I. СИНДОЛОГИЯ


ЛАЗАРЕВА СУББОТА

Ангел-хранитель больниц и гимназий,
Вот твои ветреные хризантемы:
Залиты солнцем губернских оказий,
Рельсы по воздуху тянутся, где мы

Кто это «мы»? простодырые сидни,
Прах на спирту, отморозки и лохи:
Спим на ступенях и лествицы — сини

И лишь незримые, зримые крохи
Трапезы светлой, весны Твоей звенья,
Город в посмертных промоинах зренья


МОРОЗ И СОН



ни глубина, ни волчьи эти выси,
где «самопал» звучит как «самострел»
и вместо нот как древле, Дионисий,
одни крюки да петли наш удел

не самопал — стоит себе при дверех
кириллица как встарь: мороз и сон
и в нём — крюки да петли, но не верю:
все той же веткой снег здесь осенен


ПОСЛЕ ТРЕТЬЕЙ ЗВЕЗДЫ



Вот издан Паунд. Дождь ночной в Нахабино, —
В полях весенних Орка, — всё о доблести
На вечери при гаснущих светильниках
Заводит речь; прядут из дыма лилии
Отечество себе, и не источено
Червями днище — что нам черви книжные?
Вот кость блестит клинком, росой изъеденным,
Твердит: Не только ноги, но и голову


КРИНЫ СЕЛЬНЫЕ

Крины сельные, трава полевая, нынче есть —
завтра брошена в печь, в геенну,
но Ты говоришь: Посмотри,
посмотри, как волнуется нива, поручик;
видишь ли ты этот ландыш?
Вот, он кивает тебе. Посмотри
на крокусы и анемоны, на маки —
маки в полуденной каменоломне
у Эфраимских ворот,
вдоль дороги в Эмаус, в Дамаск


СМЕРТЬ АВТОРА

— А смерти автора, кстати,
радовались и раньше: один иерей
врал о похоронах Лермонтова:
Вы думаете, все тогда плакали?
Никто не плакал. Все радовались.
— Что нам до поля чудес, жено?
но спит земля в сияньи голубом,
те залитые известью ямы шаламовские,
ученики в Гефсимании (в паузе слышно,
как в детской дребезжат стекла вослед трамваю)
есть, пойми, узкий путь, —
узкий путь, а с виду безделица —
звон каких-нибудь там
серебреных шпор, когда ни одна звезда,
когда звезды спали с неба как смоквы,
и небо свилось как свиток, как тот сударь,
и лишь тахрихим, та холстина в опалинах
(в паузе — отрывок блатного шансона,
проехавший мимо) и подумать только:
какой-то там фотолюбитель,
какой-то Секондо Пиа


СИНДОЛОГИЯ

112 борозд от «бича, наводящего ужас»,
30 точечных ран от терний, округлая рана
между 5-м ребром и 6-м; сукровица, вода
и пыльца, занесённая ветром ночным
из пустыни Негев или с берега Мертвого моря:
Reaumuria hirtella, Zygophyllum dumosum


АНТИФОНЫ

— И не забудь, что филолог
по определению, друг — , o filos —
о друзьях же Своих
так говорит божественный Логос,
так Он сказал в одном из апокрифов,
в Одах Соломона: И Я услышал голос их,
и положил в сердце Моем веру их,
и запечатлел на главах их имя Мое,
ибо они — свободны, и они — Мои
— И не забудь: безначально оно, безначально
и потому бесконечно, таинство как бы игры:
во свете Его невечернем — вечери наши,
и здесь — в свете белой часовни луны:
свете, светящем во тьме над кремнистым путем,
вдоль которого высоковольтная линия
тянется через иссохший Кедрон
— И не забудь: открылись глаза
у несмысленных сердцем, но узнанный, Он
стал невидим для них


ЛУНА МЕЛА ГИБСОНА

Фильм о Пасхе Распятья снимался зимой:
Луна над садом Гат-Шеманим
Белела над окрестностями Матеры,
Вопрошала, как Иова Иегова:
Входил ли ты в хранилища снега
И видел ли сокровищницы града?
Кто проводит протоки для излияния воды
И путь для громоносной молнии,
Чтобы шёл дождь на землю безлюдную, на пустыню,
Где нет человека? И луна над югом Италии
Белела как жертвенный камень в Вефиле

Чан с тёплой кровью, огни в каждом доме,
Вой матерей — первенцы, первенцы! —
Ангел Господень с мечём,
Разящим во тьме, выводящий
Крепкой рукой под пасхальной луной
Из Египта потомков Иакова:
Посохи, огненный столп,
Закланный агнец — в роды родов
Заповедаю это тебе

— Он говорил об угрозе за ужином,
Он говорил о предательстве и — что там? ворона? сова? —
Вскинув голову на крик птицы,
Кифа (Франческо Де Вито)
Видит луну;
Каиафа (Маттиа Сбраджа)
Видит луну:

Благословен Ты, Господи, Боже наш, Царь вселенной,
Избравший нас из всех племен
И возвысивший над всеми народами;
Благословен Ты, Господи, Боже наш, Царь вселенной,
За плод лозы виноградной и за хлеб,
Изведённый тобой из земли,
За горькие травы и эту луну,
Под которой, что было,
То и теперь есть,
И что будет, то уже было,
И Ты воззовёшь прошедшее

— Тридцать! Тридцать, Иуда, на этом
Условились мы (указывает на судный нагрудник:
Рубин, изумруд и топаз; карбункул, сапфир и алмаз;
Яхонт, агат, аметист; яспис с ониксом и хризолит —
Четыре ряда камней с именами колен
Рувима и Симеона, Иуды и Левия,
Вениамина, Иосифа и Ефрема,
Манассии, Завулона и Гада,
Дана и Неффалима) с тобой (длань указует
На казначея общины Месита)
— Да, — отвечает Иуда (Лука Льонелло):

Не Сам ли Ты, Господи, заповедал нам чрез Моисея,
Не жалеть и не прикрывать отвращающего от Тебя
Народ Твой? Серебро? Что серебро? Что вы смотрите так,
Будто все вы здесь — первосвященники?

Пламя пасхальных жаровен,
Пальма осанны на каждом из шекелей, сад
За колючей проволокой (или то ветки маслины?),
Маслобойня Гат-Шеманим, разорванная факелами:
Небесное воинство, стражи святыни,
Звёзды, что спали с небес — первенцы, первенцы! —
Сколько их там, под луной?

Новой луной, что белеет
Чашей Грааля над Гротом агонии
Для голливудовского австралийца


КОНЕЦ РЕЛИГИИ

зрения створки промытые,
и не нарядный, из хвои, вертеп,
а сама та пещера, ясли, пелёнки

не софринский фимиам, а осколки твои,
повивальная тьма, аромат
алавастровой склянки твоей, Мария…


II. СВИДЕТЕЛЬ


ГОРЧИЧНОЕ ЗЕРНО

Крюк санитара сдёрнет смёрзшееся тряпьё;
жердь с номерком на дщице — тоже ведь крест, но тут
птиц в Светлый День не кормят и прополоть быльё
некому: год — и где он, тот номерной лоскут,
где твоё имя? Аду — не извести огнём,
что сведено здесь к цифре: зимние те пути
сквер привокзальный, площадь — что там ещё в твоём
имени дивном скрыто? Тлей же, зерно, расти


ВОРОНИЙ ПРАЗДНИК

На мерзлоте в тот день, когда Архангел
благую весть принес Отроковице,
с зимовья возвращаются вороны
и назван этот день Вороний праздник.

Там птиц иных не водится — вороны,
не ласточки весну приносят в сени
барачного ковчега, извещают,
что кое-где уж вышла из-под снега
земля нагая как до погребенья
и жёлтая как глянец фотографий
с приветами из черноморских здравниц.

Рассыпаны по полу эти снимки,
но дворник их уже не замечает:
сам, как ворона, в ватнике глядит он
в твои владенья, солнце самоедов, -
безумия врата, врата ночные
из ясписа, сапфира, халкидона


КРАСНЫЙ КРЕСТ

На белом поле красный крест
в ночи мелькнёт тебе со скорой
и станет разуму опорой:
вот поле выявленных мест
и в повсеместном тупике —
пускай не свет ещё, но всё же
вот крест уже — в набегах дрожи,
в наплывах тьмы, в Его руке.


ИЗ ОВЕРА

В испарине балки блестят по забою,
и что б ни росло из зерна этой пули —
уже всё равно мне, уже я собою
не занят, вот только в пылающем гуле
дойти бы мне, кровью колосья марая

Как будто я с кем-то брожу по забою
и спит, позабыта, повозка сырая,
и пашня светил — над дорогой любою

Как пятна сквозь бинт проступают селенья
и изгородь тянется, словно черкнули
три строчки каких-то, вменяя в моленья
подсолнухи эти, тщету исступленья.

Мы то, милый Тео, на что мы дерзнули
и, гроздью в точиле сочась, покупаю
я краски ли только в последнем июле?

Белеет Овер в полыхающем гуле
и те башмаки я тебе уступаю


ПРОСЫПАЯСЬ В ПОЛДЕНЬ

как будто солнце неумело
моё разламывает тело
и кормит дым, и кормит корни
деревьев розовых на белом,
прозрачных птиц каких-то кормит
в пространстве одеревенелом

меня соткавшее светило
мной скудный мир сегодня кормит
как и меня оно кормило:
то дым, то розовые корни

повсюду солнечная пища
земля летит не улетая
дома внизу — кормушка птичья
и никого здесь кроме нищих
и не меняется их стая


КАМНИ

А то ещё два камня обреченных
на немоту под солнцем посреди
ручья, среди никак не наречённых
времён, текущих вспять, и погляди:
из сих камней, как сказано когда-то,
на камне сем, купаемом в лучах —
вниз головой!.. Но что ему утрата?
Он видел снег на вспыхнувших плечах


МИНДАЛЬНЫЙ СТВОЛ

Меняют торжищ выморочный срам
на морок боен истово и стадно,
и зябнет он по-дантовски наглядно,
воронежский миндаль твой, Мандельштам.

Райкома воробьёвского звезда,
Петрополя, где влаги не исторгнешь —
всё перепуталось и канет без следа,
но видишь как, не ведая стыда,
горит ребро, и красная вода
сбиралается в пробитые пригоршни


ВИД НА ОКРЕСТНОСТИ


И покажется вдруг: это лебедь-кликун,
пропуская сквозь прутья морозный озон,
протрубив, разорвался на лезвия струн,
в бесконвойный рассыпался звон

Не народ-богоносец, а лебедь-кликун,
ибо мера вещей — невесомая взвесь
этих лир на ветру, эти лезвия струн

Ибо весь я не умер, как видишь, и весь
до кости срезан воздух к утру, ибо здесь
на дворе сыропустной седмицы канун
и лохмотья блестят на осях лучевых

Ибо лишь замерзающий лебедь-кликун
протрубит эту песнь в облаках кучевых


СВИДЕТЕЛЬ

И как мытарь тряпьё твоё ветер хамсин
ворошит, затмевая снега и конвой,
и горит, распускаясь в ночи, керосин
шелестит, накрывая тебя с головой


САД ИОСИФА

Ты во взломанный склеп привела с собой сад —
беззаконный, сырой, охраняемый лишь
светляками да брачным весельем цикад,
и Дорога Живых — эта млечная тишь.

Пётр к себе возвратился, ушёл Иоанн,
ну а ты всё стоишь, всё плывет наугад
аромат бесполезный сквозь месяц нисан.

Что ты плачешь среди глинобитных оград,
как на известь на эти глядишь пелены?

Аромат бесполезный плывет наугад:
никому не жена, но ознобыш весны,
ты во взломанный склеп привела с собой сад.


НА ПУТИ В ГАЛИЛЕЮ

Поэзии единственная речь
и речи глуповатой самарянки.
Не храм, Он говорит, не мир, но меч,
а ты, вода, чиста после огранки,
забыв о водоносе, в чём пришлось,
над блок-постами Иерусалима,
горою Гаризим, идущей мимо -
везде, где небо жатвой занялось,
летишь, как весть, легка, необратима


ВАТЕРЛОО

I.

И вот земля: безвидна и пуста,
она плыла под блеклою рудой
последнего воздушного моста
и чайками — крикливою водой —
дробился хризолит её, берилл

Глагол остановившихся времён
над каменными брызгами стропил,
но первою любовью сотворён
для смертных ад, но сердце неспроста…

И скалы Антарктиды молодой
как взломанные высились врата
в Татьянин день под облачной грядой.


II.

Иона здесь, должно быть, не при чём,
но вот Дорога Мёртвых, Птичий путь,
и золотом пропитанную ртуть
лишайником уже не наречём

Блестит Дорога Мёртвых, Птичий путь,
и не горит ли в боинге ночном
в нас сердце наше? Изморозь крыла,
светильник в океане мировом,
и вот, синея, ширится пролом,
и шельф блестит, и птицам несть числа


ЛАСТОЧКИ

С паникадила на иконостас
они метались с криком заполошным
и, запрокинув голову, средь нас
стоял певец. Огонь горел по плошкам,
снегов горячих жертвенник не гас.


ПЕТРОВСКИЙ ПАРК

Вознесён невесомою ношей
до утра нисходившей парчи,
за оградой стоит он, непрошен,
и ветвит неподвижно лучи,
словно этим морозным изводом
уверяет, что не было, нет
для тебя, созерцатель, исхода
кроме света, и вот он, твой свет:


СТРОКИ ДЛЯ ЛЮДМИЛЫ



Кто ты, восходящая от пустыни
словно столбы дыма — дыма котельных?
Не Суламифь, не Саломея на празднестве
11-го сентября, не Саломея, нет, соломинка,
просто соломинка с улицы Клязьминской, не
Люська в северной келье, в общаге с зимним
утренним солнцем, словно расколотым на
крылья стрекоз, не нагая плясунья —
былинка Иезекииля: Сын Человеческий, оживут ли
кости сии? Умилосердись, умилостивись
о рабе Твоей Люське, Спасителю наш, призри
на метастазы, на тропы оленьи, оленьи глаза мерзлоты
в день этот, постный праздник Усекновения, или
с миром её отпусти

«Я ему говорю, ты бульон-то попей, пока он горячий,
а пирожки потом съешь, и не ходи к баптистам, не надо, —
здесь, в двух кварталах отсюда, храм православный, там
бомжам работу дают, а он мне: — Ты ангел, да?»

Ангел, а кто же? Стрекоза-попрыгунья
из онкологического отделения, просто Россия, не мисс,
просто соломинка в неугасимом огне Его,
чтобы остался лишь этот
шорох словесный:
благодатию и щедротами Своего человеколюбия
да простит ти, чадо Людмило…


P. S.

«А что, тридцать лет всего-то осталось,
ну, пятьдесят, по самым
оптимистичным прогнозам, — вставляет отец Андрей,
разрезая фаршированный рисом с морковью
постный перец, — профессор Осипов
так и говорит: вы, мол, — семинаристы, то есть, —
сами его увидите, — ну, антихриста, — и увидите,
и с хоругвями встречать выйдете».

Тридцать лет, пятьдесят ли, но я —
властью, мне данной — расскажу тебе, как
неделю назад разгоралось опять, блекло и снова
то здесь, то там появлялось и
молоком убегало, ходило за мной по пятам,
колыхалось лучами зеленоватыми
как соломенный смутный навес на ветру
сияние в Салехарде


ПАРАСТАС

Парк ли это, стоящий по плечи в крови,
Свет ли сделался почвой — той красной землёй
Из которой и взят он, скудельный сосуд:
Распадается чаша — сохранно вино.