http://www.biysk.secna.ru/jurnal/b_vestnik/

«ТЫ РАЗВЕДАЛ ДОРОГУ НА РАЙ»

        Эта осень не пощадила Николая Шипилова. В шестьдесят, конечно же, не уходят, как уходил дуэльно-роковой Лермонтов или чуть больше погулявший на этом свете Есенин. Да и своя у Коли была дуэль с этой жизнью, своя Москва кабацкая. В эту пору поэты уже успевают подвести итоги и, если не упаковать все созданное в увесистые томики, то все-таки каким-то образом так далеко забрести в потустороннее зазеркалье (предоставленная почвой и судьбой привилегия, которая, собственно, и делает поэта Поэтом), что не докричаться.
        Николай Шипилов и в шестьдесят оставался активным «самсебяиздатом» того образа жизни, без которого не может быть прорывов во вдохновения, озарения, в те самые состояния, о коих дотянувшийся до высот «нашего всего» экс-лицеист писал, как о жертвах Аполлону. А где Аполлон – там и Дионис. Каждый поэт эту пропорцию проживает по-своему. Особенность же таланта Николая Шипилова, пожалуй, состояла ещё и в том, что он щедро делился вдохновением с другими. Харизма его родом из дружеских застолий с гитарой, из веры в силу вещего слова, в тепло товарищеского плеча. Ну кому в пору, когда страну охватила эпидемия гитаромании, отягощенная синдромом песнопения, не приходилось работать грузчиком, дворником или осветителем на телевидении (некоторые даже пробивались в комментаторы-обозреватели), кому не давалась в руки жар-птица напечатанного в «молодежке» первого стихотворения?! В биографии же Николаевой были и токарный станок, и мозоли от лопаты плотника-бетонщика, и строительные «вира» с «майной», и учеба в авиационном техникуме, и штудии в пединституте, и режиссерство на телевидении. А уж когда судьба совсем на «виру» пошла – и литинститутовская богема приняла недюжинный талант в свои обхватисто-жаркие объятия. Но кроме этого «джентльменского набора» (кто ж, отравившись стихами-прозами собственного сочинения, не кидался в Москву за признанием?) у Николая было еще что-то. Что? Наверное, какая-то сила, мощь. «Чистая сила», как сказал кто-то из ценителей его таланта. В отличие от нечистой, понятно.
        Он как бы генерировал атмосферу «жития в литературе», в стихе, песне. И перед этой чистой силой распахивались сердца. Николай принадлежит генерации светлых иноков рифмы, среди которых до «полной гибели всерьез» освоили «житие поэта», как образ жизни, как дыхание почвы и судьбы, Иван Овчинников, Анатолий Маковский, Александр Денисенко, Жанна Зырянова. Это и был тот круг обчитавшихся книжек, наездившихся по фольклорным экспедициям, обпившихся яда философии, из которого пророс Николай, сильно-то не жаловавший ни одно из вышеперечисленных занятий. Как, к примеру, и оставшийся в тени яркого дарования Николая Шипилова – неподдельно-народный и истинно новосибирский писатель Петр Степанов (единственное его прижизненное издание – книжица «Слон» – укор напыщенному Столицесибирску, Кировскому району, где жил и работал Петр, апостол непризнанности, маргинальности, исчезновения в слове). Далеко оторвался Николай от Петра, хотя в поисках словечек, в настроенности слуха на смесь фени с диалектом, в недюжинном даровании рассказчиков-баюнов они почти что двойники. И вот теперь вписались в один иконостас, в котором и аннигилировавшему в синхрофазатроне российских дорог Анатолию Маковскому с его фирменной строчкой (остался автограф на клочке бумаги) «Красив летний город утром – ни одной уголовной морды…» – место в каком-то одном окладе. Можно вспомнить Николая – на афишах, можно воскресить в памяти его выступление – на сцену выходил отнюдь не гамлетизирующий пастернаколюб, а человек, обличие которого соединило воедино все предыдущие профессии. Он брал за гриф гитару как ту же лопату, какой месят бетон. (Кстати, первые не знавшие испанской школы гитаристы-негры, собиравшие гитары из фанерных ящиков, тоже бессознательно воспроизводили этот жест, который потом окончательно канонизировался у короля рок-н-ролла Маккартни и блюзмена Клэптона, а вот застреленный путчистами Виктор Харра держал в руках гитару по-фламенкийски. ) Николай слагал слова, с удовольствием мастерового, он общался с залом, как телережиссер с героями, о которых залетная кинобригада приехала снимать сюжет для срочного эфира, его голос не был вокальным, но – сила! Вот об этой самой силушке и хотелось бы сказать отдельно. Потому что она-то, а не какие-нибудь там виртуозные изыски заставляла замирать зал, завораживала и околдовывала.
        Однажды я оказался на дружеской посиделке в квартире художника Тисленко, который, насколько я не ошибаюсь, работал в то время на телевидении. Тисленко специализировался исключительно на изображении женских обнаженных тел и коней, и поэтому, входя в его квартиру, ты как бы оказывался на конюшне, где среди лошадей прячутся жемчужнотелые вакханки. Мирное течение вполне элитарного застолья с задохновенным чтением стихов серебряновековья и звуками гитарной музыки из репертуара Андреса Сеговии, прервал звонок в двери. Явившийся Николай тут же взял инициативу в свои руки, прихватив при этом шестиструнную (в отличие от Высоцкого, Никитина или Розенбаума он аккомпанировал себе на шестиструнной), рокотавшую до этого околоконсерваторскими полифониями. Одновременно исполняя роль затейника, травильщика анекдотов, исполнителя собственных песен, он наполнил «бальзаковскую мансарду» гулкими звуками. Казалось, украшающие стены обнаженные ожили в хороводе, кони вломились из рамок – и вся честная компания оказалась не то в цыганском таборе, не то на какой-то купальской мистерии. Николай мог «завести» слушателей. И неспроста, видимо, женщины (прототипы тех самых прекрасных ню) воспринимали его неким кентавром вдохновенной мужественности, явившимся пред их светлыми очами после поднадоевших физиков-лириков в свитерках с очечками-велосипедами на не ведавших уличных драк носах. Взрывной, мускулистый, заводной – всё это было шармом Николая. Всё это и являло тот самый «театр одного актера», которым покорил Николай Шипилов столь обширную аудиторию, что ему стало мало места в Новосибирске. Разные источники утверждают, что в стольном сибирском городе Николай Шипилов жил в Мочище или Затоне, но, конечно же, только не в «стоквартирнике», неподалеку от филармонии.
        Его народность – несомненна. Даже в своем отрицании местной писательской рутины, которое забросило Шипилова в далекую от Оби-матушки Москву, где он снискал лавры самородка и человека, с легкостью овладевающего вниманием, он не был каким-нибудь там «постмодернистом», «декадентом», чем-то худосочно-бледноланитным или нервно-издерганным. Он ратовал за поэзию и литературу без «головизны», позже, придя в журнал «Литературная учеба» он декларировал простоту, органичность, реализм, как незыблемые эстетические принципы – и все это ему удавалось. Благословившие Николая московские литературные мэтры 80-х, пожалуй, воспринимали его, чем-то вроде вернувшегося из глубины веков и таежных раздолий Ермака Тимофеевича. Вполне вероятно, он был одним из «ополченцев» провинции, приходившей в Москву, чтобы напомнить ей, заплутавшей в своих кольцевых дорогах, о сути русскости. Как Шукшин. Как друг юности – Евдокимов, которому Николай посвятил свой роман-прощание «Псаломщик» уже после гибели скомороха всея Руси, прорвавшегося в губернаторы горного края. Вот и Николай шел к вершинам, чтобы не только что-то сказать, но и сделать. О том, что это был поэт, одаренный обостренным чувством правды, говорит хотя бы то, что в час «икс» Николай оказался на баррикадах у Белого Дома, что отторгнутый, как и Новосибирском, Москвой, он очутился в Белоруссии и его за своего принял «батька Лукашенко». Симптоматично: в конце концов, Николай пришел к Богу, к вере, к храму, к вечной Руси. «Молиться я не умел, но, видно, кто-то из мертвых молился за меня. После всего пережитого на баррикадах занятия литературой стали казаться чем-то вторичным, а наш брат-писатель докучливым болтуном. Мне стал омерзителен город с его пирами, на которых стоял густой запах трущобной помойки», – написал Николай в прологе к роману «Псаломщик». Он так и остался псаломщиком по ту сторону баррикад у Белого дома октября 1993 года, не приняв победительно-брутальной нынешней буржуазности.
        Николай, конечно же, принадлежит к поколению русских людей, для которых гитара стала чем-то вроде иконы. Поэтому и песни его несут в себе свет молитвы, прорвавшейся из ищущей красоты и лада с миром души ещё тогда, когда церкви стояли в руинах. Он брал в руки гитару, как брали её «пацаны» на зонах, пареньки-фэзэушники, городская шпана, выходившая в акустические дворы, чтобы наполнить их своими неокрепшими голосами. В консерваторском городе, освоившем гитарные версии музыки Дебюсси, он придерживался надежного «блатного квадрата» – и этого ему хватало для того, чтобы стать бардом-харизматиком для Новосибирска по сути дела единственным в своем роде. Харизма штука серьезная, на дороге не валяется. Она или есть, или ее нет. И если для Москвы – Владимир Высоцкий, для Ленинграда – Александры Городницкий и Дольский, то для Новосибирска – Николай Шипилов. Вполне возможно, что его харизма была неким «городским» дополнением к той «деревенской» народной любви, которую снискал Геннадий Заволокин. Во многом еще несущий генетическую память вчерашней деревенской жизни город-милионник не мог весь себя персонифицировать в балалайке, гармошке, частушке, он должен был возвести на трон и одного из тех, кто обретал духовный авторитет, отрывая гитарные аккорды на скамейках между сараев. Не стану перечислять бардовских «хитов», ставших «коронками» гострольно-фестивальных выступлений, в которых Николай сжигал себя, все еще не желая согласиться с тем, что все листья из его вальса давно разъехались. Когда уходят настоящие поэты, слова их песен обретают новые смыслы. Так вот случилось и с Николаем Шипиловым и его пеcней, которую в Новосибирске, кажется, знают все.

Никого не пощадила эта осень,

Даже солнце не в ту сторону упало.

Вот и листья разъезжаются, как гости,

После бала, после бала, после бала.

Эти двое в темно-красном

Взялись за руки напрасно.

Ветер дунет посильней –

И все пропало.

Этот в жёлтом, одинокий,

Всем бросается под ноги

После бала, после бала, после бала.

        А в стихотворении-посвящении друга Николая, поэта Александра Денисенко, Николай опять-таки предстает в виде античного кентавра. Эти стихи написаны давно. Но, Боже, как обостренно чувствуют поэты Любовь и Смерть!

Николаю Шипилову

За деревней, в цветах, лебеде и крапиве

Умер конь вороной во цвету, во хмелю, на лугу.

Он хотел отдохнуть, но его всякий раз торопили,

Как торопят меня, а я больше бежать не могу.

От веселой реки, по траве, из последних силенок,

Огибая цветы, торопя черноглазую мать,

К вороному коню, задыхаясь, бежит жеребенок,

Но ему перед батей уже никогда не сплясать…

        И совсем уже реквиемное:

За заставой, в цветах, в лебеде и крапиве

Умер русский поэт во цвету, во хмелю, на лугу.

Он лежал на траве, и в его разметавшейся гриве

Спал кузнечик ночной, не улегшийся, видно, в строку.

        Вот таким хлебниковским кузнечиком и был Николай Шипилов. Крылышкуя золотописьмом, он смог создать чудесные песни, задушевные стихи, прозу, написанную человеком, который никогда не лгал. «Он ведь и рисовал. Никакой, конечно, академической школы. А просто возьмет карандаш – раз, раз и портрет готов», – говорит Анатолий Соколов, поэт, рисовальщик, философ из той же генерации. «Я зашёл за кулисы, положил ему руку на спину, а рубаха мокрая – хоть выжимай», – вспоминает Саша Денисенко про концерт, который Николай давал в издательстве «Советская Сибирь», чтобы наскрести денег на обратную дорогу, на самолет. «Хватились сделать передачу, а не осталось ведь даже приличных записей», – сказала женщина из тех прекрасных и неповторимых, кого он любил.
        Николай ушел под стук вагонных колес. Перед этим (была фотография в одной из новосибирских газет) он был на открытии аллеи памяти бардов. Он не доехал до дома, до семьи, до детей. А его песни и книги останутся с нами. Как и чудо того поэтического круга (это, в общем-то, сугубо новосибирское культурное явление, которым мы можем гордиться не меньше, чем лазерами, ФМШ и ядерными ускорителями в Академгородке), в котором обменивались и продолжают обмениваться пророческими посланиями его друзья. И опять процитирую стихотворение, написанное Александром Денисенко сколько уж лет тому назад («Пепел», Новосибирск, 2000).

Вот уж скоро Покров, Николай,

Нам цветов не спасти на поминки,

Ты разведал дорогу на рай

Рядом с той, что вела из глубинки.

Дух теснится, сугубится скорбь,

На широкой печальной равнине

Отгорит поздней осени корь,

А лицо, словно снег на рябине.

Приезжай. Соберем мы собор.

Выше всех мы посадим разлуку,

Пусть она опускает свой взор

Перед дружбой – по левую руку.

        В эти дни, когда и в самом деле, рукой уже подать до Покрова, друзья Николая поминают его светлой памятью.
        Между тем масштаб дарования Николая Шипилова только еще подлежит осмыслению. Но уже сейчас поражает размах маятника его судьбы. От Сахалина, где он родился, до Минска – Николай как бы проделал обратный путь, погружавшегося в пучины сибирских просторов Чехова с его всевидящим пенсне и бородкой клинышком. Поэта вытолкнуло из недр Российской империи как глубоководную мину. И этот начиненный эпосом шар проломил картонные стеночки уютной постсоветсткой «арбатовщины», желавшей застыть в поклонении фетишам проамериканско-супермаркетового рая. Он, конечно, не мог разрушить картонного строения «демков», но тем, что выбрал место рядом с теми, у кого на случай снайперской пули были в кармане квитанции на гроб, твердо обозначил свою позицию, принципиально отличающуюся от барда-тож, певшего о «поднявших меч на наш Союз», но когда этот меч действительно поднялся, призывал не к каре посягнувших, а к расправе над защитниками Белого дома. Нашего Виктора Харру не сразила пуля на стадионе в Лужниках, где, к счастью, все же не было организовано концлагеря для свергнутых по типу чилийско-пиночетовского. Но «новая» Москва стала для него чужой. Все, что было, обратилось в пепел, как и кремированные защитники выстраданной народом Конституции, которым так и не досталось гробов, несмотря на обнаруженные в карманах квитанции. Как разведчик дороги на рай Николай Шипилов, наверное, и должен был оказаться в Белоруссии, последним островком прежней России, сумевшей остаться нетронутым осколком той страны, которую мы потеряли в роковом 1993. По сути дела, он вернулся в прошлое. И даже из такого далека до нас докатывался его голос. И опять есть повод удивиться. Ведь Николай Шипилов мог докричаться до своей аудитории не растиражированный кинолентами, не растаганенный театральными подмостками, не излученный на экраны телеящиков останкинской «иглой». Он пахал на своей «батарейке». Да вот ещё круг его друзей-поэтов, среди которых все те же Александр Денисенко, Анатолий Соколов, Владимир Ярцев, Юниль Булатов - были той скрытой резервной электростанцией, на которую можно было «забросить проводки». Противник теорий и умствований, он все же создал свою теорию.
        «...Я за строительство людьми Райской империи на земле. Я против строительства ада, где уродуют ангелов», – теоретизирует герой романа, попавший под недремное око полковника ФСБ Вельсапарова. Его переход на возвышенно-церковнославянскую лексику, обращение к православной архаике, стихии моления Даниила Заточника – естественный выход – его песни были «как молитва», а стали собственно молитвой. Стих, облитый горечью, злостью и даже яростью, перерос в песнопение во славу Вечной Руси. «Я же грешный, подлунный мечтатель, сочинитель застольных песен, соблазнитель женщин, соблазненный женщинами; я Адам, изгнанный из рая, усатый драчун, усталый бретер и любимец всех гитар мира; я ворон, плачущий над телами отошедших… дай мне, Боже, путеводную звезду…» И если в песенных его балладах всегда была ощутима романность, то и его роман – это, конечно же, не культурологический детектив или роман-кроссворд, а по сути дела – песня, псалом к Богу, «ибо он взыщет за кровь». Молитва за здравие и во сохранение Руси и за упокой светлых душ всех ее новомученников. По-старообрядчески неистовая, по-православному благодатная. Траектория полета этого духа поражает: одним крылом не то боевой сокол, не то надмогильный ворон, другим – уже ангел, веющий на нас обжигающей правдой. Это, вероятно, и есть та дорога на рай, которую он разведал. Что же такое его судьба? Слезинка или кровинка, стекшая по челу родной земли? Капля рубцующей раны живой воды? Голос псаломщика, прорвавшийся сквозь застольную песню, который все ещё стоит на своем молитвенном посту где-нибудь в соборе Святогорского монастыря в то время, как комья земли бухают в тесовую крышку домовины, в которой лежит упокоенный дуэлянт?