротко познакомился с мужем дородной Екатерины Христофоровны, который впервые решился переступить порог православного храма и начать воцерковление прямо с монастыря. Это был молодой еще, некурящий отставной полковник высокого роста, несколько затруднявшего ему водительскую свободу. Цыганские сливовые глаза отставного полковника были влажны и остры. Они сидели в припухших мешочках, как стрелки в наспех отрытых окопчиках на господствующей высоте, из которых бдительно простреливали недальнюю дорогу. 
    Звали его Ярославом. 
- Что происходит с генералом Трошевым, Ярослав? – спросил Батраков, слушая как жены их, начав о погоде, помалу втянулись в разговоры о безбожных ценах. – От него ждали многого…
    - Башню заклинило… - объявил Ярослав и попытался повертеть красной шеей. Шея похрустывала и канцелярски шуршала. Взгляды их встретились в зеркальце заднего обзора и полковник переспросил:
    - С Трошевым, вы говорите?.. А что с ним происходит?
    Вы лучше спросите: что с нами, полканами, происходит… Были беззаботными – стали безработными… Катя вот меня на довольствие поставила, а не она бы, родненькая – так прямо хоть в петлю ныряй…Стреляться, брат ты мой, патронов нет. - И он снова похрустел шеей. – У вас какое звание, Михаил?
    - Раб Божий… - усмехнулся Батраков, прижимая к себе осовевшего Коленьку. Тот открыл сонные глазки и подтвердил:
    - Бог, Бог…
    Полковник прочистил горло легким кашлем и, сочтя, наверное, невежливым свой уклончивый ответ, продолжил в иной аранжировке:
    - Вы вот говорите: от него ждали… Я вас правильно понял, Михаил? – и, не дожидаясь ответа подвел черту: - Получают чаще от того, от кого не ждут. Согласитесь?.. 
    Екатерина Христофоровна зримо обеспокоилась предполагаемой колкостью характера своего мужа и приказала ему прекратить политические дебаты в такое светлое утро. Она даже нахмурила милые белесые бровки. Но тот ни мало не обеспокоился исполнением приказа, а как опытный полемист вернулся к точке отсчета:
    - Башню клинит… Вы, Михаил, что же: думаете там… - скрипнул он шеей, - наверху меньше знают, чем мы с вами? Отнюдь – с, сказала графиня!..
- Ты еще анекдот расскажи, Ероша… - с видом безнадежного отчаяния посоветовала жена полковнику. – В монастырь ведь едем, солнышко! 
    - Анекдот? – Полковник с улыбкой подмигнул Батракову в зеркальце. – Ну, слушай… Приезжает полковник с полигона…
    - Ой, не надо, не надо! – засмеялась Екатерина Христофоровна свернутым в трубочку журналом «Русский дом» легонько стукнула мужа по губам, ничем не рискуя, как ей казалось. – Вот тебе! 
    Наташа Батракова обеспокоилась:
    - Катя! Ты же мешаешь ему рулить!
    - Ему? Рулить? Да он танки водил! Брал за дуло – и по кочкам! Правда, Ероша?
    - Всех водил. Тебя одну не проведешь… - И снова получил по губам. – За носик…
    - Дай мне Коленьку! – Наташа подергала ребенка за рукав, показывая этим, что занервничала. – Когда ты купишь какой-нибудь пылесос? Ну, жизнь!
    - Наташа, я ж не ездил столько лет. Тут ведь опыт нужен!
    - А разве вы в киноинституте вождение не сдавали? – спросил полковник. – Кстати, о носиках: у нас в Таманской ваш Носик служил… В мотострелках…
    - Сдавали, - ответил Батраков. – Но навсегда…   В Таманской, вы сказали? Это в той, которая баррикадников в девяносто третьем расстреляла?.. В той, которая фамилию Романовых осквернила?
    - Ми-и-иша!
    - Еро-о-оша!
    - Кто не без греха, - мрачно сказал полковник. Он скрипнул шеей так, что разбудил Коленьку. – А что касается династии Романовых, так за ними крови не один мешок… Бог терпел и нам велел…
    - Да уж поменьше, чем за ФЭДом!..
    - Аминь, - сказал проснувшийся на слове «Бог» Коленька. – Коленька Богом тянеть… будить… 
    За такое заявление он получил по губам от мамы и щелбана от папы.
    - Сказано «аминь»  - аминь!   – Батраков поцеловал ребенка в покрасневший лобик и показал на луг за окном: – Смотри, Коленька – лошадка!.. 
    - Неть! Аминь!  – упрямо повторил мальчик, послюнил палец и потер ушибленное место. Все засмеялись и затихли на время.     До нового женского монастыря, если верить устным лоциям, оставалось не более сорока минут езды.
    
    Как же чудно устроился деревянный монастырский посад! На отрубе старого села, возле песчаной усновосприимной горки он встал в страшной неземной красоте, понимающий печальное небо, отвечающий ему деревянными куполами-сродниками. Из дьявольского плена, обещающий этой лазурной синеве верность и послушание. 
    Как, на эхо каких дедовских молитовок отозвались бедные кошельки мирян, что за семь лет встали здесь и два храма, и банька, и общежитие насельниц с белыми занавесками на оконцах, и хлев, и птичий дворик. Все это пахло свежим, умиренным, но не умершим деревом и фимиамом. Здесь все говорило, шептало, пело:  - «Мир!»
    - Проходите! – остановилась одинокая монахиня с ведром, завидев паломников. Она переложила дужку ведра из правой в левую руку и указала на храм. – Там у нас летняя церковь… А зимняя – там, на погосте… 
    Говорила она негромко и ровно, но слова ложились на слух, как на пух.
    - Спаси Господи, матушка!  – отвечала бывалая паломница Наталья Батракова. Полковник громко кашлянул, покраснел наравне с шеей, поклонился и сказал что-то вроде:
    - М-м… Славно здесь у вас…
    - А служба начнется в девять? – спросил Батраков.
    - Да, Литургия в девять. А сейчас сестры читают кафизму.
    - А много ли народу у вас бывает, сестра? – спросила и Екатерина Христофоровна.
    - Нет, - потупившись отвечала та.  – Немного. Это монастырь новый.
    - Тетя, - сказал Коленька. – Мамаська…   - и прижался к ноге отца, не отрывая от юной монахини глубокого взгляда.  Та отвела глаза и, поклонившись уже в развороте, на ходу поспешила куда-то. 
    
    И паломники – всяк сам по себе, но одновременно -стали осматривать монастырскую усадьбу. Батраков с Коленькой поднялись в гору к птичьему двору. Коленька совсем соборным вниманием выспавшегося младенца рассматривал чернушек, пеструшек и черно-малинового, янтарноокого петуха с чешуйчатыми свеженалитыми шпорами, который тут же возгласил.
    - Это курочки, сынок… А это – петух. Слышишь, как он поет свой сигнал?
    - Да... – серьезно и с благодарной готовностью отвечал мальчик.
    - Мысли разные в голову лезут… - проговорил полковник за спиной Батракова. 
    Имеющий уже небольшенький молитвенный опыт, Батраков порекомендовал:
    - Гоните их, эти мысли, Ярослав. И на святой земле бес не дремлет. Скорее, наоборот: здесь он искушает со всею своей ничтожной силой: гляди-ка, жеребец: монашка! Или…
    - Да я не о монашках, Миша… - сказал полковник. – Я о смерти… 
    Не служивший в армии по причине плоскостопия Батраков вечно чувствовал свою вину перед теми, кто нес воинскую службу. Даже не вину, а угрозу вины, ее мрачную мужскую тень. И сейчас, чувствуя, как его охватывает конфуз, и не желая подчиниться ему, Батраков заспешил с благоглупостями:
    - Время придет – все там будем… Думай – не думай…-но –ах, как крепко он прижал к себе горячее тельце сына. – Туда, как говорится, не бывает опозданий…
    - Это так, - согласился, вздохнув, полковник.   Это не был тяжелый вздох. Батракову почудилось в нем облегчение, какое бывает у человека, одолевшего в привычно тяжелом бою. – Это так, Михаил. Только смотрю я на это кладбище… Вот бы, где думаю, я лег бы спокойно… Ах, как же хорошо-то и мирно!..
    - Я вас понимаю, - глупо сказал неглупый человек Батраков.
    - Мина…- сказал притихший в новом чувстве Коленька, по-детски безмысленно отозвавшись на слово «мир» антонимом…
    
    В храме малолюдно.
     Батюшка служил один. Он - высок, тощ, молод и как-то по особенному чист, несмотря на созвездия и кружево конопушек по бледному лицу. 
    Горели, потрескивали свечи и ангельски пели монахини, вставшие не на крыльце- клиросе, а полукружьем, обративши лица к регентующей. 
    Служба длилась уже около трех часов. 
    Коленька, как выяснилось, был еще мал для такого послушания. Когда Батраков отпустил его на пол, то он потопал осмотреться. Он держал себя до поры, как всякий послушный и в меру любопытный ребенок. Однако, каким-то чудесным чутьем он распознал со спины утреннюю монахиню и решил выразить ей свои чувства. С криком «аминь!», который должен был сказать окружающим о том, что он, Коленька, тоже не лыком шит, маленький Батраков с разбега врезался в черные одежды той монахини. Она качнулась, едва не выронив молитвослова, но даже не повернула головы. Пение ее длилось ровно и благостно. Батраков схватил Коленьку на руки и выскочил во двор – он понял, что ребенку уже невмоготу, что ему надо двигаться. 
    Они стали бегать с горки, Коленька упал, заплакал, выплеснулся и притих. 
    Тогда Батраков шепнул ему на ухо, что это Бог наказал за шалость, и увидел стоящего на углу храмового придела полковника. Тот утирал обильные слезы. 
    « - Какое же я ничтожество в сравнении с этим воякой…» - подумал Михаил Трофимович. « - Ведь и мне часто хочется заплакать во время богослужения, а я стесняюсь: люди подумают, что актер во мне плачет -…Да мало ли что они думают?..   Перед сыном стыдно -…Ах, как стыдно перед этим мудрым ангелочком…»
    - Ох! – подошел полковник, все еще утирая слезы и выпрастывая нос в отглаженный белый платок. – Ох, ну и Коленька – век не забуду! Гер-р-рой! А? Вы видели? Разбежался и–на та… на та… на тара-а-ан!  – Полковника снова разобрало и они хохотали, обнявшись с Батраковым, как братья. Смеялся и Коленька, показывая пальцем на огромного белого гусака, который тянул шею и махал тяжелыми крыльями, пугая свое вольное прошлое попыткой возврата – туда не знаю куда. 
    Никому и ни за что не было обидно. 
    Светило и играло солнце. 
    И никуда не хотелось уезжать из этого трудного, из этого алмазно - ясного мира…
     2002 г., Валерьяново Православное