р. 1963, в г. Салехард, живёт в Москве. В 1998 вышла первая книга стихов —
«ПРИНОШЕНИЕ». В 2002 г. — книга «ЯНВАРЬ» Публикации в периодике
(ЖЗ).
Парастас — предстояние верующих в храме,
предстояние Кресту (в древней церкви)
СИНДОЛОГИЯ
112 борозд от «бича, наводящего ужас»,
30 точечных ран от терний, округлая рана
между 5-м ребром и 6-м; сукровица, вода
и пыльца, занесенная ветром ночным
из пустыни Негев или с берега Мертвого моря:
Reaumuria hirtella, Zygophyllum dumosum
КРИНЫ СЕЛЬНЫЕ
Крины сельные, трава полевая, нынче есть —
завтра брошена в печь, в геенну,
но Ты говоришь: Посмотри,
посмотри, как волнуется нива, поручик.
Видишь ли ты этот ландыш?
Вот, он кивает тебе. Посмотри
на крокусы и анемоны, на маки —
маки в полуденной каменоломне
у Эфраимских ворот,
вдоль дороги в Эмаус, в Дамаск
СМЕРТЬ АВТОРА
— А смерти автора, кстати,
радовались и раньше: один иерей
врал о похоронах Лермонтова:
Вы думаете, все тогда плакали?
Никто не плакал. Все радовались.
— Что нам до поля чудес, жено?
но спит земля в сияньи голубом,
те залитые известью ямы шаламовские,
ученики в Гефсимании (в паузе слышно,
как в детской дребезжат стекла вослед трамваю)
есть, пойми, узкий путь, —
узкий путь, а с виду безделица:
звон каких-нибудь там
серебреных шпор, когда ни одна звезда,
когда звезды спали с неба как смоквы,
и небо свилось как свиток, как тот сударь,
и лишь тахрихим, та холстина в опалинах
(в паузе — отрывок блатного шансона,
проехавший мимо) и подумать только:
какой-то там фотолюбитель,
какой-то Секондо Пиа
ЛУНА МЕЛА ГИБСОНА
Фильм о Пасхе Распятья — «Passions of the Christ» —
снимался зимой: луна над садом Гат-Шеманим
белела над окрестностями Матеры;
не в зелень иерусалимской весны одета была Гефсимания,
но вопрошала, как Иова Иегова: Входил ли ты
в хранилища снега и видел ли сокровищницы града?
Кто проводит протоки для излияния воды
и путь для громоносной молнии, чтобы
шел дождь на землю безлюдную, на пустыню,
где нет человека? И луна над югом Италии
белела как жертвенный камень в Вефиле
Благословен ты, Господи, Боже наш, Царь вселенной,
мыслил в сердце своем Каиафа (Маттиа Сбраджа),
благословен за плод лозы виноградной
и за хлеб, изведенный тобой из земли,
за горькие травы и эту луну,
под которой, что было, то и теперь есть,
и что будет, то уже было,
и Ты воззовешь прошедшее,
истребив сбивающего с пути, совращающего —
да погибнет память его! — людей Твоих Израиля.
— Тридцать, Иуда. На этом сошлись мы
Судный нагрудник с рядами камней, с именами
Рувима и Симеона, Иуды и Левия, Вениамина,
Иосифа и Ефрема, Манассии и Завулона, Гада, Дана
и Неффалима — к ним прикоснулся первосвященник,
произнеся это "мы", пресекая порыв к бегству
экс-казначея (Лука Льонелло):
Не Сам ли Ты, Господи, разве не Сам, —
вопрошает он пламя пасхальных жаровен, —
не Сам ли Ты, Господи, заповедал нам чрез Моисея,
не жалеть и не прикрывать отвращающего от Тебя
народ Твой? А деньги — при чем тут деньги?
Что вы смотрите так, будто все вы здесь первосвященники?
Пальма осанны на каждом из шекелей,
надписанье и храм, который бесчестят
И луна над зимней Италией, светило живых существ,
белела как чаша Грааля над гротом агонии;
ветка маслины в саду на переднем плане
висела колючей проволокой, и звезды, —
стражи святыни, небесное воинство, —
звезды спадали с небес, расхаживали по саду:
желтые космы пламени, рубящие синеву —
синеву Караваджо в скандальной ленте
голливудовского австралийца.
КОНЕЦ РЕЛИГИИ
«Что сказать мне о жизни?»
Бродский
Бродский
зрения створки промытые,
и не нарядный, из хвои, вертеп,
а сама та пещера, ясли, пеленки
не софринский фимиам, а осколки твои,
повивальная тьма, аромат
алебастровой склянки твоей, Мария…
ВОСХОДЯЩАЯ ОТ ПУСТЫНИ
Памяти Л. К.
Не Саломея, нет, соломинка скорей,
просто соломинка с улицы Клязьминской,
не Люська в общаге с зимним
северным солнцем, словно расколотым на
крылья стрекоз, не нагая плясунья —
былинка Иезекииля: сын человеческий, оживут ли
кости сии? я сказал: Господи Боже…
— Я ему говорю — молодой такой, русый-русый! —
я ему говорю: ты бульон-то попей, пока он горячий,
а пирожки потом съешь, и не ходи к баптистам,
зачем тебе? Здесь, прямо по Урицкого и налево,
и еще метров сто и снова налево, у Макдональдса,
бывшее трамвайное депо, да ты знаешь, наверное,
церковь там восстанавливается, как же ее?
Дмитрия Солунского, кажется, да, Дмитрия Солунского, —
это там мне сказали, что радоваться нужно,
а не об исцелении просить, помнишь, рассказывала? —
так вот, я ему говорю: ты сходи, сходи туда,
там наверняка бомжам работу дают:
снег убирать, лед колоть, да мало ли что?
сходи, говорю, а он мне: ты ангел, да?
Ангел, а кто же? Не Саломея на пиршестве
29 августа / 11 сентября, не Суламифь,
восходящая от пустыни как бы столбы дыма,
окуриваемая миррою и фимиамом, восходящая
как бы столбы дыма котельных, как бы
сполохи, тропы оленьи, оленьи глаза мерзлоты,
не европеянка нежная — просто Россия,
просто соломинка в неугасимом огне Его.
И сказал мне: изреки пророчество на кости сии
и скажи им: «Кости сухие! Слушайте слово Господне!»
Так говорит Господь Бог костям сим:
вот, Я введу дух в вас, и оживете.
И обложу вас жилами, и выращу на вас плоть,
и покрою вас кожею, и введу в вас дух,
и оживете, и узнаете, что Я Господь
— А что, тридцать лет осталось, ну, пятьдесят по самым
оптимистичным прогнозам, — вставляет отец Андрей,
разрезая фаршированный рисом с морковью
постный перец, — семинаристам профессор Осипов
на лекции об Антихристе заявляет: вы, мол,
сами его увидите, и еще с хоругвями встречать пойдете.
— Отец Анатолий, вам чай или кофе? Компот?
А вам, отец Константин?
Тридцать лет, пятьдесят ли, пока —
властью Его, мне данной, — расскажу тебе, как
разгоралось неделю назад, блёкло и снова
то здесь, то там появлялось и
молоком убегало, ходило за мной по пятам,
колыхалось лучами зеленоватыми
как соломенный смутный навес на ветру
сияние в Салехарде.
СИЯНИЕ
И ночь стояла в мире третий год,
и всё на дне лежали мы с тобой
под звездами до дна промерзших вод
и плыл тальник застывшею мольбой.
И называлась та земля Ямал,
но говорить я власти не имел
и имени ее не называл.
Оленьих улиц плыл дощатый мел,
и звездами до дна промерзших вод
дышала ночь, тепла нам не суля,
лучи водили белый хоровод
и не имела голоса земля.
ГОРЧИЧНОЕ ЗЕРНО
Крюк санитара сдернет смерзшееся тряпье;
жердь с номерком на дщице — тоже ведь крест, но тут
птиц в Светлый День не кормят, и прополоть былье
некому: год — и где он, тот номерной лоскут,
где твое имя? Аду — не извести огнем,
что сведено здесь к цифре: зимние те пути,
сквер привокзальный, площадь — что там еще в твоем
имени дивном скрыто? Тлей же, зерно, расти.
СВИДЕТЕЛЬ
И как мытарь тряпье твое ветер хамсин
ворошит, затмевая снега и конвой,
и горит, распускаясь в ночи, керосин
шелестит, накрывая тебя с головой
на середине мира
новое столетие
город золотой
корни и ветви
литинститут
