Литературный институт имени А. М. Горького

Москва обретает европейскую внешность. Банки и офисы, макдо-
налдсы и супермаркеты, как пятна свежей краски на сером холсте,
выделяются на фоне старых зданий необшарпанными стенами, блеском и
расторможенностью архитектуры. На все это как на плоды рук своих
взирает с высоты исполинского роста чудовищный железный Петр. Что
значит его появление здесь, в Москве, так не любимой им при жизни?
Древнюю Москву, кажется, уподобили наконец европейской столи-
це. Наверное, петербуржской скоро станет и вся Россия. Но к лучше-
му ли перемены?
Не случайно великие наши писатели так внимательны были к Пе-
тербургу - той схеме, по которой хотел, но не успел или не смог пе-
рестроить Россию Петр. Что значила бы такая перестройка, будь она
осуществлена три века назад? Может ли Русь Московская стать Россией
Петербуржской? Вопрос волновал многих. Пытался осмыслить роль Пет-
рова города в историческом развитии России и Гоголь.
Гоголь не просто исследует жизнь северной столицы - он идет в
глубь веков. Он обращается к образу Рима как прототипу Петербурга,
символу вечного города, символу огромного иерархического государс-
тва. Следуя за Петербургом, Россия неминуемо повторяет путь Рима.
Гоголь во время своей поездки в Италию вглядывается в со-
временный ему Рим и с трудом узнает столицу могучей когда-то импе-
рии. Лишь колоссальные развалины Колизея, да памятники мертвого го-
рода, "да мраморная колонна среди вонючего рыбного рынка" ("Рим")
напоминают о славном прошлом столицы мира. Лишенная былого могуще-
ства и влияния на мир, Италия выброшена Европой за Пиринеи и забы-
та, "как старый, ненужный хлам". Ничего не осталось от былого им-
перского порядка.
Рим спит, и равнодушному иностранцу, глазеющему на город, за-
метны лишь нищета да упадок. Хотя под неблестящей уже наружностью
еще таится красота, неброская и потому не сразу заметная.
Гоголь противопоставляет Рим Парижу. Париж оглушает, подавля-
ет впервые попавшего сюда человека, затягивает в свое "кипящее жер-
ло", ослепляет светом, блеском, роскошью магазинов и обилием золо-
тых букв на улицах, засасывает в поток куда-то спешащей многоты-
сячной толпы. Это то, что осталось от империи Карла Великого.
Но человеку серьезному скоро становится в Париже скучно.
Пусть вокруг - все блага цивилизации, "удобства, расставленные вся-
кому путешественнику, располагающемуся как дома" ("Рим"). Тоскливо
будет тому, кто привык к вечной немелочной красоте великих произ-
ведений искусства, кто в постоянной болтовне ищет и не может найти
никакого смысла. Но именно Париж - "размен и ярмарка Европы" - пра-
вит сегодня миром, а Рим с достижениями своей культуры кажется ев-
ропейцу "затхлым уголком Вселенной", на который и взглягнуть нель-
зя без улыбки состраданья.
Впрочем, и Рим, каким его видит Гоголь, в свой черед становит-
ся похожим на Париж. И в Риме сейчас, как в Париже после Великой
Французской революции, нет имперского порядка. Вечным городом ов-
ладел карнавал, в безудержном демократическом вихре которого топят
горечь и князья, потомки обедневших родов, и простой народ. Госу-
дарственное устройство, столь выгодное для буржуазного Парижа,
ввергает аристократический Рим в упадок и нищету.
Когда-то и Рим был столицей могущественного государства.
Был... Обратившись ко временам основания империи, Гоголь в своих
университетских лекциях прослеживет ее исторический путь и ищет
причины скорого падения.
После хаоса поздней республики явился Август - первый римский
император, сумевший навести порядок. "...управление такой империей
могло быть только в руке одного и с оружием... Это было осуществ-
лено императором Августом. Он ввел правление совершенно военное...
Провел военные дороги, расставил войска во всех местах империи, за-
вел четыре флота,.. и таким образом обрек империю в самовластное и
твердое управление". Начинается период расцвета Рима.
Император Август установил твердую власть во всем Римском го-
сударстве. Россия три века назад, во избежание новых смут и разва-
ла, также нуждалась в самодержавном строгом правлении. И Петербург,
олицетворяющий сильное государственное начало, был, конечно, нужен:
необузданная народная стихия в буйстве могла погубить самое себя.
Божественный Цезарь перестроил весь Рим. Петр - не смог перестроть
всю Россию, и желанный порядок укоренился лишь в Петербурге. В Руси
Московской оставался один уклад, в новой столице возник другой.
Подобно голове, отдельной от всего тела, Петербург воспринимал
жизнь и свое назначение слишком умозрительно, абстрактно. Москва
жила и страдала вместе со всей страной. Впрочем, какова столица,
таким в конце концов будет все государство.
Гоголь до подробностей изучает жизнь Петербурга. Он обраща-
ет внимание не столько на высшие слои общества, сколько на низы,
на простолюдинов. Петербург формирует новый и чуждый для России
тип людей-горожан: они - маленькие винтики огромного государствен-
ного механизма. Акакии Акакиевичи, с молоком матери впитавшие по-
нятие о иерархическом строении общеста, о безграничной власти выс-
ших над низшими, лишены не только собственных чувст и мыслей, но,
кажется, и души. Они не обладают смелостью и смекалкой, робки и не-
самостоятельны до крайности. Дай Акакию Акакиевичу не просто пере-
писать бумагу, а что-то изменить в ней самому - и тот уже растеря-
ется и ничего не сумеет сделать. Акакии не похожи на русского
крестьянина, о котором Пушкин писал: "О его смышлености и говорить
нечего ...никогда я не встречал между ними то, что... называют
un badaud (ротозей), никогда не замечал в них ни грубого удивления,
ни невежественного презрения к чужому. Переимчивость их всем изве-
стна; проворность и ловкость удивительны..." ("Александр Радищев").
Вечный чиновник низших классов погружен "в свой, приятный мир
букв", и предоставь ему вдруг свободу в реальном мире, не знал бы,
что и делать с ней. Для него невозможны высшие человеческие чув-
ства, и влюбиться в дочку начальника департамента - безумие не
меньшее, чем вообразить себя королем испанским. Чиовник безропотно
ест суп с мухами и носит на голове волосы, похожие на клочья сена
- в то время как остальной русский народ отличается, по словам Пуш-
кина, "опрятностью, смышленостью и свободой" ("Александр Радищев").
Но не только чиновники становятся пародией на человека. То же
- и люди военные. Человеку в отставке "после всей забубенной жизни
и тряски на прекладных остаются одни пошлые привычки". Под блестя-
щими мундирами скрывается "тусклая неопределенность" ("Портрет").
И хорошо живется здесь поручикам Пироговым, секрет которых - всегда
поступать так, чтоб было "не слишком умно, не слишком смешно, и во
всем была мелочь" ("Невский проспект").
И любовь красавицы, и богатство, и даже роскошные черные ба-
кенбарды - "...все, что ни есть лучшего на свете, принадлежит или
генералу, или адъютанту" ("Записки сумасшедшего"). В человеке ви-
дят служащего - и только. Нет здесь прирожденной красоты и чув-
ства собственного достоинства, так восхищавших Гоголя, нет и под-
меченных Гоголем "замашек сильных народов" ("Рим").
"Чины в России необходимы хотя бы для того, чтобы получать ло-
шадей на станции", - справедливо замечал Пушкин. Да, иерархия нужна
в любом государстве для соблюдения элементарного порядка. Но в Пе-
тербурге все доведено до крайности, до абсурда. Жизнь похожа на
Невский проспект, где за день появляются все чины и сословия, но
только в свое, определенное время. Народ распадается, перестает
быть единым целым. Люди, принадлежащие к разным слоям общества,
разобщены. Разъединена и разобщена вся Россия.
Гоголь, с его обостренным эстетическим чувством, готов был,
кажется, принять иерархию, если бы при этом в Петербурге сохраня-
лась неискуственная, природная, не убитая сухим регламентом красо-
та. Но все поиски живой красоты среди холодного мраморного города
оказываются напрасными.
Невский проспект - это украшение столицы - любить нельзя. Он
слишком суетлив, слишком внешен. Но на Невском еще можно дышать,
"здесь единственное место, где показываются люди не по необходи-
мости, куда не загоняет их надобность и меркантильный интерес,
объемлющий весь Петербург" ("Невский проспект"). Зато неприукра-
шенные петербургские трущобы уж вовсе отвратительны. Но именно
здесь селит Гоголь своих молодых и талантливых служителей Аполло-
на, призванных отразить красоту окружающего мира. Как живут не под-
чинившитеся иерархии вольные художники?
Два гоголевских художника ("Портрет" и "Невский проспект"),
люди из того класса, "который состаляет довольно странное явление
и столько же принадлежит к гражданам Петербурга, сколько лицо, яв-
ляющееся нам в сновидении, принадлежит к существующему миру". В
Петербурге эти художники выжить не смогли. Один из них, Пискарев,
встретил на Невском красавицу. Но эту женщину, "венец творенья",
Петербург превратил в "жалкое, двусмысленное существо". Художника
отравила "безобразная реальность". Спасения он искал в опиумных
грезах, но в конце концов убил себя. Другой художник, Чартков, по-
губил свой талант - продал его за деньги. Петербург изуродовал и
его жизнь.
В Петровом городе во всем ищут выгоды, и искусство идет на
потребу простонародной или светской черни. И лавка уличного худож-
ника - одно из привлекающих толпу зрелищ. Здесь можно втретить ла-
кея, солдата, торговку-охтенку... И каждый восхищается по-своему:
кто "тыкает пальцем", кто "рассматривает серьезно", а кто-то "спе-
шит по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает народ" ("Портрет").
Нечто подобное и в приемной модного художника, с той лишь раз-
ницей, что вместо торговок, любопытных мальчишек да лакеев толпится
здесь цвет петербуржского общества, и восхищение трафаретными порт-
ретами выражается не смешками и тыканьем пальцев, а напыщенными
французскими фразами.
Природную красоту, как и талант, меркантильный Петербург стре-
миться подчинить своим законам и без жалости ломает все, что сопро-
тивляется: над трупом художника поплачет лишь "солдат-сторож, и то
только потому, что выпил лишний штоф водки... Гроб его тихо, даже
без обрядов религии", свезут на Охту.
Религия в мертвом иерархическом государстве ставится отнюдь
не на первое место. В древнем Риме, как замечает Гоголь в "Универ-
ситетских лекциях", законы были подкреплены оружием - "политеизм
обессиленный, давно сокрушенный в своих началах, исполнялся только
наружно". То же - и в Петербурге: религия превращена в не дающий
никакой денежной выгоды и потому бесполезный обряд. Православная
вера уже не объединяет все сословия и чины. Церковная служба - те-
перь действо, совсем не нужное Акакиям Акакиевичам: вера подменена
для них мечтами о теплой шинели, о жирном супе да о партии в вист
у приятеля. В церковь ходят люди поважнее. Ходят генералы да адъю-
танты - им положено, да изредка сюда забегает незаконопослушный
нос майора Ковалева, который уж точно создание бездушное, но лезет
туда же и "с выражением величайшей набожности молится" ("Нос").
Не адаптированная, подобно католичеству, к государственным
законам вера кажется Гоголю еще одной из причин развала Римской
империи. В тех же "Университетских лекциях" он пишет: "Христиан-
ство произвело сильное внутреннее движение и потрясло многослож-
ный состав империи. Христианство было принято низшим сословием,
угнетенным, безответным. Принявшие его имели другие обязанности,
другую власть и восе отделились от языческого правительства, и
таким образом положено было начало разъедиинению государственных
стихий; гонения еще более усилили это разъединение". В России после
Петра сложилась аналогичная ситуация, с той лишь разницей, что не
низшие слои общества отделились от высших, приняв христианство, а
впавшая, по сути, в неоязычество, петербургская верхушка стала
чуждой православному русскому народу.
Неверующие петербуржцы забывают о совести. Злодей-цирюльник,
оторвавши нос у майора Ковалева, не раскаиается в своем проступке
и не думает о состоянии несчастной жертвы. Помыслы его занимает
только вездесущий полицейский и неминуемое наказание ("Нос").
Гоголь писал о римлянах: "Самая нелепость правительственнных
постановлений, эта бессвязная куча всяких законов - все это не ис-
коренило высокого чувства справедливости в народе" ("Рим"). В Пе-
тербрге железные законы чувство справедливости в народе все же ис-
кореняли. Народ, "запуганный и забитый", привыкал беспрекословно
подчиняться властям. Вера подменялась светской идеологией, высшим
судом для горожан-акакиев становился полицеский. И добра уже не
отличали от зла.
Под влиянием Петербурга и весь русский народ превращался в
смиренных исполнителей воли вышестоящих. Люди теряли историческую
память и культуру. Народ утрачивал присущее ему чувство справедли-
вости и уподоблялся послушному стаду, которое всякий пастух гонит,
куда захочет. Но всякий ли пастырь заботится о своем стаде?
Период расцвета в Риме был кратким. После смерти Августа ос-
лабляется железная узда, сдерживающая огромное государство. "Недос-
таток душевной твердости последующих кесарей, оглушенных приливом
роскоши и страшного изобилия империи, их серальная жизнь была при-
чиною того, что образ правления Августа превратился в деспотизм".
Гвардия - "начальники преторианского войска" - "увидели наконец,
что имеют власть возводить и свергать императоров". Не так ли после
сурового правления Петра порядок постепенно сменяется новым хаосом?
В России, как когда-то и в Риме, начинаются дворцовые перевороты.
"Императоры льстят войску и усыпляют чернь зрелищами и раздачею де-
нег. Отсюда ввелась в Риме ужасная праздность, искоренившая все
правила в народе. Правители богатых провинций думали только о сво-
ем обогащении, эгоизм сделался всеобщим, жизнь эпикурейская стала
выражением всего общества" ("Университетские лекции").
Рим - вторая Троя - перенял, купил, завоевал красоты и роскошь
Востока, которые стали одной из причин тления империи. Для народа,
"выросшего с оружием в руках", богатство и наслаждения оказались
ядом. Духовно невызревшие римляне не умели управлять своими страс-
тями - и "жажда к наслаждениям настоящим, начиная от двора до низ-
ших сословий", была безгранична. Порядок сменился карнавалом.
Гоголь тянулся к природе как эстет, но понимал, что страстная
стихия с ее вечным стремлением к хаосу не способна создать сильное
государство. Не принимал он и сухого рационального закона, с кото-
рым несовместима живая красота. Racio и чувства, порядок и любовь
были для него в вечном противоречии. Он искал и не мог найти
третьей силы, примиряющей, объединяющей рациональное и эстетическое
начала. Он не мог найти этой силы и в вере. Почему?
Эстет-Гоголь поклонялся все-таки красоте земной. Двух краса-
виц - петербургскую и римскую - называл он божествами, и это для
него не просто метафора. "Краса природы совершенство", красота
полная - в этом и заключался "весь мир, весь рай, все богатство"
его. "Духовное наслаждение", когда он "переносился во внутренность
церквей", - было всего лишь любование красотами архитектуры ("Рим").
Петербуржцу свойствен рациональный взгляд на мир. Гоголь весь мир
воспринимал через чувство прекрасного. И, не принимая рационально-
уродливой петербургской действительности, он был в силу своего эс-
тетизма все-таки духовно отдален и от народа. Древняя православная
Русь Московская так и не была им постигнута.
Послепетровская Россия неминуемо должна была повторить путь
Рима, в котором суровый порядок вечно чередовался с парижской воль-
ностью. Гоголь понимал это и рационального выхода найти не мог, но
чувствовал возможность спасения в православном русском народе. На-
деялся на него. "Еропейское просвещение как будто с умыслом не кос-
нулось его (народа) и не воздрузило в грудь ему своего холодного
усовершенствования. Самое духовное правительство, этот странный
уцелевший призрак минувших времен, осталось как будто для того,
чтобы сохранить народ от посторонннего влияния, чтобы никто из
честолюбивых соседей не посягнул на его личность, чтобы до вре-
мени таилась его гордая народность".
У нас прорубленное Петром окно не закрывалось на протяжении
веков. "Сохранить народ от постороннего влияния" было трудно. Се-
годня последователи Петра рушат последнее, что отделяет нас от Ев-
ропы - "стены" культурные и нравственные. Гоголь писал о римском
народе: "...его не могли совратить даже наезды иностранцев, раз-
вратителей недействующих наций" ("Рим"). Оказывается, могли. На
что нам надеяться...