ЕВГЕНИЙ САБУРОВ

Она приехала за мной
туда, где не было меня.
Вперед, любимая, вперед!
Над ней усталый и больной
сморкающийся небосвод
все плакал на исходе дня:
— Вперед, любимая, вперед!

Ребенок попросил, чтоб лук
я смастерить ему помог.
Я выбрал самый длинный сук,
согнул его посредством рук
и чуточку посредством ног,
и, охвативши бечевой
его рога,
я над зеленою травой
незримого искал врага.

Какая жалость и печаль —
меня затягивает даль,
меня заглатывает бред,
она меня не достает.
Вперед, любимая, вперед!
Она плывет за мной вослед.
Вперед, любимая, вперед!

Бесконечна, безначальна
ты живешь одна в печали,
мир прошедший пьешь из чашки
потихоньку, понаслышке
и листаешь злые книжки
и заветные бумажки.

Ты пророчишь и хохочешь,
ты хихикаешь и прячешь
столь прославленную пряжу
столь прославленною ночью,
безначальна, бесконечна,
мной прохожим покалечена.

Ведьма, ты скажи, что ведаешь,
злыдня, ты скажи, зачем
желтой постаревшей Ледою
ты, пока я тут обедаю,
виснешь на моем плече
и вообще..?

Когда пьешь в одиночку
сбегаются все мертвецы,
когда пьешь в одиночку,
будто двигаешь тачку,
ветер поверху низом проходят отцы
когда пьешь в одиночку
сбегаются в точку

Страшно жить отцеубийце
непослушны руки-брюки
мир как праздник вороват
добр, но как-то очень хитр
тороват, но как-то вбок
страшно жить отцеубийце
все кругом играют в лицах
весь души его клубок.

Ах, кому по полной мере,
а кому ее по пол,
ну, а кто до отчей двери
сам по воле не пошел.

Обернись душа нагая
бесноватая душа
вот такая же шагает
загибается крошась.

Гори, гори куст
в каменной пустыне.
Лежи, лежи пуст —
пусть сердце остынет.

Не смотри вперед,
не смотри назад —
все наоборот
который раз подряд.

Гори, гори куст,
лежи, лежи пуст
который раз подряд.

Все пределы, все границы
раздвигаются порой
и во сне поддельно снится
заговор пороховой.

Что есть сон во сне? — Неважно:
он спасен, английский думный,
потому что я отважно
пролетел над бритой клумбой

и проснулся умиленный
в сон пожиже и поближе,
где березка листья клена
на льняную нитку нижет,

обещая сытый рай
на немой его вопрос:
— там я твоя Гая, где ты мой Гай
Фокс.

Какая прибыль нам от того, что случается с нами?
Трактора на вспашку пошли. Мы сидим глядим.
Вьется траурной галкой над тремя полями,
над двумя буграми и проселком одним

наше сердце, выпущенное поиграть попрыгать,
от парши серебристое на солнце,
а за левым бугром над каменной ригой
из Рязани ведут самолет комсомольцы.

Тот, умевший и умерший,
и лишенные лица
люди, служащие в смерше
в чине доброго отца,

тот, кто зрел ночного Ульма
несказанные огни,
и конец любви в раздумьи
уплывающей луны —

«Все полно богов», однако
остается атеист
вроде клички, вроде знака,
что какой-то воздух чист.

Непристойно любить небывалое,
а пристойно и в малом ждать случая
и скрывать до поры это малое
в непрестанной надежде на лучшее.

Это слабых людей и больных
заповедный души уголок —
там садок на придонье возник
и плывет небольшой осьминог.

В прогулке полуночной
смерть и отрада
и мы.
Какого нам надо
ключица и луночка
в лоне зимы?

Колотится жилка
и небо колотит
над нами.
Осталась от плоти
одна лишь полоска
желанья.

Остались одни на двоих
пережитые, пере-
забытые губы,
как будто бы берег
дешевой любви
безобидно безлюбый.

Огнем прошибают
нестрашные пасти
подъездов.
Какие напасти
еще ожидают
поэзию?

И есть ли поэзия
в том, что мы так
безнадежно
на каждый пустяк
собираемся лезть
под одежду.

В прогулке полуночной
смерть и отрада
и мы.
Какого нам надо
ключица и луночка
в лоне зимы?

Что поет и грохочет вверху на снежных вершинах?
Атмосферных явлений жизнь продолжается пылко.
Торжество недолгой погоды свершилося.
Хлынули воды на поселок в песке в изобильи.

Из клетушек глядим на дождем убитую пыль.
Над пожарным багром
краснеют столбцы огнетушителей.
Каждый все-таки как-то был
мудрецом,
все потом превращаются в жителей.

Не видеть, не знать,
локтем не задеть,
а только опять
сидеть и молчать,
молчать и сидеть.

Не узнанным сном
приснится под утро,
плывущим котом
в реке Брахмапутра.

Скормившую груди
супругу — сестру
на розовом блюде
губами сотру.

Порвите с Парвати,
начните плясать,
чтоб эти кровати
не видеть, не знать,

не видеть, не знать,
локтем не задеть,
а только опять
сидеть и молчать,
молчать и сидеть.

Привязчивый прохожий инвалид
готов бы поделиться с каждым
своею жизнью. Скучно. И однажды
он бросит жить. Его душа болит.

Ему так хочется, чтоб что-то было,
какой-то подвиг видит он во сне,
но мы не устремляем глаз вовне.
Молчим. И уши заложило.

Навязчивая жизнь не развлекает нас,
и это нас не украшает.
Убогий инвалид нам чем-то угрожает
в каком-то будущем, когда-то не сейчас.