О, темроrа! О, проза!

Размышления о новейших тенденциях в публицистике

Бывший русский, качаясь, бредет,

Я спросил, я не мог удержаться:

- Как ты будешь встречать Новый год?

Как ты станешь со старым прощаться?

(Ю.Кузнецов)

Весть о рождении нового реализма на исходе XX литературного века («Новые реалии - новый реализм» - Сергей Казначеев) должна была бы сильно заинтриговать и, наконец, разбудить литературную жизнь. Понятно же, что не кривляния «букера» с «антибукером» определяют сегодня литературный процесс. Не столько симптоматично, сколько диагностично отказался от «антибукера» умнейший из литературно-философских иезуитов г-н Галковский - отражаться в кривом зеркале литературы - сомнительная честь!

Долгое время находясь в мучительной бессловесности, критика беззащитно искала опору, слово приличествующее методу - и вот якобы слово найдено - «новый реализм». Собственно, в этом сочетании новое слово - это всего лишь «Новый». Новые русские... новые левые... новые коммунисты... Хотя жизнь всё более убеждает нас, что новые русские - не русские и прежде всего в этическом значении, новые левые - явно с правым уклоном, а новые коммунисты - и не коммунисты вовсе. Очевидно, что воспользоваться термином неореализм критику было не с руки. Хотя...? Несмотря на далекую географию этого термина, а также прочно национально и стилево устоявшуюся принадлежность неореализм с его натурностью, документальностью, возможно, ближе к тому явлению, которое Казначеев называет «новый реализм». Впрочем, может быть, это всего лишь буквальный перевод. Невольно напрашивается вывод; что же – новый, это когда не знаешь, какой? Явление новых русских было столь непривлекательно хотя бы в эстетическом смысле и столь отвратительно в социальном, что иначе как новые - не обзовешь! Что же касается реализма - явления слишком ответственного, то оно явно требует гораздо более точного определения. Вернемся к хрестоматии: критический реализм, социалистический реализм и, может быть, - ну, что же стесняться! - демократический реализм в том самом значении, в котором «демократия» характеризует всю современную российскую жизнь.

Демократический прежде всего в смысле свободы от обременительной тоталитарной морали и нравственности, так присущей реализму и первому и второму, свободы от горячо выраженной авторской позиции, от жарких лирических отступлений.

Тогда, может быть, модернистский или модернизированный реализм? Реконструированный? Или проще: перестроечный реализм? А, может быть, авангардный? Эманационный? Брутальный или фантастический? А вот еще: элементарный реализм? Или - манерный реализм? Нет, не подошло. Все-таки - новый реализм.

Самым принципиальным в трактате Казначеева было утверждение о том, что авторы нового реализма «не пришли к людям дать им волю, но, наверное, помогут обрести покой». Вот последнее, право, очень сомнительно.

Если новый реализм отвергает старую поэтику и эстетику старого, если он сознательно глубоко внутренне дифференцирован, если возникает новая литературная школа, тогда, какой же он реализм и кого он, наконец, «успокоит»? Кстати успокоит, вероятно, в значении - вызовет катарсис? Но русский катарсис понятие особенное - «покой нам только снится» всю историю российской словесности.

Новая российская словесность скорее претендует на звание неистовой хотя бы по принципу некоего размежевания. Смущает только не по возрасту застенчивая терминология. Если новые реалисты, подобно Жанену, шшут своего «Мертвого осла и обезглавленную женщину», широко известную в свое время как символ борьбы с поэтизацией действительности», то отчего так невнятно формулируют свою конфронтацию с собственно реализмом? Отчего не могут прямо сказать: «Нет, не из вашей шинели мы вышли»? Отчего не обнаруживают, пусть не прямые, но, очевидно, родственные связи с московским концептуализмом? Почему стесняются идеологов? Впрочем, понятно, что Дегтев на идеолога явно не тянет, не то что Екатерина Деготь или Пригов, объясняющийся куда как смелее: «...единственный из концептуалистов, кому позволяется величественные высказывания, - это Сорокин, величественный , как Толстой». Екатерина Деготь идет еще дальше: « Сорокин, безусловно, уже стал Львом Толстым», - и продолжает: «... дискурс прерывался обширными цитатами из Сорокина, а поскольку это были в основном потоки мата, то все это выглядело как некие сублимации немецкой профессорской души».

Условно говоря, открыто кооперироваться с так называемым московским концептуализмом, конечно, опасно для новых русских реалистов - даже при подчеркнутой объективистской форме он слишком отвратителен: «Бога выдумали попы, чтобы обманывать народ... Любовь придумали русские, чтобы не платить проституткам... А душу оставим за ненадобностью «патриотам» - пусть они рифмуют ее с березкой и роняют в нее морду, как в салат».

Это как бы практический концептуализм, опущенный до обывательского сознания. Теоретический, глубоко закомуфлированный, но хорошо проработанный и творчески осмысленный прочитывается, возможно, не столько у Артеги-и-Гассета, сколько у Мераба Мамардашвили с его мечтой о машине творчества.

Наши новые реалисты по природе своей очевидно мягче, корректнее и... слабее в проявлении сопротивления, их манифестации есть как бы разбавленный, усредненный концептуализм. Они имеют форму буквально жалобы, подобно вполне манифестным «Жалобам» Михаила Попова: «У меня нет мнения о Гоголе, у меня нет мнения о Сталине. Я хочу, чтобы меня не трогали, но притом, чтоб не совсем оставили. Моя мысль стыдится выйти смелою (воистину - Л. Б), но при этом хочет быть свободною... Бог же есть, но мне в него не верится, смерть страшна, а жизнь не получается».

Я не случайно остановилась именно на стихах Михаила Попова - они в значительной степени ярче характеризуют новый реализм, чем его проза, носящая характер прозрачных реминисценций, начиная с собственно названий: «Пора ехать в Сараево» (Пора, ной друг. пора! -Л.Б.), «Калигула», «Гости съезжались на дачу» и д. Собственно о прозе Михаила Попова можно сказать то же, что восторженная поклонница Деготь говорит о прозе Сорокина: «Сорокин сам получает удовольствие от текста, от его чтения. Человек, который любит писать, пишет по-другому. Только тот, кто наслаждается кусками чужого текста и бережно переносит их в свой текст, только он может писать так замечательно, как Сорокин» ... и как Попов, добавлю я. Этим и ограничусь, потому что более выразительные образцы и образчики нового реализма (уже не в манифестационном, а в прозовом исполнении) нахожу в других текстах...

* * *

На всякое явление бывает полезно посмотреть после того, как оно, условно говоря, отстоится. Или отлежится. Истекшие четыре года после написания автором трактата «Новые реалии - новый реализм» плод нового реализма медленно созревал, давая возможность судить о нем более внятно. Яснее сегодня обозначились и сами постулаты теоретического введения в новый реализм. Их множество, но вот наиболее яркие и значимые. Автор трактата всерьез полагает, что героям деревенской прозы: Ивану Африканычу, Федору Кузькину, Ивану Денисовичу, Матрене Васильевне и Егору Прокудину, которые многое «претерпели на своем веку… было куда возвращаться, они верили, что есть такое место на земле, где они почувствуют себя дома… Нынешние герои, - замечает автор, - лишены этой последней надежды, пути к отступлению отрезаны.»

В связи с этим было бы интересно узнать, как квалифицировал бы автор трактата возвращение самого претерпевшего из всех героев XX века Григория Мелехова на то место на земле, где он почувствовал себя дома? И какова цельность его мироощущения в конце «Тихого Дона»? А также какова дистанция между героем и автором романа? Это первое.

Второе - гораздо более для меня значимое - это аллергия, по выражению автора трактата, на соцреализм: «…сильное неприятие догм соцреализма, - по мнению автора, - ощущалось именно в среде молодых литераторов… Особенно эта тенденция проявилась именно в период демократических перемен и перестроек». При этом, обратим внимание, автор нигде не закавычивает ни демократические реформы, ни перестройки, невольно придавая, таким образом, авторскому отношению характер естественного приятия.

И, наконец, третье - выставленные на щите нового реализма имена явно противопоказаны друг другу в мировоззренческом смысле. (Оговоримся во избежание разночтений - они вовсе не противопоказаны друг другу на общем поле литературного процесса).

Так, скажем поиск «божественной красоты» у Михаила Литова вполне вписывается в концепцию нового реализма - прежде всего самой методикой, легально препарирующей и выморочной. У откровенно нового реалиста Литова нет ни малейшей дистанции между Вселенной, индивидуальным авторским разумом - коровой и пьющим пастухом. На полотне авторского текста нет ни малейшего пространства для вздоха. Мифологическая реальность в сюжетах Литова также сознательно запутана, как и замкнут круг его эстетико-философских эманаций. Литов выстраивает бесстрастный, безОбразный образ Красоты - она и никого не спасает, и сама не нуждается в защите. Красота у Литова - математическая. Хотя это и уровень высшей математики.

Решительно перпендикулярно к новому реализму располагается глубоко мировоззренческая проза Александра Белая. (Именно ее выделяет Казначеев, конкретизируя повестью «Гром. Совершенный ум»). Нужно сказать что Белай единственный, названный в пестром ряду новореалистов (если не считать Николая Шипилова, у которого совершенно своя, особая и мировоззренческая, и методически твердь), кто ставит вопрос о так называемых «неправых от начала». На языке старого реализма – униженных и оскорбленных. Ещё он вводит понятие «вечно неуловимого остатка». Понятия эти , к сожалению, понятны (простите за тавтологию), пожалуй, только уму действительно совершенному. Несовершенному же уму следовало бы, но уже другими методами, объяснить симпатию Белая просто-напросто к идеям социальной справедливости. Еще проще - к социализму. К тому самому, который в купе с родственным ему реализмом вызывает искомую аллергию у молодых литераторов. Признаться в этом на языке человеческого реализма Белай не рискует, превращая общение с читателем в настоящие казни египетские. Или, как он сам говорит: « …и за всем этим… инверсия». Зато инверсия дает возможность Белаю показать городу и миру, что он, Белай, может не хуже Литова - более того - не хуже Пригова… или даже Пелевина интеллектуально версифицировать на любую, даже на самую противоположную им по убеждениям тему.

Создается впечатление, что в рамках нового реализма правит некая диктатура страха - страха оказаться не в методе! Или исключенным из метода. Такова, на мой взгляд, реальность нового реализма.

Между тем, курочка-ряба нового реализма снесла-таки золотое яйцо - новый патриотизм! Патент на изобретение принадлежит Юрию Полякову: «Демократическое отечество в опасности! Спасение - в новом русском патриотизме.»

Хорошенечко изучив природу американского патриотизма , Поляков отважился предложить нам «не больше не меньше - свою версию нашей национальной идеи. Это три «д»: духовность, державность, достаток». Поляков не расшифровал, правда, троичность американского патриотизма, но вот то, что третье «д» (достаток) у них должно быть общее - это уже несомненно. И как-то особенно в духе времени, не правда ли?

Да простит меня Бог, мне лично как-то ближе три «н» генерала Макашова, несмотря на частичную скабрезность третьего «н»: «И не будет у нас тогда ни мэров, ни пэров, ни....» Но это, как говорится, дело убеждений.

Оспаривать третье «д» в составе русского патриотизма - дело заведомо банальное и пошлое - именно потому что не безнадежное. Скажу только, что в качестве итогов нового реализма на данном этапе рождение нового русского патриотизма под знаком «Три Д» (или попросту патриотизма с маслом) - материал для размышления преинтереснейший. И для дискуссии тоже...

P.S. Кстати о дискуссии.

Как говорится, знала Маша, куда шла. Отправляясь на дискуссию с лидером нового реализма, я ожидала каких угодно новых реалий, только не тех, какими воспользовались рыцари без страха, но с упреком - читай претензии С. Казначеева: статс-секретарша... просидела в кабинете у Гусева...

O TEMPORA! О критика! О дискуссия!

Нет, будем справедливы - не будь они рыцари, непременно бы добавили, что во время дискуссии я не только находилась в кабинете у Гусева, но и дверь кабинета изнутри была закрыта. И хотя это сильно добавило бы жару нашей дискуссии – до такой низости теоретики не опустились. Рыцари все-таки.

Что же касается самого иска, предъявленного мне в части нахождения в гусевском кабинете в момент дискуссии, отвечаю:

Господа! Всегда и впредь предпочту самой ученой дискуссии - афинские беседы с Гусевым, ибо выбирая между Гете и Эккерманом (читай: между Гусевым и Казначеевым) - выбираю первоисточник. Так что не срамите Гете, господа дискуссеры!

Лариса Баранова-Гонченко