ТЕМНЫЕ СИЛЫ НАС ЗЛОБНО ГНЕТУТ...
Все живое сплющивается на театральном заднике
Галина Ермошина

БОЛЬШИНСТВО пьес из нового сборника Нины Садур не только известны читателям в качестве рассказов, но и поставлены в различных театрах ("Панночка", "Чудная баба" и др.). Пьесы в сборнике довольно разные - это и мистические вариации на темы Гоголя ("Панночка" и "Брат Чичиков"), и наивно-жуткий "Красный Парадиз", и размышления о морально-этических принципах борьбы добра и зла.

Эпиграфом книги стали слова Садур "Театр - это обморок жизни". Бытие не то чтобы неживое, но замороженное, заторможенное, замершее, потерявшее сознание. И вот это потерянное сознание бродит неприкаянно - без обморочного тела.

Садур влечет исследование потустороннего мира, запредельных пространств, из которых приходит страшное, жуткое, злое, что иногда даже не имеет четкого определения. Но это запредельное не может возникнуть само по себе и своим проводником выбирает человека. "Нужно его разъять на волокна, там найдется изъян, отклонение. Может, ноготь особый, или жилки не так сплетены, не как у нас... и в том месте, в том неправильном сплетении жилок - сидит Вельзевул! Демоны любят такие места, синьоры. Демоны вьют гнезда в таких местах - если под сердцем, в груди, хоть чуть-чуть по-другому сплетаются жилы - демоны там уже раскидывают свои гамаки или... да что там говорить - в любой волосок, в ресницу - впивается демон, если ресница посмела завиться чуть круче, чем надо..." ("Влюбленный дьявол").

Непременный персонаж пьес Садур - персонифицированное общемировое зло (Тетенька в "Чудной бабе", Панночка в одноименной пьесе). Но и зло - это тоже живущее и потерянное сознание, и его назначение вовсе не так однозначно. Оно может быть и страдающим ("Чудная баба"), и просящим любви ("Влюбленный дьявол", "Панночка"), правда, питаясь этой любовью и изживая человека.

Обращаясь к классике, Садур берет за основу лишь сюжет и наполняет его своим противодействием. Так, в "Панночке" вся сюжетная линия сдвинута от гоголевского философского спора о чудесном и непознаваемом в сторону размышлений о любви и смерти. От проблем философских к проблемам этическим. В переосмыслении Садур связь Панночки и Философа более тонка, чем просто связь ведьмы и человека. Жутковатая любовь двух полярных существ (не осознающих причин этого страшного притяжения друг к другу) не может закончиться иначе, чем смертью для обоих. Философ принимает смерть не от нечистой силы, а от любви, нарушив (почти как Орфей) запрет "не смотри". "И тут же глянул. В тот же миг Панночка прыгнула к нему и впилась. Но и сама "обрезалась" об "заслон". (Как бы бьется стекло.) Так они оба и стоят, сцепившись какой-то миг, потом медленно оседают вниз, и рушатся на них балки, доски, иконы, вся обветшалая, оскверненная церковь".

С другой стороны, у Садур Философ погибает не от Вия, а сознательно идет на смерть, чтобы собою заткнуть дыру, из которой в божий мир "хлещет мрак гнойный и мерзость смердящая".

Действие многих других пьес разворачивается в "бедной квартирке", в "запущенной однокомнатной квартире", на окраинах поселений и бытия. Действующие лица - странненькие, блаженные, больные и привязанные к своей болезни нелюбовью, брезгливостью или страхом. Они живут как во сне, успевая заморочить в подобное состояние тех, кто подходит ближе, причем сами не желая этого, не прикладывая заметных усилий. "Самое интересное, что дядя Степа хочет этого, ждет не дождется, чтоб его в этот самый сон превратили". ("Любовные люди").

Персонажи подчеркнуто просты и неблагополучны. Но именно они становятся тем центром, что притягивают лучи, идущие как из тьмы, так и из света. Для уборщицы Нади ("Замерзли") - это "жаромолнии". Для бывшего шофера, а теперь алкоголика Виктора ("Ублюдок") - видение волка, нарушающего порядок. Эти призраки вполне можно рассматривать как бредовые галлюцинации алкогольного сознания или простудного жара, тем более что большинство персонажей - люди с явно расстроенной психикой и больным воображением, знающие о своей маргинальности и ущербности. Но для Садур юродивый - святой, и через нездоровые души и больные тела персонажей истекает на сцену и добро, и зло. Они не в силах остановить то, что течет сквозь них, не в силах забыть, не вспоминать, и сквозь "дыры в сердцах" темнота продолжает стекать в пространство их жизни. "Ничего придумать нельзя. Потому что, видишь ли, получается такая вещь, если об этом думать. Получается, что либо ребенка не убивали, либо нас всех нет". ("Любовные люди").

Жить с таким грузом невозможно. "Но ведь мы не живем, мы умираем". Это перманентное состояние умирания и пытается описать Садур, представляя это умирание столкновением с рафинированным злом, злом в чистом виде. И эти люди с больным воображением живут в таком же больном мире. Сдвинутый со своего привычного места, мир также существует со сдвинутым сознанием и приобретает черты и признаки помешательства. Поэтому мир и действующие в нем персонажи не удивляются поступкам друг друга - ведь возможно все. "Кровь поднимается. Заполняет башню до потолка. Слышны всхлипы, бульки внутри влаги. Кто-то сильно забился. Затих. Все стихло. Кровь стоит, насыщаясь изнутри еще более красным. Убывает. Спадает совсем. В пустой комнате, омытой кровью, висят пустые петли. Солнце сушит комнату. Влетела птичка. Запела". ("Красный парадиз").

Все оказывается способным к проявлению неких качеств, которые можно принять за жизнь. Особенно это относится к земле. "Что здесь происходит? Что происходит в мире? Я перестал понимать. Мы жили. Все стало ненадежное. Марево в мире, марево. Кто их там всасывает постоянно? Совершенно пустая яма. Столько уже нападало, и никаких следов. Если так будет продолжаться, станет невозможно жить". ("Морокоб"). Зло приходит в мир сквозь людей, а все остальное - нейтрально. Земля, кровь - не злые, они только своеобразно реагируют на раздражители.

Мистические и оккультные реалии, разбросанные по пьесам, сгущают и без того достаточно мрачное пространство пребывания. Мир в изображении Садур - не что иное, как театральный задник, плоская декорация, на фоне которой любое живое существо приобретает тенденцию к сплющиванию и схематизации. Пьесы Садур - это кошмары, посещающие людей наяву, бредовое настоящее, в котором мы все живем. Театрализация это только усиливает, взгляд читателя из зрительного зала, из темноты на освещенный кусок безумной игры в жизнь заставляет предположить, что и сам смотрящий является актером, играющим роль зрителя, - и так до бесконечности - выходя из одного сна в очередной сон - сможешь ли проснуться раньше собственной смерти?

ПИСЬМА ТЕМНЫХ ЛЮДЕЙ
Из цикла очерков о людях литературы и андеграунда
Олег Дарк

Читатель, верно, уже забыл цикл моих литературных очерков, начатый в прошлогодней "Кулисе" (см. номера от 04.02.2000, 04.03.2000 и 22.09.2000). Он был прерван по причинам внешним, сугубо техническим. Я бы хотел его продолжить.

Напомню несколько известных принципов, положенных в основу цикла.

Под "письмами" понимаются любые "следы": на бумаге или "в памяти" - которые оставляют нам люди. Эти "следы" - послания, которые надо прочитать.

Да, они могут быть на любом материальном носителе (живописная картина, кинопленка), просто я пишу больше про литераторов.

Также - для меня нет разницы между фиксированным письмом и эфемерным, исчезающим (поступки, желания). Цикл продиктован жалостью к исчезающему. Поступки или желания, которые будут забыты, кажутся бессмысленными. Любые мемуары - попытки преодоления бессмысленности.

Поступки - произведения.

В этом смысле для меня нет разницы между сюжетами в литературе и "в жизни". Они разбираются как равноправные, если добавляют новое образу автора. Если же "бытовая" и "литературные" проявления личности повторяют друг друга, я оставляю за собой право выбирать материал анализа.

Понимание категории "темные" двусмысленно.

"Темные" - это и неизвестные (или мало известные) за пределами профессионального круга. Я также оставляю за собой право рассказывать впоследствии о вовсе безвестных, не-литераторах, если их "стиль" кажется мне интересным или исторически характерным.

Но "темные" - и неизвестные "с этой (какой-то) стороны", неразгаданные.

Вспоминая уже опубликованные фрагменты (на этот раз я), замечаю, что среди их героев совсем нет женщин. Мне рассказывали о столкновении одной нашей поэтической делегации, мужской по составу, с западной политкорректностью. Не знаю, правда ли. Им сказали (в Лондоне, что ли): а почему вы не привезли какую-нибудь поэтессу? Это дискриминация. В следующий раз им пришлось взять с собой Елену Шварц.

Чтобы избежать таких упреков, я начинаю (продолжаю) с трех портретов писательниц. А чтобы их особенно выделить и подчеркнуть, вопреки обыкновению, присоединяю к названию подзаголовок в скобках: "женские типы" - с соответствующим порядковым номером. Вот вам первый из них.

Волосы Садур.Женские типы-1

Нина Садур очень боялась, когда ее трогают за волосы. Волосы собраны в длинный желтый хвост, его она и отдергивает, убирает, тряся головой. Читателю предоставляется счастливая возможность догадываться, при каких необыкновенных обстоятельствах мемуарист это узнал. Дотронуться до волос означает по какому-то старому поверью власть над человеком. Дотронешься до волос - овладеешь тем, чьи они, Садур это знает.

Может быть, лучшее у нее - цикл "Проникшие". Это с десяток небольших историй (по три или четыре книжные страницы) по мотивам городских страшилок или простонародных примет и заговоров. Я думаю, что фольклорный материал заимствовался из какой-то очень простой книжки, вроде сказок Афанасьева или Ремизова (монографии не предлагать).

Есть люди (они не обязательно писатели), которые так изнутри чувствуют какую-то область жизни, как если бы были к ней таинственно причастны, что не нуждаются ни в каком специальном исследовании. Им достаточно внешней схематической осведомленности, чтобы иметь только любые реалии для воплощения своих предвидений. Предвиденья могут касаться современного быта или прошлого: характера исторического лица (Наполеона, например) или события. "Чувствительному в этом одном направлении человеку" достаточно страницы в учебнике, чтобы все знать, что происходило в битве при Гастингсе.

Волосы играют в жизни и творчестве Н.Садур особую, почти неопределимую роль - в том смысле, что как ни скажешь, а все равно будет не совсем или не вся правда. А еще будет такое ощущение, что "остаток" после любого объяснения и содержит главный и важнейший смысл.

Можно говорить о специальном "комплексе волос" у Садур. Образ волос навязчив у нее и почти преследует настолько, что это приводит вот к каким противоположностям. С одной стороны, волосы возникают и акцентируются в ее произведениях разных жанрах, а с другой - не помню у нее сюжета (но это, конечно, не значит, что его не было), где бы прямо объяснялась связь волос и власти над человеком. Словно бы об этом говорить было немного страшно.

Такой областью, которую Н.Садур очень чувствует, являются действия таинственных и загадочных сил и существ, которые не обязательно злы, но ведь и не добры. Они производят трогательное, вот как! впечатление оттого, что малы размерами, часто пушисты и всегда беспомощны в чужом мире, в который занесены и где не вполне знают, как себя вести (поэтому мы так любим домашних животных). А также оттого, что не оставляют людей в покое, а значит, и в одиночестве. Они прямо кишат, снуют и шевелятся вокруг нас и иногда подают голос. Ко всему этому Н.Садур очень чувствительна.

Одна ее история из "Проникших" так и называлась немного даже тяжеловесно - "Шелковистые волосы". Тяжеловесность (и в ней тут все дело) в частичности, некоторой степени определения (не "шелковые" же). Там о волосах и речи почти нет, а все о каком-то детски-таинственном ритуале: о выкапывании пуговицы, которую надо бросить непременно подальше. Но эти волосы - у героини-злодейки, а что в них ей или ее ненавистнице (в народе так и говорят: "я ей ненавистница"), которая должна откопать ту пуговицу, не говорится.

Как хочется представить себе в жизни писательницы какую-нибудь роковую обладательницу великолепных волос, соперницу, изменницу или клеветницу. Некогда причина отчаяния или злости, в результате она, как только и бывает в литературе, оставила после себя ей чудное видeние распущенных преследующих волос. Интереснее всего здесь то, что именуемая изменницей продолжает где-то жить, не зная о своих литературных возвращениях.

Рассказ "Синяя рука" был посвящен "Марье Ивановне". Я видал эту соседку Садур (но, может быть, ее звали иначе). Они все тогда жили в переулке с почему-то очень шедшим, как мне казалось, всему облику Садур и ее произведениям названием. В конце дурно освещенного коридора расходились две двери (они кажется и открывались навстречу друг другу), а по одной стене - следом еще одна. В первой, в тупике, некогда жил куда-то девшийся муж писательницы, о котором ...

К тому времени, когда я стал часто бывать у Нины, кое-как здесь поставленная мебель и сложенные вещи придавали пустующей комнате нежилой вид помещения, в народном быту называемого "холодным". Следующая по ходу, - комната писательницы, с выгороженным за шкафом кабинетом со столом и вертящимся креслом перед ним, на котором Садур и не давала, и отворачивала волосы. В третьей жила простоватая мама с внучкой, так и не привыкшая, хотя ее муж, также пропавший, кажется, тоже был писателем, что ее дочь - писательница.

В семье "Марьи Ивановны" не было ничего таинственного, рокового или зловещего. Все преступление этих безобидных людей (соглашусь - чудовищное) состояло в их посредственности. Им не повезло с соседкой-писательницей, к которой ходят непонятные и, возможно, страшные люди (я думаю, они нас боялись). Но для Нины все выглядело иначе: с интригами, преследованиями и кознями. Так и должен себя чувствовать писатель, беспомощный среди чужих людей, к которым занесен и где не вполне знает, как себя вести (как домашнее животное, которое за что угодно могут наказать).

К тому же это было время знаменитого разгона митинга в Грузии и саперных лопаток, в которые влюбилась русская либеральная интеллигенция, значит, и Нина, которая ни в чем не отличалась, пока ее не требовал на вертящийся стул "малюсенький, рыженький, грязненький" и полуголый, прыгающий по простыне ее героини. А то ли зять, то ли сын соседкин вернулся из десантников.

Нина рассказывала, как, чтобы продемонстрировать свою силу и угрозу, этот зять прыгал перед ней ногой вперед и даже пролетел через весь коридор. В другой раз - что будто бы и на меня он прыгал, но я не испугался, а защитил ее, я его толкнул, после чего он ушел. А я действительно раз попал к ним в квартиру, но не во время скандала, а в грозовую, густую атмосферу, им оставленную. На меня также никто не прыгал, иначе бы я, думаю, очень испугался, а так я даже не знаю, что бы со мной тогда было. Но на вертящемся стуле все опять менялось.

И, как ни странно, становилось даже более правдоподобно и похоже на действительность, чем "в жизни". Героиня - худенькая и очень злобная девушка (например, она "скрипит зубами" на предложенные "оладушки"), но от того не менее симпатичная и привлекательная (и как это получается у нее?), а противная "Марья Ивановна" - жертва. Ее сначала пугает, а затем и вовсе душит девушка, ставшая синей летающей рукой.

Это особенная чувствительность - к голосам вокруг и взглядам исподтишка, будто за тобой все время наблюдают или хотят что-то сказать, ко всему этому шевелению и таинственной возне вокруг. Носителями такого вмешательства, этих шепота и взглядов могли быть и старуха соседка, действительно заглянувшая в дверь, и сосед под окном, гремящий ночью в гараже железом (конечно, неспроста), и сержант милиции…

Отношения Нины Садур с милиционерами - специальная тема. Я не привожу, кажется, слишком известные в литературных кругах факты ее дерзкого, вызывающего или прямо грубого поведения не потому, что боюсь сказать что-то неудобное. В русской культурной традиции любой конфликт с властями не порок, а достоинство. А из-за их вульгарности, я бы сказал - общедоступности (во всей многозначности этого слова). Но милиционеры, как и соседи по коммуналке, - только естественная часть окружающей городской среды. Живи Садур в лесу, и за ней подглядывали бы, к ней бы липли белки.

Я думаю, что с переездом в отдельную квартиру, на Суворовский, Нина что-то и потеряла - из необходимого писателю. Окружающее "чужое" было оставлено снаружи, на улице, от него теперь отделяли стены. Конечно, нельзя так говорить, потому что чужое лезет из всех углов, только замечай. Вон - опять высунулось, и тень бродит. Но еще одно его внешнее и, может быть, важнейшее выражение и воплощение оказалось исключенным. Ведь в само слове "соседи" включена характеристика положения - обычного для писателя: рядом с другими, "соседства" с ними, его параллельности жизни.

Только дело подходит к какой-нибудь страшненькой невыговоримой силе, тут-то мы и получаем от Садур трогательные и очень прочувственные произведения. Когда же она, как обычно для русского писателя, придумывает герою духовные искания или хочет составить собственные метафизические представления о мире, выходит риторика и нагромождение метафор, как от рухнувшего здания, как в пьесе "Чудная баба" или повести "Юг".

С этой повестью у меня случилась такая история. Там говорится о приключенниях немного юродивой героини на фоне южного пейзажа и о ее невинном и страстном увлечении юным рыбацким сыном. Невинность происходила от сдерживаемой страсти. Немалую роль, конечно, играл, возбуждал возраст мальчика. Повесть напоминала то Ф.Сологуба, с его резвящейся и рядящей мальчика в женское платье наядой, то Набокова (Набокова-наоборот, перевернутого Набокова). В конце героиня умолкает, как настоящая подвижница, и даже зовут ее теперь, как злодейку-жертву-хозяйку, "Марией". Мы с Зуфаром Гареевым решили повесть пристроить.

Отнесли в "Дружбу народов" (не помню кто), где повесть не приняли. Позднее я встретил редакторшу в ЦДЛ и спросил, что ж не напечатали-то. На что и было отвечено: - "Писать надо лучше". Мне бы хотелось, чтобы эта незначительная фраза навсегда осталась привязанная к истории повести. Представьте наше возмущение. Потом повесть появилась в "Знамени" и ее даже выдвигали то ли на Букера, то ли Анти-Букера. Теперь представьте смущение редактора. Но премии не дали. Редактор, кажется, была права. Повесть вышла затянутой, сентиментальной, и сюжет искусственный. Садур меньше удаются идеальность и святость.

...несколько друзей, все больше актеров (это в придачу к …), к которым ее также всегда очень тянуло.

Точно так ее в другой раз увлекла небольшая девушка, тоже писательница, с удивительным разрезом немного прищуренных глаз, как у молодой волчицы. Она в то время была близка к русофилам, и самого радикального, экстремистского толка, что всегда немного отдает чертовщиной. Но потом отстала от них, кажется, из прагматических соображений. В либеральной культуре писателю лучше держаться от погромщиков подальше, если он заранее не готов нищенствовать. И Нина потеряла к ней интерес.

А надо признаться, что образ Нины Садур у меня немного двоится. Вот она юная и пылающая вбегает, разбрызгивая ногами цветы, к Жене Харитонову (так в ее давнем рассказе "О цветоводстве"). А вот потускневшая, с пятном раздражения на лбу, она сидит, напряженно выпрямившись, "в наше время". Первая настолько всегда затмевала вторую, что я с точностью не знал, с какой из них разговариваю.

(Я бы хотел, чтобы за моими многоточиями угадывали не скрытые нескромности, а места самого главного смысла, который у меня просто нет сил и умения высказать.)

К волосам Садур внимательна. Она их наблюдает, не доверяет им, их опасается и ими любуется. Все это - по отношению и к своим ("своей" героини) и к чужим (к волосам "злодейки", например, то есть противной стороны). Тем самым они приобретают таинственную самостоятельную ценность и значение, живут независимой, опасной и угрожающей другим жизнью, почти отделяясь от остального тела.

Или иначе - превращаясь в другое тело. К нему Садур внимательно присматривается, как к тому, у кого, раз есть собственные опасности, непременно должны быть свои цели. Эта чужая жизнь на своем теле естественно тяготит.

Нина ...

Так случается, что писатель фетишизирует отдельные части тела, от которых ждет каких-либо непредвиденностей, подозревает их в тайных намерениях и неповиновении владельцу (но какой же он тогда владелец?). У любимого Н.Садур Гоголя такой частью, как известно, был нос. На Пушкина впечатление самостоятельных живых существ производили женские ноги… Отделенные, они появлялиясь и на полях его черновиков или грезились, например, в виде столбов, между которыми подвешен хрустальный гроб в черной "норе". Внимание Л. Толстого более рассеянно: от любой части лица или тела ожидается самостоятельность и предательство: выдаст душевное движение или характер целиком. У Н.Садур это - волосы.

В пьесе "Сила волос" (чуть во вкусе Метерлинка или Ван Лерберга) все действие то в прозе, то "в рифмах" разворачивается между волосами, волосиками, волосками, прядями, локонами и пр. сначала на одной голове, потом - с разных. Печаль же и неизвестная драма Дамы (это ее сценическое имя) то ли происходит оттого, что она стрижена ежиком, то ли стрижка - сама последствие драмы. А привлекательность и одновременно сохранность, защита героя, во французском вкусе названного "Эргали" (но может и просто переводиться "действующий", от греч. "ергатес"; варианты принимаются), - в волосах.

Например, они его всего собой скрывают. Происходит настоящая война между волосами героя и злодейкиными. Ее здесь называют Именинницей, но в этом имени ясно слышится "изменница". Мы также читаем, что она трогает волосы Эргали, она ими торжествующе играет и пр. Но каким образом и почему волосы дают силу или отнимают ее, не говорится.

...Было бы интересно разобрать с этой точки зрения тему волос в истории культуре. Если же вернуться к недавнему прошлому, то, кажется, никто не рассматривал волосы в антропологии хиппи (вспомним также одноименный мюзикл), например, как физическое бремя. Все-таки, несмотря на свой очень оригинальный демонизм, Нина Садур тоже ведь дитя своего времени и поколения.

http://www.ogoniok.com/win/199802/02-58-61.html

"ОГОНЕК", № 02, 12 января 1998

---

Личные вещи

КВАРТИРА НА ПЕРВОМ ЭТАЖЕ,

или Страшные сказки Нины САДУР

Я познакомилась с Ниной Садур десять лет назад. Тогда она жила в перенаселенной коммуналке на Патриарших. Теперь я пришла в ее новую отдельную большую квартиру возле Арбатской площади, в «доме полярников», и мне захотелось сравнить ту жизнь и эту. Нине же явно ничего сравнивать не хотелось. Она вообще была несколько рассеянна, и даже разговоры о новой, вышедшей только что книге не могли ее надолго отвлечь от тревожных мыслей, и она, время от времени прерывая разговор, спрашивала:

-- Вы думаете, они меня не убьют?

-- Зачем им вас убивать? -- отвечала я как могла уверенно. -- Это дорого и хлопотно. И для них абсолютно не выгодно.
-- А чтобы отомстить, -- удовлетворенно парировала Нина.

-- Но ведь они же деловые люди. Им важен их бизнес, а если с вами что-то случится, начнется разбирательство, опять же убытки.
Все эти разговоры к литературе отношения не имеют. Дело в том, что квартира Нины находится на первом этаже. Под ее окнами некая фирма устроила что-то вроде гаража. Дела у фирмы, видимо, шли все лучше и лучше, потому что в квартире из-за выхлопных газов вообще жить стало нельзя, да и во дворе было совсем гадко. Тогда русский писатель Нина Садур решила бороться -- писать в газеты и выступать по телевидению, а также отнесла заявление в мэрию. А оттуда пришли уполномоченные люди и велели фирме гараж ликвидировать. Там законопослушно бросились крышу разбирать, но потом в квартиру к Садур стали приходить люди и то ее маме, то самой Нине сообщали в грубой форме: если не заберете заявление назад, «выроем каждому по могиле» или квартиру взорвем. Теперь Нина Садур занимается своей безопасностью: опять звонки, письма, заявления, совещания с адвокатом. Спокойствия больше нет. Но мне все-таки хотелось поговорить о прошлом:

-- Нина, ну вспомните, это же было началом такого яркого периода, потом были другие публикации, постановки, статьи о вас. Вы вообще помните, как это было?
-- Честно говоря, не очень. Помню радость от публикации. Тем более фотография на обложке. Это было так неожиданно в то время, когда все было под запретом. «Чудная баба» -- это моя дипломная работа, и перед защитой от нее отказались два оппонента: один сказал, что меня надо в КГБ сдать, а другой -- что в психушку. Ну а потом были постановки, но тогда театр еще не нашел хода к моим пьесам, и как правило, они были неудачные. Хотя сейчас некоторые знакомые мне рассказывают о своих впечатлениях тех лет и говорят, что были потрясены этими спектаклями. Я-то была в ужасе!

Я думала тогда, что теперь будет очень легко жить. Ничего подобного. Публиковаться все равно очень трудно. Причины меняются. Сейчас все издательства отказывают, потому что я «не коммерческий автор».

-- Но ведь та книга прозы, что издал «Глагол» в 1994 году, разошлась легко и быстро?
-- Это была удача и случайность. Нам удалось найти деньги, один человек одолжил небольшую сумму -- по тем временам хватило, -- и деньги ему вернулись. Но больше уже я денег найти не могла.

-- А что в театрах?
-- В театрах бурно уже много лет ставят мои пьесы. Но тут другая болезнь -- они не платят деньги. Театры берут к постановке пьесы и даже не уведомляют об этом. Я случайно узнала, что в Вологодском театре уже несколько лет идет спектакль по моей пьесе и в области еще два театра что-то поставили. Какие-то данные есть в Министерстве культуры, скажем театров про двадцать, об остальных ничего не известно. Сейчас я вступила в ВААП, и агенты, как они сказали, будут собирать сведения о постановках.

-- Нина, в советские времена драматургам платили с каждого спектакля. Представьте себе, как бы вы были богаты сейчас!
-- Да, я была бы одним из самых богатых драматургов...

-- Нина, а все-таки, возвращаясь к сегодняшнему дню, что вы видите в нашей жизни?
-- Скотство я вижу.

-- Десять лет назад мы тоже жизни не радовались. Она казалась совковой, скучной, убогой. Выхода не было, гнили, как картошка, в этих НИИ бессмысленных, в коммуналках. Неужели сейчас хуже? Вы же тогда отлично видели, насколько не-поэтична и уныла была жизнь.
-- Вы знаете, я после этих угроз подумала вот что: в этой стране жить было страшно всегда, просто природа страха менялась. Коммунисты нас пугали КГБ, демократы нас пугали коммунистами, а сейчас нас пугают бандитами. И до семнадцатого года тоже было страшно. Почитайте Короленко! Просто страх меняет личину.

-- Десять лет назад я приходила к вам на Патриаршие, в ужасную коммуналку, а теперь вы живете в хорошей большой отдельной квартире...
-- В окружении бандитов!..

-- Ваша дочь стала писателем, номинировалась на Букеровскую премию, которую дают за лучший роман года. Внучка у вас родилась. Книжка вышла, причем не первая, а третья: был сборник пьес, три года назад был сборник прозы. В Англии у вас выходит книга, в Германии... Если судить по объективному положению вещей, то мир должен хоть немножко радовать...
-- Алена, дело ведь не в том, печатают или нет, и даже не в том, есть или нет деньги, но мир рушится -- и это ощущение есть почти у всех.

-- Что рушится? Тот убогий, в общем, мир, что был у нас десять лет назад?
-- Гибнут люди. И никто не оберегает их.

-- А кто берег их десять лет назад?
-- Вы думаете, я буду защищать те порядки? Не дождетесь. Тогда была наработана некая система, когда человек механизированный, упорядоченный выполнял законы, поставленные перед ним государством, и ему гарантировалась сохранность его жизни и похлебки. Сейчас есть богатейшие возможности для реализации личности, и это, наверное, единственная заслуга нынешнего хаоса. Но хаос -- это не свобода. Я вижу, как презирает правительство, власть нас и как мы брошены на произвол судьбы. А правительство обязано заботиться о населении, иначе это стадо, первобытно-общинный строй. Сильный выживет, а слабый опустится на дно.

-- Вы много бывали в разных странах...
-- Да, в Германии, Швеции, Англии, Италии...

-- И вы там жили какое-то время?
-- Дольше всего в Германии.

-- Вам тот уклад жизни как показался?
-- Уклад -- идеальный. Для бытовой жизни. Личность неприкосновенна. И все доступно -- еда, одежда дешевая. Жить там русскому человеку невозможно.

-- Может, русскому человеку нигде жить невозможно? Здесь ему плохо, все 850 лет, как существует Москва, русскому в ней плохо. За границей, где всем хорошо, русскому тоже плохо.
-- Там жить нельзя, точно вам говорю. Сколько я видела эмигрантов -- они все ощущают неполноценность.

-- А мы здесь?
-- Находясь там, мы ощущаем утрату. Когда я нахожусь там, я понимаю, что я теряю. Когда я здесь, я забываю это, на меня наваливается хаос.

-- Нина, быть может, у вас такой творческий склад? Вам нужна экстремально-неудобная обстановка, вы бежите от комфорта. Сидели бы спокойно. Вот вы говорите -- бандиты вам угрожают. Так ведь они защищаются на своем бандитском уровне, это вы на них напали! Они вам мешали жить, и вы стали с ними бороться. И создали себе ситуацию, когда стало действительно страшно.
-- А зачем они устроили это у меня под окнами? На самом деле никто и не борется, большинство молчит в тряпочку. А у меня инфантильно-подростковое обостренное чувство справедливости. И ничего не могу с этим поделать. Несправедливость причиняет мне боль. Я знаю, это присуще подросткам, но они потом как-то это перерабатывают. Я -- нет.

-- Я не к тому, что бороться не надо. Надо, конечно, и хорошо, что вы это делаете. Но я спрашиваю, мрачное ощущение от сегодняшней жизни -- может быть, это ваше личное свойство?
-- Это мое мироощущение. Оно не мрачное, оно, скорее, трагичное. Я так чувствую мир всегда. И в те годы тоже.

-- А чего бы вам хотелось?
-- Я хочу написать новый роман.

-- Опять страшный?
-- Да. Про человека, вокруг которого все разрушается,-- все, к чему он прикасается.

-- Вы читали Стивена Кинга?
-- Да, обожаю.

-- А вам не хотелось бы написать что-то в таком духе -- для массового читателя? Ведь в вашем писательском инструментарии есть для этого все.
-- Нет, никогда, мне это скучно. Читать люблю, а писать так мне скучно. Мне так скучно жить, у меня единственное спасение -- это творчество, и я лишу себя этого... Ни за что! Мне неинтересно жить в мире, где бандиты гребут деньги и угрожают пожилым людям. Я хочу создавать свои миры.

-- Нина, вы получали какие-нибудь премии?
-- В прошлом году в конкурсе «Комсомольской правды» «Лица года» я получила титул «писателя года». И все. Нет у меня наград и премий. Но меня вот Катя порадовала, она была в книжном магазине и видела, как один мужчина купил целых три экземпляра моей новой книги и одну из них, стоя в очереди в кассу, сразу читал.

-- Вашу книгу издал человек, который прежде никогда книг не печатал. (Герман Титов -- совладелец большой строительной фирмы, порта, а еще в Вологде у него есть еженедельная газета и радиоканал. Книгу Нины Садур он издал, по его словам, не рассчитывая на прибыль, тиражом всего в пять тысяч экземпляров. Однако за два часа телефонных переговоров ему удалось пристроить весь тираж и даже договориться о заказе еще на десять тысяч книг. Сейчас он оформляет документы на собственное издательство.) Как вы с ним познакомились?
-- Случайно. Нас в «Современнике» после спектакля познакомил режиссер Миша Мокеев, с которым Герман давно дружит. Он читал мои книги и думал, что я богатый человек, и очень удивился, что меня никто не издает.

Вообще, он для меня просто находка -- удивительный человек, книгочей и книголюб, мы можем разговаривать о книгах с утра до ночи. Или вот я ему звоню, а он рассказывает, что у них наводнение, деревни затопило и он отправляет туда пароходы с едой -- больше некому.

-- Сколько ему лет?
-- Тридцать три. По образованию он строитель. Учился, по-моему, в Вологде, работал прорабом. Он труженик, настоящий труженик. Причем созидательный труженик. Он строит дороги -- самое бессмысленное занятие в России.

-- Скажите, а ведь Герман -- это как раз то новое, что появилось в стране сейчас. Это новые времена дали ему возможность строить дороги и издавать книги. А у него нет ощущения, что ему плохо, тяжело и одиноко в Вологде? Ощущения гибельности у Германа, лично вам знакомого человека из провинции, нет?
-- Абсолютно. У него есть ощущение, что он не может охватить весь мир и успеть все, что хочет.

-- А у вас это знакомство не вселяет некоторого оптимизма по отношению к миру?
-- По отношению к миру? Не вселяет!

-- Нина, я же из вас выжимаю позитив! Вы должны либо поддаваться, либо сопротивляться. И тогда у нас будет диалог!
-- На самом деле -- время благодатное. Оно трагичное, но оно благодатное для раскрытия личности. Для меня это самое ценное. Но дело в том, что народу не нужна свобода. Народу нужны покой и хлеб. Свобода не каждому по плечу.

Я получила свободу. Никто мне не запретит писать, убить могут, но в психушку за книжки не посадят. Это самое ценное. Но мы же все немыслимой ценой получаем. Если что-то получаем, то платим незнамо как. У нас же всего много.

-- Вы бываете в провинции -- какое у вас ощущение: как там люди живут по сравнению с Москвой?
-- В провинции люди спокойнее, наивнее, неискушеннее, но, конечно, глубже -- там свой ад. Но живут они более одухотворенно.

-- Не потому ли это, что они находятся на более ранней стадии того, что мы в Москве переживаем сегодня?
-- Нет, им легче жить, как это ни парадоксально. Москва перенасыщена стрессами. В провинции жизнь беднее, но она более комфортна в духовном смысле. Там ничто не меняется так быстро. Там красиво, там зелено. Там эти деревянные дома, которые местные жители не любят, но ведь они, со своими палисадниками, их лечат просто. Там нет такой агрессии.

-- Но вы же из Новосибирска в свое время бежали?
-- Нет. Я не хотела уезжать, я его очень любила, и ностальгия длилась лет десять. Я уехала тогда, когда поняла, что там мне писателем стать не дадут.

-- Ваша дочь училась в Литературном институте, наверняка вы много видели современную литературную молодежь. Какие они?
-- Талантливые. Холодноватые. Эмоционально так себя не тратят, как мы. Мы были инфантильнее. Романтичнее. И у них такого тщеславия, страсти напечататься, как у меня было, нет.

-- Ну так когда вашу «Чудную бабу» в журнале напечатали, ее каждый театр получил, каждая библиотека. Сразу известность, постановки. А им что? Ну, напечатаются они в «Новом мире», ну, прочтет их несколько человек... Это не сделает их известными. Какое тут тщеславие?
-- Но это ведь выход к читателю?

-- Сегодня даже известный писатель не слишком обременен своей славой. Вот у вас многолетняя известность, вас в модных театрах ставят. Но разве вас одолевают издатели и журналисты?
-- Алена, вы путаете судьбу писателя с карьерой поп-звезды. Славы Аллы Пугачевой у серьезного писателя быть не может. Но у него и праздник другой. Коммерческий писатель, который издается бешеными тиражами, знает, какую похабень он пишет. Но он зато деньги получает. А художник -- создает миры. Они же доступны не всем. Настоящий писатель всегда элитарен.

Но вообще-то, сейчас с новой книжкой мы ходили по магазинам -- и магазины ее хватают. Более того, у прилавков с серьезной литературой -- толпы. Люди читают, причем серьезные книги. Древних греков, философов, мне не доступных, художественную литературу, причем разных времен, какую-нибудь «Песнь о нибелунгах». Ничто никуда не делось. Просто попсу -- виднее. А настоящее и не должно везде торчать перед глазами, это же не плакат. Слава у каждого своя.

-- Нина, вы чувствуете понимание?
-- Нет. Я его никогда не чувствовала и воспринимаю это нормально. Я к этому привыкла. А зачем мне их понимание?

-- Ну как, вы же пишете для людей?
-- Мне достаточно, если мой роман понравился. А тех, кто меня бы понимал, я и не встречала.

-- А ваша дочь?
-- Она понимает. Не все, но какие-то глубинные вещи понимает. И потом, ей я объясняю...

У Нины Садур вышла новая книга, называется «Сад» и включает в себя почти все прозаические произведения, ею написанные. Садур -- писательница модная, о ней многие слышали, но далеко не все ее читали, поскольку последнее время литературу -- а не «дюдики» -- вообще мало кто читает. И, по-моему, зря.

Нина Садур родилась в Новосибирске. Ее первый роман был опубликован в «Сибирских огнях», но потом она поняла, что в Сибири ей писателем не быть -- слишком странным казалось ее дарование. Нина приезжает в Москву и становится студенткой Литинститута и драматурга Виктора Розова, которому благодарна до сих пор.

Одна из ее первых пьес -- «Чудная баба» -- оказывается событием театральной Москвы. Прозу она тогда тоже писала, но ее в те времена печатать было нельзя. А люди театра хороших писателей любят -- им же слова в конце концов наизусть учить. Тем более тогда все еще ставили пьесы Шатрова или Гельмана, а в пьесах Садур, при все том же современно-производственном антураже, -- какие-то пузыри земли, мистика и тайна, интересно... И пьесы Садур начали активно ставить по всей стране. И ставят до сих пор.

Привлекательны они не только необычным сюжетом. В первую очередь обаяние ее пьес и прозы -- в языке, абсолютно неестественном, так не говорят -- но увлекательно-узнаваемом. Происхождение этого сказа -- конечно, в первую очередь новосибирская юность, в которой, кроме нечеловеческого города с огромными пустыми улицами, был еще друг и учитель -- авангардный писатель Евгений Харитонов. Учивший, надо полагать, тому, как важно нанизать слова в правильном ритме и как этими словами всю подноготную из души вытягивать. И навсегда научивший взгляду «споднизу». Ракурс и вызвал интонацию городского фольклора -- смесь заговора с анекдотом -- с надрывом, истерической красивостью и с живущими в нем деревенскими еще страшными сказками. Все эти садуровские бабы-яги из коммуналок узнаваемы дважды: как реальные московские старушки, уборщицы, воровки и как персонажи из тех детских страшилок, которые рассказывали не только мы в пионерлагере, но еще и тургеневские мальчики на Бежином лугу.

Садур всегда любила пугать -- ей это нравится само по себе -- и в жизни и в текстах. Она и сама охотно боится, нагонит всякого ужасу, иногда даже и через край. Но все-таки никто, кроме нее, не рассказал так про всю эту лимитную околостоличную нежить, взявшуюся не пойми из каких городов и деревень и вживающуюся в чужой и страшный своей чуждостью уклад.

Другое дело, что все это было опубликовано много позже, чем написано, и пришлось не совсем ко времени. Публика такими вещами тогда не слишком интересовалась -- перестройка, выборы, то-сё...

Вживание в изменившуюся реальность дается Садур нелегко. Она долго не могла расстаться с найденным однажды имиджем московской ведьмы -- шалила. Теперь, кажется, наступил новый период -- более поэтичный, спокойный, более европейский, что ли. И язык стал другой -- менее спонтанный, более литературный, отобранный.

У Нины Садур вышло всего три книги: один сборник пьес и два -- прозы. В новой книге -- и старые страшилки, вроде «Маленького, рыженького», и самый последний роман «Немец» (короткая, но впервые до виртуозности изящно сделанная, а не рассказанная как бы в горячке вещь).

Беседу вела Алена СОЛНЦЕВА

---

ЧЕРВИВЫЙ СЫНОК

(Из книги «Сад»)

Мужчина силен. Он красив, высок, размашист. У него черные глаза, жгучий рот. От мужчины замираешь и уже не помнишь себя. Но мужчина не может дать счастья, он так устроен. Я долго размышляла над этим и поняла -- почему так устроено. Мужчина приходит и закрывает собой уродства мира, как герой. При нем все гаснет, вянет, остается бурое марево страсти. Но он не может, не может дать счастья, он так устроен. Он совсем не такой, как кажется. Он некрасивый, невысокий, мелкотряский. Он приходит и все сжирает. Я тру-тру, во всем себе отказываю, а он придет, все сожрет. А то вообще не придет, тогда незачем жить и мыть этот вестибюль и некому сожрать твою зарплату. А зарплата крошечная -- семьдесят рублей, да еще двадцать за Ермоловский театр. Но без выходных. Но тут тоже прибыль: детишки в дневные спектакли набросают копеечек -- по полтиннику в месяц набегает. Да еще конфеты, яблоки, значки, булочки бывают. Платочки. Подписанные. «Люба Вахета». «Миша Мишутин». Но мужчину платочком не проймешь. Он сам искуситель. Потому что он так устроен. Его укусил бес измены, и он надел маски. Он искренен в масках, он думает, это его лицо. Но это его маски для нас. Одни глазки его, а остальное -- маска. Вот почему с мужчиной ничего получиться не может. Вот как он устроен, оказывается, -- он носит маски. И прячет свои глазки. А на самом деле он хам. Он козел. Кнехт. Наемник. Он очень алчный. И так и надо с ним -- ногой по башке -- знай место, слуга. А то -- придет, все сожрет, выпьет. Как он глотает -- пасть огненная -- куски, вино, серебро, а сам наливается темным соком. Мятежник. А поначалу умеет проникновенно. Дышит в душу. И скажет и посмотрит. Прикоснется. И глубины в нем! И всякие тайны в козле. Трагик. К гибели зовет. А околеет на перине, у жены под боком. Она ему горчичники поставит на прощание. И не позвонит перед смертью. Старый пес.

(...) От всей его опасной жизни в мозгу мужчины заводятся червяки. И они грызут его мозги во всех извилинах и сосут серое вещество, и мужчина еще более звереет. А когда он лежит, спит, червяки выглядывают из его ушей: из левого -- червяк и из правого -- червяк.

Тщеславие и жестокость. И мужчина-кнехт спит без маски, и ужасно его лицо, а червяки-сосунки выглядывают и пи-щат, какой он вкусный.

Фото Л. Шерстенникова