...Сколько помню Николая, всегда у него на манер крыла жила за спиной шестиструнная гитара — верная спутница жизни и боевая серафим-подруга.
С того самого дня, когда вышли его первые рассказы (1983 г.), сразу же принесшие ему широкую известность и премию «Литературной учебы» как самому яркому дебютанту года, он многое успел сделать: и в литературе, и в любви, и в кино, и как автор замечательных песен, с которыми он, легкий на подъем, объездил почти всю страну.
Но только нет в ней такого места, которое тянуло бы его назад с такой силой, как эта небогатая, суровая и нежная часть земли с запахом подвядшего сена, с тополевыми улочками и палисадниками, где когда-то впервые шевельнулось его сердце от материнских песен, и куда он теперь шаг за шагом возвращается, держа на плечах коромысло добра и зла и осторожно обходя полевые цветы...
...О, солнце гаснущее — мать,
присядь под образа
и пой. Я буду подпевать...
пока твои глаза,
с моими, цвета одного,
играют синевой —
не страшно в жизни ничего,
не жутко ничего...
Колина мама, тетя Тася, пела даже по ночам, а жили они после приезда из Южно-Сахалинска большой вольнолюбивой семьей в комнатушке в Карьере Мочище, на тихой черемуховой улочке композитора Аренского, автора опер, романсов, учебников по гармонии и анализу музыкальных произведений. Музыкальные произведения в Мочище в основном состояли из череды взрывов в разъятой оркестровой яме карьера, где добывали и дробили бытовой, бутовый камень для строительных нужд, а затем вывозили вагонетками на конной тяге. Лошадушки тут же и паслись недалеко, на лугах, и на отдыхе служили в бесплатной кавалерии у местных огольцов, типа Шипилова. Вдоволь накатавшись и спешившись, они, с риском получить заряд соли в седалища, частенько тренировали бойцов ВОХРа, оберегавших аммоналовые склады с примыкавшими к ним Самыми Сладкими В Мире Зарослями Черемухи.
Вот с этого-то Карьера и началась Колина карьера, самостоятельно, без помощи профессора Аренского, быстро освоившего гармонию, баян, семиструнку, кларнет, блиставшего в местной художественной самодеятельности и целыми связками поедавшего запойным чтением произведения из вагончика с книгами при карьерном заводе ЖБИ. К слову сказать, тектоническая основа Мочище, постоянно сотрясаемая и возбуждаемая взрывами, словно разбудила здесь какие-то неведомые, дремавшие творческие силы природы и породила массу необычайно талантливых людей, целый взрыв личностей: профессоров, музыкантов, предпринимателей, контрразведчиков, спортсменов, героев Союза и России — Колиных земляков и ровесников.
В 15 лет он уже на сцене театра музкомедии, и в недавно снятом телефильме Карелии Карамновой из серии «Территория души» о детстве и юности Николая Шипилова мы видим фотографию нашего юного гения, загримированного под негра в спектакле «Цветок Миссисипи».
Позднее, неистовый и ненасытный в работе, он снимется в нескольких серьезных лентах, в том числе и в роли матроса Артема во ВГИКовской раскадровке новосибирского оператора Анатолия Руднева знаменитого фильма «Мы из Кронштадта», по его прозе будут сниматься картины (последняя — «Ремэмбо хари» Марии Халиной, по рассказу «Золотая цепь»), звучать романсы (худ. фильм «Мужчины без женщин»), а потом придет время, когда одна за другой будут выходить ленты о нашем талантливом земляке, и сплошным неистовым потоком хлынут его песни, стихи, сценарии и книги.
А первая публикация была в 1963 году, в газете «Молодость Сибири», где были такие слова: «Зарыл я в тени под сараем игрушечный свой пистолет...». Много-много лет спустя, уже после осады Белого Дома и псовой травли критиков, из тех, кто считает, что маловато еще паскудства в нашей литературе, он выдохнет:
«Мой друг – походный пистолет.
Сестра – саперная лопатка...»
Но впереди еще была живая и стремительная юность, с большими и прекрасными дружбами, когда никто не отказывал себе в удовольствии рекомендоваться грузчиками, дворниками, сторожами, и стихов было не больше, чем любви, очень строгой, веселой и взыскательной. Зато было много планов, проектов, идей, включая и самые несбыточные. Все отчаянно экспериментировали со словом, полагая, что Бог дал Слово бесплатно, и можно делать с ним что угодно. Но только теперь стало очевидно, что у Бога все настоящие поэты на учете, и, стало быть, нельзя писать хуже, чем ты можешь... и можешь ли... Эта живая ячейка товарищества, этот молодой новосибирский литературный кооператив зарождался на любви и бедности, ибо того и другого в те времена было с избытком. Мы много писали, но никогда не говорили друг другу «я — поэт», поскольку сказать так было так же стыдно, как «я — красавец». Может, поэтому никто особенно и не стремился печататься, а совсем не потому, что «дышала ночь восторгом Самиздата», и совсем не потому, что стихи не подходили по резьбе к журналам и издательствам...
Словом, к этому времени в ЛИТО Ильи Фонякова народ подобрался боевой, и нельзя было не устрашиться, когда в зал врывалась со своими свирепыми рассказами и продувными стихами про Гольфстрим отроковица Нина Садур в школьном ученическом фартуке. Или когда суровый литовский староста и предводитель Валерий Малышев, благословленный к тому времени самим Арсением Тарковским, собрав всю любую братию, бесстрашно вел нас после очередного заседания в «Эврику» или в ресторацию, не имея в кармане ни одного пенса, и, задавив, на манер Панурга, швейцара казуистикой, софизмами и членским билетом бригадмильца, протаскивал всю голытьбу к вожделенным столам, где сидели центровые друзья и знакомцы, снисходительно относившиеся к поэзии.
В один из таких вечеров в кафе «Отдых» официально короновали первого новосибирского Короля поэтов Женю Лазарчука, который, блистая прекрасными глазами, читал в пристальное лицо телекамеры свои августейшие стихи. Он был в нашей компании вроде любимого младшего брата, а старшим — надежным, горячим и таинственным — был Николай. Довольно часто в нашу артель на звук шипиловской лиры залетали юные леди различных сортов, достоинств и добродетелей, которые, завидев голубые Колины глаза, мгновенно хорошели, обретали товарный вид и конкурентоспособность.
Впрочем, я должен признать, что это случалось почти ежедневно... Когда же эти валькирии возвращали нам остатки изможденного друга, вся братия складывалась по кругу на витамины, чтобы вернуть к жизни покрывшего себя славой бойца кровавым вином «Солнцедар». Тут же на колени к нему присаживалась гитара и начинала выплакивать песню «Опять зеленый март», самосочиненную Жанной Зыряновой, чей «культ личности» в то время доходил до 70 % по отношению к «котировке» Ахмадулиной.
Вообще это было какое-то поколение гигантов, племя блестяще одаренных людей. Из этого фоняковского роддома, из этой зоны вышли и демисезонный поэт Иван Овчинников — всеобщий уличный учитель и основоположник, и Евгений Лазарчук, пришедший из Барабинских степей со своими потрясающими, тяжелыми как мед стихами, и Володя Ярцев из алтайского Беловодья, где над деревней одновременно полыхают десять гроз, и Миша Степаненко — наш самый любимый монах и товарищ из ельцовского Гарлема, и порывистый Валерий Малышев, и многие, многие другие.
Отсюда же — один из ведущих русских прозаиков и поэтов Николай Александрович Шипилов, которого критики называют лучшим рассказчиком России.
Он стал первым лауреатом престижнейшей шукшинской премии (1992 г.), литературной премии «Традиция» (1995 г.), Государственной премии России в области литературы (1988 г.), призером множества фестивалей и конкурсов авторской песни.
Его песни звучали в крупных концертных залах и библиотеках, в деревенских клубах и на подмостках тюремных «ДК», под буровыми вышками нефтяников и в зале ЦДЛ, в леспромхозах, на палубе наших военных кораблей в Баренцевом море и французских в Гавре.
Анатолий Иванович Долгих, заслуженный тренер Союза, бывший в составе нашей делегации в Англии в 1973 году, до сих пор всплескивает руками, вспоминая, с каким восторгом приняли в лондонском «Бутолз-клубе» одну из ранних шипиловских песен «Шикотан» в исполнении Владимира Землянова — одного из самых близких и сокровенных друзей Николая...
... Рыба в море ходит, рыба в сети хочет,
А за ней идет по пятам капитан,
Говорит: «Лови, держись!»,
А я ему: «Копейка жизнь!»
Ну, давай взорвем Шикотан!..
Тут англичане округлили глаза, и им долго пришлось объяснять, что Шипилов собирается взорвать Шикотан не в пику японским милитаристам, а от того, что уж больно там тяжелая и маятная жизнь, хотя в переводе с языка айни, живущих на острове, Шикотан означает Лучшая Земля.
Знакомый геофизик рассказывал, что чуть не упал с лошади, когда в одном небольшом городишке на краю бразильской сельвы, куда он приехал по контракту, вдруг услышал Колину запись... Оказалось, что ей умягчала сердца семья эмигрантов из Владивостока, попавшая перед своим отъездом на концерт сеньора Шипилова.
... Ты вернешься?
Я вернусь. Белым снегом обернусь...
Еще одного сеньора, по словам очевидцев, до сих пор можно видеть на одной из римских улочек близ церкви Сан-Карло алле Куатро Фонтане, не без успеха выдавливающего лиры у граждан «Римской Республики» под щемящие звуки шипиловской баллады «Я был скрипичным мастером» и знаменитого шлягера:
... А это что за господин
С такими пышными усами?
А это я стою один
У гастронома «Под часами»...
Лично я знаю одного чудака нашего, новосибирского розлива, который изготавливает маленькие бюстики Николая Александровича, полагая, что вот-вот они пойдут нарасхват, и он сможет перейти на более монументальные формы, чтобы рассадить и расставить их в тех местах, где Шипилов жил, боролся и трудился. Безнадежный романтик: ни одна страна в мире не потянет такой проект. В этом легко убедиться, заглянув в трудовую книжку г-на Шипилова. А если еще учесть, что он более 30 лет обходился без собственного жилья, паспорта и прописки, переезжая от одних друзей к другим, задача и вовсе усложнится...
... В этом тихом коридоре
Я прилягу, где велят.
Это наша территория —
Моя и кобеля...
Впрочем, теперь, когда Шипилов побывал в космосе (ходят упорные слухи о том, что его кассету брали с собой в экспедицию на «Союз»), ему виднее, где его Лучшая Земля: на Шикотане, в Новосибирске, Мочище или Москве.
Москва, по словам Коли, всегда манила, как сказочный город, — начиная с букваря, со Спасской башни, с курантов — как праздник души, как город русского сердца. Но ехать в Москву — ехать на войну. И мотивы тут могут быть разные. Анатолий Владимирович Маковский высказал предположение, что Николай поехал как мститель за вечно прекрасную полуголодную провинцию —раз. Чтобы раз и навсегда разобраться с поговоркой «в Москву за песнями» — два. В добровольную ссылку — три. (Тут ссылка на ссылку оправдана тем, что сам Маковский, послав любимый город Н на 21 букву алфавита, рванулся к Коста Хетагурову и три года прожил кавказским пленником в любви и в изучении своей большой ассимилированной души). Повторяю, мотивы тут могут быть разные: кто-то пилит за славой, но это — иллюзия: славы народной давно уже нет, ее заменила электронная. Ехать за деньгами, за золотом — тоже абсурд, ибо богатство так же утомительно, как и бедность. Одни желают реализовать свой губернский талант, для других это еще и соблазн и искушение. Но и это, собственно, не страшно, так как именно в искушениях становится понятно, кто — золото, кто — серебро, кто — железо, а кто — сено и солома. Золото и серебро в огне становятся чище, с железа спадает ржавчина, олово плавится, а сено и дрова бесследно исчезают.
... Я все искал то дерево,
Тот лак, то полотно,
Чтобы играло стерео,
Что Богом мне дано.
А ночью во всклокоченных,
Прожженных кабаках
Я пел усталым кочетом
Со скрипкою в руках...
Однажды в радиобеседе с писателем и редактором журнала «Сибирская горница» Михаилом Щукиным Николай сказал, что у него до сих пор стоит перед глазами яростная лавина людей, прорывавшихся к Белому дому — словно толпа эмигрантов, стосковавшихся по своей Родине, которая вся сосредоточилась в малом клочке земли возле БД, и они прорывались к этой не сдавшейся Родине и готовы были умереть за нее, а многие и в самом деле заплатили за этот порыв, за этот глоток свободы жизнью. «И в этом — огромная разница между этой и той «войной», когда мы поодиночке завоевывали, штурмовали Москву, кто со скрипкой, кто с мольбертом, а кто, как и я, — с гитарой да рассказами. Мы были тоже «эмигрантами», внутренними, но — и это очень важно! — без обиды на Родину.
...И второе, что стоит перед глазами, — лица людей: безмерно усталые, но просветленные. Они для меня сейчас — как одно лицо, состоящее из сотен и сотен: вот баянист с фронтовой «Катюшей»,
с «Золотой Москвой», девчата забинтованные, казаки, священники раненые, ребята молодые, еще безусые, добровольцы из разных городов...»
... Защищали не «бугров», а российский отчий кров,
За распятую Россию проливали свою кровь,
Мы с Петровым, да Поповым, да с парнишкой чернобровым
После гари приднестровой здесь глотали дым костров.
В перекрестье рам вижу Божий храм,
Слышу тарарам колоколов...
Может, видит Бог, не обидит Бог,
Выведет орлов из-под стволов.
Этот шипиловский Реквием, в котором Петров, Попов и мальчишка чернобровый с голыми руками идут на «свинцовый интерес», словно перекликается с другой знаменитой песней Николая — «Пехотой»:
... А на пулеметы неохота им была,
Но все равно лавиной ярость львиная пошла,
Вот она лавиною невинная пошла
И во чистом поле подчистую полегла...
У него вообще много светлых образов: и в стихах, и в романах, и в романсах, и в песнях. Они как бы передают эстафету друг другу, объединяются на благое, создавая огромную вольнолюбивую зону, знаменитую шипиловскую «Территорию»: «Это наша территория, а далее — врага...». Может, поэтому он и был у Белого дома. Как гражданин, как художник, как мужчина. Это — поступок. Красоту надо не только беречь, но и защищать. Вообще же, красота — это Отечество — с людьми, с лесом, с полем, с Богом. И какое это счастье — жить именно здесь, на этой милой земле, а не на Бродвее или в Ганновере, и если сердце упадет в печаль, мы на этой материнской земле всегда найдем место, чтобы постоять в зарослях черемухи, чувствуя, как ветер гонит теплые пьянящие волны воздуха, от которого все существо готово плакать и смеяться.
У нас бездна талантов, море одаренных людей, и нигде в мире нет такой густоты, такой пронзительности и глубины виденья, таких сердечных образов, как, например, в творчестве Николая Шипилова.
И вообще в России все самое лучшее: ситец, танки, шоколад, озера, песни. И, конечно, женщины. Достаточно спросить об этом у Шипилова.
... Долгой, ненастной, бездомной зимой
Женщина — равной ей нету —
Молвила тихая: «Ангел ты мой,
Ангел мой, сжитый со свету...»
Был ли я птицей? Не знает никто;
Волком, собакой ли драной?
Только купил дорогое пальто,
Чтобы встречаться с Татьяной...
Вот я и говорю, что мы часто забываем о нашем родном, отечественном, и только русские стихи и песни, да сибирские шали и валенки в открытую осмелились бороться со всемирным валом импорта. Просто удивительно, что какие-нибудь эфиопы, монгольцы, филиппинцы и персы еще не завалили нашу страну пимами...
А если говорить о песне, то она всегда спасала русского человека, согревала, выручала, давала надежду. «Русский человек плакать не любит, — говаривал Николай Некрасов, — а больше поет».
Тысячи людей любят незабываемый, с шершавинкой и грустинкой шипиловский голос. Столешница его стола в «Литературной учебе», где он заведовал отделом поэзии, прогибалась от ежедневного потока писем, многим и многим талантам он путеводительствовал по жизни, ввел в художественную среду. Чего стоит один Михаил Евдокимов, которого Шипилов, вооруженный двумя дорожными курицами и верой в могучий талант земляка, привез в столицу!
Человека нельзя сделать более свободным, чем он есть внутри. Это этногенез: береза всегда будет березой, и если даже ее спилишь, то на пне вырастут березовые веточки, а не желуди. Это вообще великий русский тупик: как можно что-то любить и при этом быть свободным? Потому что наше национальное искусство — чувственное, искреннее, с преобладанием эмоции над интеллектом, очень эмоциональное. Возьмите любую вещь Николая — у него строка, при всей древнерусской экономичности стиля, иногда даже переизбыточна, с перехлестом, изукрашена изумительной вышивкой, но одновременно строга и обладает глубочайшим чувством соразмерности. Колины вещи можно резать на куски, дробить на фрагменты, и все равно каждый из них остается живым, осмысленным, вполне законченным. Это как хорошая пуховая шаль, которую можно пропустить через девичье кольцо, и она снова расправится во всей своей красоте.
С отъездом Николая в Москву казалось, что мы сбились с русского шага, пошли вразнобой, словно с его отбытием нарушилась та стрелка кристаллизации, которая гармонизирует все многофигурные дружеские и творческие отношения. Он всегда умел дружить и всегда был верен тем, с кем побратался по дороге жизни. Помогает печататься, пишет рецензии, отзывы, пристраивает рукописи, сам, как правило, неизменно оставаясь в тени. И очень тоскует по родным местам.
Он много работает, много пишет, но сам особенно не распространяется на эту тему в отличие от «классиков», любящих рубрику «Над чем вы сейчас работаете», а на поверку оказывается, что плодов не более, чем груш на осине. Со временем в Николае, на мой взгляд, совершилось некое незримое, грозное и необходимое движение от превышающих наши силы житейских и телесных подвигов к усердию в христоугодных и писательских трудах, и он неумолимо начал восходить к предназначенному совершенству. Это я как-то особенно ясно понял, когда
в юности с изумлением увидел, как земной и грешный Шипилов первым из нас пришел к церковному крыльцу. И только потом, с годами, я осознал, что для него это так же естественно, как дышать, как петь свои песни, в которых есть и чудо красоты, и лад, и глубокий смысл.
Николай всегда умел находить для своих стихов и песен слова, которые любят друг друга. Они адресованы всем: и тем, кто выпал из своего достоинства и поверил, что счастье уже упразднено, и тем, кто поднимает сейчас с колен нашу Родину, восстанавливает российский государственный дом. Эти щемящие сердце размеры, эта нежная пряжа стихов, сотканных из русского снега и света, эти одинокие состояния и шорохи жизни, эти летучие образы и думы, эти глубокие праведные мысли, это возвышенное отношение к Родине — есть суть шипиловского песенного чуда.
Николай Александрович Шипилов — безмерно одаренный человек. Человек особого, русского строя души, особой теплой русской гениальности, истоки которой лежат в той суровой нежности, которую несмотря ни на что сохранила наша провинция, наша малая родина, наша серебряная глубинка. Может, поэтому его синие глаза всякий раз увлажняются, когда он вырывается из заколдованного Московского царства в родной город, где его ждут и любят, где замечательный кинорежиссер Мария Халина сняла его в двух фильмах: «Парни из нашего города» и «Фортуна-фортуната», отблагодарив таким образом Николая за ту лавину песен, которые он написал в юности для фильмов и передач Новосибирской телестудии (их больше сотни!).
Колины песни и книги, Колины фильмы и записи ищут Друга и Спутника, ищут для себя Родной Дом, а не жилплощадь.
Поэтесса Валентина Невинная в одном из своих стихотворений написала о нем: «Птица Божия — Коля Шипилов». Но еще раньше он ответил в песне:
... Кто меня породил?
Я считаю, что ветер
Самых дальних краев,
самой милой земли...
У Коли счастливая родовая аббревиатура: Николай Александрович Шипилов. НАШ.
И как хотелось бы, чтобы наш Николай Александрович Шипилов, тщательно проходя свой земной путь, и в сегодняшние годы, и в должайшие лета был неуклонно бодр, здравен и обилен в трудах своих. Ибо его творчество, его песни — «НЗ» России.
Возможно, мое мнение не много стоит, но оно не продается. Это — наша территория!
