***

Вот так моя мама

Цветы рисовала

Химическим грифелем

«Копиручет»:

Сначала вела

Два некрупных овала,

А дальше она карандаш целовала,

Вела лепестки,

Чуть играя плечом.

Потом отстранялась

От близкой бумаги,

С магическим прищуром

Терла виски.

Отличные маки!

А если не маки?

А если не маки,

Тогда васильки.

Когда на печи

Пригорало все брашно,

Испуганно мама

Летела к плите.

И мне было тоже воистину страшно,

Я детскою тенью за нею летел...

В окне вечерело,

И стекла замшели,

И волки блуждали у наших ворот.

Был счастьем вечерним

Таинственный шелест

Бумаги и мамин

Химический рот...

Вот так моя мама

Цветы рисовала...

Каких на земле

Никогда не бывало,

Какие цветут-расцветают в раю,

Где тихо баюкают маму мою.

Искрили провода, и свет мигал опасный,

Но ласковая печь струила теплоту.

Февраль… Мой генерал, родитель мой прекрасный

Задумчиво глядит на алую плиту.

«Не бойся, – говорит, – зажжем с тобой лучину,

Так много не читай, не порть себе глаза…

Вот вырастешь большой – найдем тебе дивчину.

Зачем ты ей слепой?» – так батюшка сказал.

И тем навеял сон. Спокойно в доме стало.

И не пересказать, как на краю села

Свистели все ветра, но печь светила ало

И таракан шуршал клеенкою стола.

…Но нет, я не спасен от слепоты житейской.

Хоть и глаза остры, хоть вижу явь и сны,

Но так повеет вдруг теплом воды летейской,

Что впору не доплыть до будущей весны.

И лишь сердечный взор уже не ошибется,

Но поздно! Позади и выбор, и порог,

И дым чужой печи, что в небо тихо вьется,

Как дым моей судьбы…

Как прах моих дорог…

Прошла золотая пора,

Забылись балы и парады,

И те, кому были мы рады,

Не встретятся по вечерам.

И память тревожит, стоит

На самом краю пробужденья.

Огромные синие тени

Глаза окружают мои.

То снится, что умер Денис

То мама из прошлого века,

То падающий альпинист,

Кружась, как засохшая ветка…

Все прожито, и, Боже мой –

Кто следом пойдет – опалится

О лица, чужие зимой,

А летом – о милые лица.

И новые солнца взойдут

Над серым полотнищем буден.

Родные и милые люди

К чужим и недобрым уйдут,

С хорошей улыбкой с утра,

А к ночи – со скорбной гримасой…

Пройдет золотая пора

Аккордами старых романсов.

Как похожи ваши голоса,

Как похожи волосы и руки!

Но надолго ль эта полоса

От случайной встречи до разлуки?

Как похожа ты на сны мои,

Где восторг и боль чередовались!

Корабли у пирса оставались

По веленью первому весны.

Жаль, мое именье – три шага,

Пес издох от грусти по былому,

Крепостные пропили солому,

Конь уходит под седло врага.

Этот смех был мне необходим –

Голос твой на грани дня и ночи.

Среди всех я слышал твой один,

Словно бы читая между строчек.

Как он рвал тугую серость лет,

Как лечил меня от наваждений!

От любовных страшных охлаждений

Звал меня на твой вечерний свет…

Как похожи наши голоса,

Как они сливались воедино!

Как им жить на разных полюсах

Без любовных гроз, без Господина?

Жаль, мое именье – три сосны,

В них плутать – великая забава.

Как похожа ты на чью-то славу,

На мои несбывшиеся сны!

Я эмигрант своей Отчизны,

День, год, и десять лет, и двести.

Жизнь все причудливей, капризней

К цели летит, а я на месте.

Вещи – портфель, да две котомки.

Вещие сны ночами дразнят.

Я – эмигрант со станом тонким.

Ты мне и Родина, и праздник.

Как нас крутила, как вертела

Жизнь от притона до вертепа –

Два потерявших силу тела,

Двух эмигрантов из совдепа!

Окна чужих домов манили,

Стены чужих домов не грели.

Но мы себе не изменили,

Шли мы, гребли к заветной цели.

Два эмигранта, два изгоя,

Шли мы без отдыха из боя,

Но ни глотка воды от жажды…

Родина, выручи однажды!

Господи, не дай меня в трату

Милой отчизны эмигранта.

Но на ветрах сезонных стынет

Глас вопиющего в пустыне…

Там рыбы на деревьях гнезда вьют,

Вода идет в садовые калитки.

И колокольни страшные встают

Со звоном, переплавленным на слитки.

Прощай, моя земля… Под гнетом вод

Кладбищам нет уже ни гроз, ни молний.

Кресты, что потеряли небосвод,

Еще темнее стали и безмолвней.

И становлюсь чужим я сам себе,

И сам себя уже не понимаю!

Прощай, земля… Из многих бед –

Тебе досталось худшее. Я знаю…

И мертвых предков крик – как зов: спаси!

Так в рудниках живые Бога молят,

Так стали дном морским поля Руси,

Ее дворы, ее былые боли.

Там рыба на деревьях вьет гнездо.

А избам не рвануть на горле ворот.

И глупый сом сквозь окна смотрит в дом –

Так смотрит сумасшедший из-за шторы.

Ты больше не увидишь небосвод –

Княжной опальной в черном каземате.

Прощай, моя земля… Под шалью вод

Ты мной отпета, ласковая Мати…

ФУТБОЛ

– Ко-о-ля! Ко-о-ля! –

Над полем футбольным. –

До-о-мой!

– Я, что ли?

– Ты, кто же…

Нет. Сейчас подают угловой,

Я забью этот гол головой.

Боже!

Пусть другие поймут, как я ловок в игре,

Только Ты помоги, если есть!..

Подающий так долго стоит на бугре,

Словно горец, затеявший месть…

Разбежался. Удар! Я толкаюсь левшой

И лечу я к мячу, я к мячу.

А он рядом прошел…

А он скользом прошел.

– Коля! Ко-о-ля, домой!

– Не хочу.

Пацаны, почему вы не выдали пас?

– Да пошёл ты…

Бегу: вот он, мяч.

Скажут после: команду он все-таки спас,

То есть спас безнадежнейший матч…

Ну, послушайся, ну, пронырни через лес

Бледных ног, облупившихся спин,

Мы с тобою одни на площадке-земле…

Обошли. Вот штрафная и пин-н-н-

Аю! Ау-у!

Повалился в траву.

Голос волосом тоненьким: «Го-о-л!»

…Ну чего ты ревешь?

Ну чего я реву?

– Коля-а! Коля-а! – над волей, – Бегом!

Нет. Я знаю, мне надо усилить удар.

Есть уменье, а сила мала.

Если так буду бить, то вовек, никогда

Не забить мне ногою гола…

Вот и солнечный глянец на речке потух,

И, помахивая сумой,

Черно-пестрое стадо из леса пастух

Гонит полем футбольным домой…

Он глядит на меня:

Посинел, мол, застыл

И дрожишь, как осиновый лист.

Ну, вставай. Если мяч улетит за кусты,

Я поверю, что ты – футболист.

Я встаю.

И в ногах померещилась вдруг

Легкость пуха и сила баллист.

Разбегаюсь. Удар!

И смеется пастух:

Ничего, подрастай, футболист…

Я туфли починю,

Одежду залатаю,

Пальцы залетают

Около иглы.

Проплыла за окнами

Осень золотая,

Задевая юбками за углы.

В зеркало смотрю –

Кто там, весь израненный?

Кто там грустно пялит

Синие глаза?

Что несет с собой

Это утро раннее,

Где мои желания,

Где азарт?

Жизнь теряет смысл,

Когда уходят близкие.

Кто ты, в этом зеркале,

Из каких краев?

Где твое отечество –

Польское, английское,

Русское, французское,

Но твое?

Осень – мой приют,

Родина прощальная,

Осень мне жена, сестра

Осень верный друг.

Осенью уйду

Я в дорогу дальнюю

Льдинкою хрустальною

По ветру.

А тогда зачем

Юная очей листва,

Зеркала осколочек,

Груз прожитых дней?

Бог тебя прости,

Милое отечество,

Люди, будьте бдительны,

А впрочем,

Вам видней…

Я ж туфли починю,

Одежду залатаю,

Пальцы залетают

Около иглы.

Проплыла под окнами

Осень золотая,

Задевая юбками за углы…

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ИСТОРИИ

На чистых черных площадях

Тех городов, что знали славу;

На чистых черных лошадях,

Которые забыли травы,

Стоят – не слепы и не зрячи

Те, кто бодрил коней горячих

И в блеске сабельных клинков,

И в блеске гибельных штыков

В боях добыл себе по праву

Стояние в реке веков

И подношение венков

И от любви, и по уставу.

На чистом полковом плацу

Нет места слабому вояке,

Глухому, хилому, слепцу,

Что знать не знает цену драке,

Но все понятия двояки:

Глухой на битву позовет,

Слепой благословит – и вот

Под свист голодного свинца

Юнец уж волочит юнца

До полевого лазарета…

Слепому – памятник за это,

Глухому – звание отца

Народа – каменную славу,

Не из любви, а по уставу.

Мой друг походный пистолет.

Сестра – саперная лопатка.

Шальные войны наших лет

В анналы вписывались кратко:

Где десять строк, где восемь строчек,

А кое-где того короче;

Чем звук разрыва за спиной,

Чем посвист пули ледяной,

Чем вспышки пулеметных точек,

Чем драка с кровью и слюной.

То глубина Афганистана,

То Грозный или Карабах,

То эти «черные тюльпаны»,

То дети в цинковых гробах –

Всего перечислять не стану

Из-за любви, не по уставу.

В поселках, весях, городах,

Что знали времена похуже,

Струится алая руда

В подростке, юноше и муже.

Да, мы воинственные, злые

И в дни побед своих былые,

И в дни позорных ретирад

Имели все же Сталинград.

Но вот опять взяты в тиски,

Во грех уныния впадаем

И все героя ожидаем

Да прибавляем в мир тоски.

А бренность каменных героев –

Родной истории укор:

« – нас оставалось только трое…»

– я это помню до сих пор.

Ни росса и не белоруса

Уже в себе не признаю,

А только циника и труса,

Что предал родину свою.

Мой друг – бутылка коньяка;

Сестра – сарделька из Полтавы;

Я пью за Ваню-дурака.

Живу по новому уставу.

Неизменно дружелюбен до поры,

Он выходит, он проходит, он исчез

И ему лишь бы добраться до норы,

Выпить рюмочку да клюнуть кислых щец.

А уж кто ему родня, кто сват, кто кум –

Лишь бы рядом не ходил да не мычал,

Когда ляжешь, подперев рукой щеку, –

Ничего б вокруг себя не замечал.

Он и в городе услышит соловья,

И в деревне вспомнит, как их там, битлов,

Он при случае зерно от половья

Отличает, как Наташек от Петров.

Он не сунет, парень, пальца в кипяток,

На железо плюнет: как, не горячо?

У него в шкафу не семеро порток,

Так ведь семеро по лавкам – и ничо…

Вот лежит он, подперев рукой щеку,

Он про Сталина вспомянет, про Хруща.

Говорит жена: – Сходи, мол, на реку!

Отвечает он ей простенькое: – Ща…

Вот доходит он умом до Горбача,

Как представит: что бы сделал Горбачу –

Ищут руки монтировку и ключа –

Ох и дал бы он по гайке Горбачу!

Помечтает пять минут – и восстает,

И на реку – надо рыбы наимать.

По дороге Ваня песенку поет

Ту, которую певала его мать.

Надо, Ваня, надо детушек питать.

С утречка сходить со старшим по грибы.

Их дешевле прокормить да воспитать,

Как подумаешь, почем сейчас гробы…

Был ли я птицей? Не скажет никто.

Был ли я волком из леса?

Помню, носил дорогое пальто

У радости мелкого беса.

Был ли убогим? Не скажет никто.

Может быть: помнят иные,

Как я продал дорогое пальто,

Пропил пальтишко, родные.

Долго я песни красивые пел –

Десять годков или тридцать;

Долго я голод и жажду терпел –

Так научился молиться.

Был ли я черным монахом в миру?

Был ли лукавым пострелом?

Гостем ли званым на этом пиру,

Что называется телом?

Долго любил и любить не устал,

И от любви умирая,

Понял страдания Иисуса Христа,

Понял, что нет ему края.

Долгой, ненастной, бездомной зимой

Женщина – равных ей нету –

Молвила тихая: «Ангел ты мой,

Ангел мой, сжитый со свету…»

Был ли я птицей? Не знает никто;

Волком, собакой ли драной?

Только купил дорогое пальто,

Чтобы встречаться с Татьяной.

– Ангел ты мой, – говорит мне она…

Неугасимо горит лампада в соборном храме!

Ах, рассказать бы про все, как надо, умершей маме!

В соборном храме Ксиропотама поют монахи.

Поют монахи – ты слышишь, мама? – в священном страхе.

Паникадило и круглый хорос, орлы двуглавы…

Неугасимо горит лампада, горит, качаясь…

Когда то было? Младая поросль в зените славы

С утра – ко храму, твердя молитву, в пути встречаясь.

Никто не ведал, никто не видел – плескалось масло,

Оно плескалось, переливалось, не зная края.

И следом – беды, как те акриды, и солнце гасло,

И конь у прясла всё ждал хозяев, уздой играя.

Изогнут хорос, как знак вопроса, под гнетом мессы.

Младую поросль секут покосы – играют бесы.

О, как мы слепы, людское стадо! Но всяк ругает

То – ясно солнце, то – сине море, вино ли, хлеб ли.

Кто ж наделяет огнем лампаду? Кто возжигает?

И снова масло краями льется – но все ослепли…

Поют монахи... Поют монахи… Коль слеп, так слушай.

Запрись, дыханье, утишись, сердце – Дух Свят здесь дышит.

Святые горы, святые хоры, святые души

Не слышит разум. Не слышит сердце. Ничто не слышит…

Горят усадьбы, как в пекле ада – ребенок замер.

Гуляют свадьбы. Плюются в небо – ребенок в двери.

Ах, рассказать бы про все, как надо, умершей маме!

Да на Афоне я сроду не был – кто мне поверит?

Я был поэтом. Умру поэтом однажды в осень.

И напишу я про все, про это строк двадцать восемь…

Шел месяц май – и я с высоким лбом

Писал пейзаж чернилами в альбом,

Потом я брал чернильный карандаш –

И танк подбитый вписывал в пейзаж.

Солдат, что был похожим на отца,

Лежал на поле мая и свинца.

О, если б мне в ту пору мастихин –

Я б мастихином написал стихи.

Отец остался жив на той войне.

Купил гармонь, чтоб лучше пелось мне.

Так далеко, казалось мне, война…

А нынче гляну – вижу; вот она…

Спешат, несут Россию на погост.

На нем смешенье из крестов и звезд.

За что дрались? Таков был дан приказ.

Нас не спросили – вот и весь мой сказ.

Сейчас пойду, наливочки напьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,

Стихи припомню старые свои…

А в пять утра – засвищут соловьи.