Эта осень не пощадила Николая Шипилова. В шестьдесят, конечно же, не уходят, как уходил дуэльно-роковой Лермонтов или чуть больше погулявший на этом свете Есенин. Да и своя у Коли была дуэль с этой жизнью, своя Москва кабацкая. В эту пору поэты уже успевают подвести итоги и, если не упаковать все созданное в увесистые томики, недалеко забрести и в потустороннее зазеркалье (предоставленная почвой и судьбой привилегия, которая, собственно, и делает поэта Поэтом). Кричи — не докричишься.

Николай Шипилов и в шестьдесят оставался активным «самсебяиздатом» того образа жизни, без которого не может быть прорывов в те самые состояния, о коих дотянувшийся до высот «нашего всего» лицеист мог сказать: «Задумаюсь, взмахну руками, на рифмах вдруг заговорю». Особенность же таланта Николая Шипилова, пожалуй, состояла еще и в том, что он щедро делился вдохновением. Харизма его родом из дружеских застолий с гитарой, из веры в силу вещего слова, в тепло товарищеского плеча. Взрывной, мускулистый, заводной — все это было шармом Николая. Любое его появление в компании друзей являло тот самый «театр одного актера», которым покорил Николай Шипилов столь обширную аудиторию, что ему стало мало места в Новосибирске. Разные источники утверждают, что в стольном сибирском городе Николай Шипилов жил в Мочище или Затоне, но только, конечно же, не в «стоквартирнике», неподалеку от филармонии. Его народность — несомненна. Даже в своем отрицании местной писательской рутины, забросившем Шипилова в далекую от Оби-матушки Москву, где он снискал лавры самородка и человека, с легкостью овладевающего вниманием, он не был каким-нибудь там «постмодернистом», «декадентом», чем-то худосочно-бледноланитным или нервно-издерганным. Он декларировал простоту, органичность, реализм как незыблемые эстетические принципы — и все это ему удавалось. Благословившие Николая московские литературные мэтры 80-х воспринимали его кем-то вроде вернувшегося из глубины веков и таежных раздолий Ермака Тимофеевича. Симптоматично и то, что он, в конце концов, пришел к Богу, к вере, к храму, к вечной Руси.

Николай, конечно же, принадлежит к поколению людей, для которых гитара стала чем-то вроде иконы. Поэтому и песни его несут в себе свет молитвы, прорвавшейся из ищущей красоты и лада с миром души еще тогда, когда церкви стояли в руинах. Он брал в руки гитару, как брали ее «пацаны» на зонах, парни-фэзэушники, городская шпана, выходившая в акустические дворы, чтобы наполнить их своими неокрепшими голосами. В консерваторском городе, освоившем гитарные версии музыки Дебюсси, он придерживался надежного «блатного квадрата» — и этого ему хватило для того, чтобы стать бардом-харизматиком для Новосибирска — по сути дела, единственным в своем роде.

Не стану перечислять бардовских «хитов», ставших «коронками» гострольно-фестивальных выступлений, в которых Николай сжигал себя, все еще не желая согласиться с тем, что все листья из его песни давно разъ­ехались. Когда уходят настоящие поэты, слова их песен обретают новые смыслы. Так вот случилось и с Николаем Шипиловым и его песней, которую в Новосибирске, кажется, знают все.

Никого не пощадила эта осень,
Даже солнце не в ту сторону упало.
Вот и листья разъезжаются, как гости,
После бала, после бала, после бала.

Эти двое в темно-красном
Взялись за руки напрасно.
Ветер дунет посильней —
И все пропало.

Этот в желтом, одинокий,
Всем бросается под ноги
После бала, после бала, после бала.

А в стихотворении-посвящении поэта Александра Денисенко Николай предстает в виде античного кентавра. Эти стихи написаны давно. Но, Боже, как обостренно чувствуют поэты Любовь и Смерть!

 

Николаю Шипилову

За деревней, в цветах, лебеде и крапиве
Умер конь вороной во цвету,
                    во хмелю, на лугу.
Он хотел отдохнуть,
          но его всякий раз торопили,
Как торопят меня,
          а я больше бежать не могу.

От веселой реки, по траве,
               из последних силенок,
Огибая цветы,
          торопя черноглазую мать,
К вороному коню, задыхаясь,
                  бежит жеребенок,
Но ему перед батей уже
                никогда не сплясать…

И совсем уже реквиемное:

За заставой, в цветах,
                  в лебеде и крапиве
Умер русский поэт во цвету,
                  во хмелю, на лугу.
Он лежал на траве,
         и в его разметавшейся гриве
Спал кузнечик ночной,
        не улегшийся, видно, в строку.

Вот таким хлебниковским кузнечиком и был Николай Шипилов. Крылышкуя золотописьмом, он смог создать чудесные песни, задушевные стихи, прозу, написанную человеком, который никогда не лгал. «Он ведь и рисовал. Никакой, конечно, академической школы. А просто возьмет карандаш — раз, и портрет готов», — говорит Анатолий Соколов, поэт, рисовальщик, философ из той же генерации. «Я зашел за кулисы, положил ему руку на спину, а рубаха мокрая — хоть выжимай», — вспоминает Саша Денисенко про концерт, который Николай давал в издательстве «Советская Сибирь», чтобы наскрести денег на обратную дорогу, на самолет. «Хватились сделать передачу, а не осталось ведь даже приличных записей», — сказала женщина из тех прекрасных и неповторимых, которых он любил.

Николай ушел под стук вагонных колес. Перед этим (была фотография в одной из новосибирских газет) он был на открытии аллеи памяти бардов. Он не доехал до дома, до семьи. Но его песни и книги останутся с нами.