Песни Победы: Алексей Фатьянов. 
Очерк ( 1,  3,  4,  5,  6,  7,  8,) второй

Дашкевич Т.Н.

Часть вторая. АЛЕКСЕЙ
АРМИЯ
1. ЕЛЕЦКИЙ ПОЛК
В армию Алексей был призван в 1940 году, и уходил в нее с Ново-Басманной. Вместе с другими призывниками он был привезен в Елецкий полк железнодорожных войск Орловского военного округа. Этот совершенно мирный городок славился кружевоплетением и другими народными промыслами. Из открытых окон деревянных светелок доносился постук можжевеловых коклюшек, в палисадниках тяжело клонили головы первые майские цветы. Позже по нему прокатится жестокая война и тысячи бойцов навсегда склонят головы на этих черноземах. А пока живописный Елец даже в самых суровых сердцах будил лирические настроения. Городок гордился своим юным гением Тихоном Хренниковым. Сын чиновника, мальчик только десяти лет отроду увидел пианино. Но талантом, старанием и усидчивостью он достиг больших высот. В двадцатые годы на премьере оперы молодого композитора "В бурю" стоя ему аплодировал сам Сталин.

В военном городке была организована полковая художественная самодеятельность. Весьма кстати оказался здесь рядовой Фатьянов.

В окружном центре — Орле — был собран ансамбль песни и пляски округа, где проходили службу талантливые красноармейцы. Время от времени "на охоту" за новыми дарованиями выезжали руководители ансамбля. Ведь это армия — кончается срок службы, и солдаты демобилизуются, и недостающих артистов нужно кем-то заменить.

В такую "поисковую" командировку были посланы военнослужащие артисты. В число "искателей" попал красноармеец Алексей Подчуфаров. Занимаясь с артистами художественной самодеятельности Елецкого полка, он познакомился с Алексеем. Руководитель ансамбля Марк Блюмин, взглянув на талантливого парня, начал хлопотать о переводе его в Орел. Не прошло и трех месяцев с призывного мая, как Алексей оказался режиссером-постановщиком Окружного Ансамбля Орловского Военного Округа.

2. АРТИСТ ОРЛОВСКОГО ОКРУЖНОГО АНСАМБЛЯ
Его поселили в комнате с тезкой Подчуфаровым, как старого знакомого. По ночам, бывало, просыпался он, а новичка в комнате не было. Нетронуто лежало казарменное суконное покрывало, белела наполеоновской треуголкой взбитая подушка. Потихоньку Подчуфаров входил в ленинскую комнату и видел дым коромыслом. Как в тумане, просматривал он сидящего за столом Фатьянова, который непрестанно курил и сочинял литературно-музыкальные монтажи для ансамбля, и, конечно, стихи. Эти стихи часто стали появляться в окружной военной газете и в областных "Орловской правде" и "Комсомольце". На девяносто процентов программы концертов состояли из его произведений. Алексей сам читал стихи, пел, вел концерт. Вдохновенно и радостно, он работал "на износ".

Традиция вести армейские альбомы и записи, наверное, завелась с тех пор, когда солдаты стали грамотны. В Красной Армии почти не было бойцов, не умеющих писать и читать. И рукописные альбомы вмещали в себя жизни солдатских душ, были очень личными, как почерки, несмотря на все единообразие заносимых туда песен и стихов. А тогда страна жила песнями на стихи Исаковского, Лебедева-Кумача, Суркова, Демьяна Бедного. Прозвучав по радио или с киноэкрана, хорошая песня тут же становилась народной, родной. Летела из уст в уста "Полюшко-поле...", завораживала надеждой "Катюша", поднимала дух "По долинам и по взгорьям". Лучше петь, чем плакать — тем и жили, тем и брали всегда бравые солдаты России.

Алексея трогало, когда он замечал, что красноармейцы старательно переписывают друг у друга слова. Стихи песен они носили в нагрудных карманах, близко к сердцу, вместе с материнским письмом и невестиной фотокарточкой. Тогда же с молодым композитором, рядовым Владимиром Дорофеевым, Алексеем была написана первая песня, вышедшая на сцену. Банальное название "Всегда готовы" соответствовало содержанию — эта песня могла быть написана кем угодно. Потому мы и не знаем ее.

Но зрело зернышко, ютились в душе поэта замечательные слова, хаотично наталкивались друг на друга, сливались, как тяжелые капли ртути, весомо неслись дальше. Эта буря волнения не давала спать, будоражила, звала, обещала свои откровения.

…Теперь на доме, где располагалась Войсковая часть 75-27, открылась мемориальная доска. Здесь еще до войны оживленно радовались успеху, искренно пели и делились житейскими переживаниями оба Алексея — Подчуфаров и Фатьянов. Здесь их товарищи рисовали стенгазеты и хохотали над анекдотами, хвастали вымышленными куртуазными приключениями и скучали по дому. Алексею все чаще вспоминалась подрастающая соседка с Ново-Басманной Нина, чье лицо он отчетливо видел перед собой, оставаясь один…

13 июня 1941 года в "Комсомольце" появилась большая публикация, все материалы которой принадлежали Фатьянову. Это была письменная версия литературно-музыкальной композиции "Великой родины сыны", которая принесла ансамблю успех и славу. Эту газету артисты раздавали красноармейцам, объезжая с постановкой части. Чуть больше недели оставалось до начала войны.

ВОЙНА. РЯДОВЫЕ ДНИ.
1. НАЧАЛО
21 июня в лесу авиационного гарнизона Сеща Брянской области, о военной судьбе которого режиссером С. Колосовым снят один из первых советских телесериалов "Вызываем огонь на себя", проходил концерт артистов ансамбля Орловского военного округа. День был теплым, вечер — обманчиво тихим. Ласковая жара не обжигала, а только тешила молодых солдат, облаченных в форменные "хэбэ" цвета хаки. Артисты плясали, пели, читали стихи. Солдаты не хотели отпускать парней с летней эстрады. Последняя овация прозвучала уже в синей темноте, такой синей, какая бывает в жару. Разбрелись по казармам солдаты, отправились на ночлег артисты. Кто-то глубоко спал в эту ночь, кто-то едва смежил веки под утро, чтобы так и не уснуть, услышав рев чужих самолетов. То были первые гитлеровские армады. На сещинском аэродроме после них остались дымящиеся воронки. Такой встретил войну Алексей Фатьянов.

При свете настольной лампы, вяло отмахиваясь от ночных мотыльков и экономя бумагу, Алексей Фатьянов писал, скупо и медленно подбирая единственно нужные, как ему казалось, слова:

"Товарищ дивизионный комиссар, нет больше сил оставаться в прифронтовых полосах и заниматься литературной работой в то время, когда все мои братья, друзья и товарищи на фронте отдают свои жизни и кровь. А я за месяц войны истратил только полбутылочки чернил. Прошу отправить меня на любую работу на фронт, так как я могу владеть тремя оружиями — словом, пером и винтовкой…"

С первых дней войны рядовой Фатьянов слал по начальству рапорт за рапортом, требуя отправки на фронт.

Комиссар Печурнов не внимал. Как было обойтись без Фатьянова в ансамбле? Кто еще мог в считанные часы написать целую программу для фронтовых выступлений? Кто еще так быстро схватывал газетные материалы о новых героях и так умело перерабатывал их в стихи и песни? Кто мог кроме него в сумасшедших условиях военной дороги пристроиться на плече товарища и написать новый злободневный сценарий? У кого еще был так хорошо поставлен голос, кто еще так живо вел концерты, импровизировал, веселил? Никто. А Фатьянов мог работать и на сцене, и в темной землянке, и в трясущемся кузове полуторки, и на попоне в кавалерийской конюшне. Неудобства его только бодрили. Он сыпал эпиграммами, частушками, шутливыми куплетами.

С первых дней войны ансамбль был ангажирован фронтами и прифронтовыми ближними тылами. Его площадками стали госпитали, поселки беженцев, эвакопункты, санитарные поезда, солдатские теплушки... Ансамбль давал по три концерта в день. Каждый день на войне мог стать последним для каждого.

— На миру и смерть красна, когда ты красноармеец, — бодро шутил Алексей и тут же записывал шутку в свою клеенчатую тетрадь в школьную клеточку.

2. "ЕХАЛ Я ИЗ БЕРЛИНА…"
Блокноты Алексея Ивановича, путешествуя по линии фронта, пополнялись не только стихами. Он успевал еще вести дневник своей жизни, которая слилась с судьбой собратьев по сцене. Из этих записей складывались статьи для военных газет.

"...В пути встречаются два эшелона. Один санитарный, везущий на фронт врачей, сестер, фельдшеров, другой — лихих кавалеристов. Вместе с ними едет и ансамбль. Узнав о том, что эшелоны должны будут простоять не меньше двух часов, артисты вооружаются музыкальными инструментами и быстро собираются на поляне. Через пять минут должен состояться концерт. Бойцы, командиры, врачи, санитары выходят из вагонов, рассаживаются на высокой насыпи вдоль полотна железной дороги... Как тепло, как радостно воспринимают они песни, стихи, пляски. Великая благодарность слышится в несмолкаемых аплодисментах, и артисты, еще больше загораясь, становятся вдвое талантливей и голосистей. Быть может, их зрители через 10-20 часов будут уже в бою!", — записал Алексей в фронтовую тетрадь 1941 года.

Бойцы ехали на фронт уже с песней. Такой всенародной песней в первые дни войны стала "Ехал я из Берлина" на стихи Льва Ошанина, музыку Исаака Дунаевского. Это был военный привет Фатьянову от товарища по литературному цеху.

Песня была и боевой, и необычной — линия фронта неумолимо приближается к Москве, а ошанинский солдат едет из побежденного Берлина. Такое удальство было по сердцу русскому солдату, и он с веселой мстительностью запел ее еще по дороге отступления на Восток. Дача семьи Ошанина находилась недалеко от станции формирования военных эшелонов. Слышно было, как солдаты с этой песней садились в вагоны. Немного позже появилась "Священная война" на слова Лебедева-Кумача, музыку Александрова. И сама песня стала священной, и слышащие ее становились чище. Спеть хором ее было сложнее — ее могли исполнить только профессиональные хоры. Довольно сложная и грозно-соборная музыка величила душу и сокрушала страх и немощь. Для славянского сердца она стала духовной, так же, как и великий марш "Прощание славянки".

А простенькая "Ехал я из Берлина" оставалась обиходной — окопной, походной, кавалерийской, строевой. Алексей Иванович не мог не полюбить народность ошанинской песни, не впитать ее отчаянное здоровье. Как интонационно схожи были его радостные военные песни!

Ансамбль не раз подвергался смертельной опасности. Объезжая c концертами передовые позиции Брянского фронта, нередко артисты участвовали в боях. Приходилось даже отражать танковые атаки. Однажды глубокой осенью артисты попали в смыкающееся кольцо окружения и чудом вырвались из него через трое суток. С ними не было пищевых пайков. Друг холода — голод сковывал все настойчивее. Хотелось лечь в осеннее месиво грязи, завернуться в шинель и уснуть: будь, что будет. Тогда Алексей отыскал неподалеку обгоревшую полуторку, которая везла, да не довезла на фронт сахар. Пообедали сахаром — и пошли дальше. И все остались живы, музыкальные инструменты до единого сохранили и духа не уронили. А было их пятьдесят человек, полурота…

В конце ноября сорок первого года ансамбль попал в Подмосковье. Изредка протянет свою строчку пулемет, громыхнут артиллерийские орудия... Артисты отдыхали от душераздирающего воя пикирующих "мессершмиттов" и "юнкерсов". Печальным было зрелище воздушных поединков отечественных ЯКов и МИГов с германскими боевыми машинами, сделанными лучшими военными заводами Европы. Но Фатьянов веселил бойцов новыми стихами:

Летит Фанерный наш У-2
По бесконечной дали.
Ну где ж то видно, чтоб дрова
По воздуху летали?

В кромешной тьме наш тарантас
Летает, как по нотам,
И бомбы точно, в самый раз,
Что ложку в рот, кладет он.

Недаром славила молва
Ночной бомбардировщик.
Летит-гудит родной У-2,
Гремит лихой извозчик.

Он невелик, наш аппарат,
Часы, а не машина.
Ему, пожалуй, аккурат
Ангар в норе мышиной.

И летели родными небесами небесные тихоходы У-2, ведомые сильными духом людьми, с верой в высшую справедливость войны — возмездие.

ВОЕННАЯ МОСКВА. ШКОЛЬНИКИ И СТУДЕНТЫ
Тот же 1941 год. Немцы идут к Москве. Шестнадцатого октября Москва бежит. У кого есть что и на что грузить — уезжают и уезжают. Август, сентябрь, октябрь, ноябрь… Вместо школьных уроков — рытье окопов и противотанковых рвов. Студенты, те, кто постарше — валят лес даже в тридцати километрах от Москвы на станции Икша. Их уже обошли немцы. Еле выудили из Икшы студентов в ноябре месяце, полуголодных, заболевших, истомившихся без тепла. Возвратившись домой, они рядом со школьниками пошли "на окопы", тушат на крышах зажигалки, дежурят в ночных госпиталях... "Я увидала — один мальчик стонет, живот вот так разрезан, я всю анатомию вижу, я бегу сломя голову, ищу сестру, прошу помочь. Она — что там такое? Я говорю — ну, там черви... Она — пусть. Я — как пусть! Она — так надо. Спирта мало, а эти червячки съедают гной. Очищают", — вспоминает студентка тех лет.

Много силы духа было в том поколении.

Сейчас часто рассуждают о силе духа дворян, и умиляются политесами и балами, "русской рулеткой" и хожением на пулеметы в полный рост: мол, это было все взаимосвязано и так красиво. По этому поводу хорошо сказал Карен Шахназаров: "Сейчас такое впечатление, что одни дворяне жили". Их было так мало по сравнению с огромным населением России!.. Бесспорно то, что оно и выносило все тяготы войн, как артиллерийская упряжная лошадь. Где уж ей до лейб-гусарской! Мордой не вышла! А во время Великой Отечественной войны даже те, кто происходил из дворянства и остался на Родине, пели "Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой". По глубинной исторической сути они были правы. Полезно иногда вспомнить, например, и документальные кадры похорон Ленина. Кто хоронил Ленина? Приезжали из отдаленных губерний, из Сибири крестьяне, бедняки, полуграмотные мужики. Лапти, валенки, обмотки, разодранные тулупы, ушанка — одно ушко есть, другого нет... Слезы, застывшие на глазах, потому что мороз был страшный… И люди шли, шли! Это другой вопрос — кого они хоронили, как хорошо они разбирались в политике… Одно ясно — люди чувствовали горе, они понимали, что соприкасаются с великой, грандиозной, решающей вехой Истории. Смерть Ленина для них была всенародным бедствием. К сожалению, другая смерть — гибель Помазанника Божия — оставалась всенародно неоплаканной. Вот где была трагедия истинная. Но разговор не об идеологических ловушках, а о купеческом сыне и советском юноше Алеше Фатьянове, который стремился на фронт, сочиняя рапорты один задиристее другого. Мужья его сестер — купеческих дочерей Тамары Ивановны и Зинаиды Ивановны — уже воевали. Зинаида Ивановна тоже получила военный билет с записью "ординатор хирургического отделения военного госпиталя". Будущая жена поэта, 15-летняя Галочка Калашникова, внучка небедного ряжского мещанина Григорова, долбила лопатой мерзлую глину Подмосковья и зарабатывала себе туберкулез. Каждый был на своем "фронте". И хоть говорят, что "в семье не без урода", но все же народ еще был единой семьей, кровью своей помнящей неистребимое родство.

ИГРАЙ, ИГРАЙ, РАССКАЗЫВАЙ…
1. ПОСЛЕ БИТВЫ ПОД МОСКВОЙ
Немцы шли к Москве. Фронт подползал к столице. Ансамбль Орловского военного округа обслуживал передовую. Артисты привыкали к бомбежкам, кислому запаху пороха и залпам орудий. Давали по три-четыре концерта в день, доходя до полного изнеможения. Звучали со сцены стихи артиста и поэта:

Узнавшие горя. Хлебнувшие горя.
В огне не сгорели. В боях уцелели.
Никто не расскажет смешнее историй,
И песен никто не споет веселее.
Ну что ж, что гремят бесконечные залпы?
Взлетает гармошка, сверкая резьбою.
И, слушая песню, никто не сказал бы,
Что час лишь, как парни вернулись из боя.

Солдатам нравилось, что этот парень знает, как они в своих землянках хорохорятся друг перед другом, подшучивают, поют хлесткие частушки, вынесенные из родных сел на линию фронта.

После решающей битвы под Москвой в январе 1942 руководство ансамбля получило приказ эвакуировать артистов в город Чкалов, бывший и нынешний Оренбург.

Пребывание Алексея в Москве оказалось совсем коротким. Он лишь несколько дней провел на Ново-Басманной, собрал вещи, да немного погрелся после фронтовых землянок. В квартире было пусто — Наталия Ивановна с Ией эвакуировались в Бессоновку. Там отец Ии Виктор Николаевич Севостьянов работал начальником планового отдела. Ие нужно было заканчивать школу, в ополчившейся Москве многие школы закрылись. Устроилась на работу в Бессоновке и Наталия Ивановна. Алексею было одиноко без них.

В метро в эти дни он встретил друга юности Георгия Глекина. Оба они были в форме, оба спешили. Расцеловались, обнялись и — дальше, каждый по своей военной дороге. Алексей успел забежать в обезлюдевший, изменившийся с началом войны ЦДЛ. Там к нему за столик подсел Федор Майский, который составлял в ту пору справочник о современных литераторах. Он попросил молодого поэта написать для него автобиографию, на что Алексей, скромничая, отшутился.

— Вы знаете, что такое "парадокс"? — Спросил он. — Это треугольник с двумя углами! Я еще не понял: поэт я или артист… Нужен третий угол.

Третьим углом, устремленным вверх, становились знаменитые фатьяновские песни…

2. КРАСНОАРМЕЕЦ АЛ. ФАТЬЯНОВ
В феврале 1942 года они выгрузились из поезда в городе Чкалове и вольным строем направились к новому своему дому.

Теперь коллектив был преобразован в Ансамбль красноармейской песни и пляски Южно-Уральского военного округа. Давали концерты в основном в госпиталях Башкирии, Оренбуржья, Казахстана, Куйбышевской и Актюбинской областей. Часто выступали перед эшелонами, уже сформированными и готовыми отправиться на фронт.

В Оренбурге Алексей стал похаживать в окружную армейскую газету "За родину", где сразу пришелся по душе многим ее работникам. В разделе "На красный штык" среди сатиры часто появлялись эпиграммы и частушки с подписью "красноармеец Ал. Фатьянов". Здесь же часто бывали эвакуированные писатели молдаванин Петр Дариенко, ленинградец Иосиф Колтунов, москвич Александр Коваленков. Шла повседневная редакционная жизнь армейской газеты. Устраивалось нечто вроде литературных обсуждений. Фатьянов всегда с радостью приносил каждое новое стихотворение. Он располагался в редакции по-свойски, открывал фронтовой блокнот и читал новые стихи. Торопливости свойственны огрехи, что все-таки не грехи. И тогда его критиковали:

— Примитивщина, банальные глагольные рифмы!..

Он же дружелюбно отшучивался тем, что хочет "глаголом жечь сердца людей".

Против этого нечего было сказать искушенным редакторам. Алеша есть Алеша... Он верил себе и не видел нужды притворяться: вот, мол, что-то написалось, а хорошо ли, дурно, скажите... И не всем нравилось, что стихи его словно бы и не вяжутся с войной. На редкость цельное лирическое дарование Фатьянова взрослело вместе с поэтом, требовало выхода к людям.

Корреспондент окружной армейской газеты Михаил Зорин вспоминает, как Алексей принес в редакцию стихи "На солнечной поляночке", которые тогда назывались просто "Тальяночка".

"Лето 1942 года... Кровопролитные бои в районе Харькова и на Дону, оставленные города, жертвы, потери, трагедия Керчи, величие и горе Севастополя. Шестая армия Паулюса, оставляя на своем пути кровавый след, рвется к Волге.

А тут стихи:

На солнечной поляночке,
Дугою выгнув бровь,
Парнишка на тальяночке
Играет про любовь!

Стихотворение дали читать всем работникам редакции. <...> Тут Фатьянову досталось. И рифмы банальные, и сюжет примитивный, и легкомысленное бодрячество, схожее с пошлостью... <...> Алексей не мог доказать, не мог защищаться, не мог логично убеждать. Он ничего не мог противопоставить редакторской мысли. Фатьянов цитировал Симонова, Светлова, Уткина и произносил одну и ту же фразу:

— Но любовь осталась и в войну…

— Осталась, — улыбнулся (главный — Т.Д.) редактор.

<...> Стихотворение "На солнечной поляночке" было опубликовано на второй странице, заверстанное среди корреспонденции о тяжелых боях на фронте. И тот контраст настроений был так разителен, что сразу показался диким, нелепым бурно-шутливый тон фатьяновского стихотворения рядом с горькими сообщениями об оставленных городах, о злодейских преступлениях немцев, о приближении врага к Волге. <...> ...На редакционной летучке Фатьянова крыли вовсю:

— Нет глубоких чувств...

— Цыганщина...

— Бездумная любовь..."

Но, прочитав печальные сводки информбюро, прокопченные степным солнцем и пороховым дымом, солдатики в отдаленных фронтовых землянках старательно вырезали из газеты опасной бритвой именно эти стихи о черноглазой невесте. И хранили их в нагрудных карманах гимнастерок, переписывали и отсылали в письмах девушкам, сестрам, женам…

Время показало, что тленно, а что вечно. Сводки с фронтов старели, сменяясь новыми, обнадеживающими. А "любовь осталась".

ГДЕ РОСЛИ ТОПОЛЯ
1. В ЭВАКУАЦИОННОМ ЧКАЛОВЕ
Город Чкалов не был обделен вниманием артистов. Став эвакуационным центром, он принял под свой кров немало знаменитостей. В основном это были жители Ленинграда. Кольцо блокады смыкалось, из города спешно эвакуировали писателей, композиторов, артистов. Одним эшелоном с Ленинградским Малым театром оперы и балета был эвакуирован 35-летний композитор Василий Павлович Соловьев-Седой. За его плечами были уже балет "Тарас Бульба", песни "Казачья кавалерийская", "Гибель Чапаева", "Таежная", "Вечер на рейде". В чахлом скверике Тополя его встретили коллеги Дзержинский, Волошинов, Чулаки. Сквер стал прибежищем эвакуированных, местом встреч и знакомств. Бывало, летом здесь же и спали, расположившись на садовых скамейках. С жильем было туго, с продовольствием — того не легче. В Тополях встретился Василий Павлович с женой и шестилетней дочерью, которые приехали сюда из тылового же Куйбышева.

Соловьев-Седой не значился в штате театра. Поэтому он оказался без продуктовых карточек, без жилья. Долго искала измученная семья, где приютиться. И только в пригороде, неподалеку от элеватора, им согласились сдать комнату. Там и поселились Василий Павлович, Татьяна Давыдовна Рябова и Наташа. Пианистка Татьяна Давыдовна скоро нашла работу — она аккомпанировала певцам на фисгармонии. Выступала жена композитора в основном в колхозах, где "платили" мукой, овощами, молоком. Это — надежней денег и карточек.

"Я с Татьяной и Наташей живу в проходной комнате метров восемнадцать. Дома деревянные и зимой продуваются насквозь. Получил письмо от Сергея (родной брат композитора — Т.Д.). Он ранен, лежит в лазарете. Просит прислать папиросы (махорка ему надоела), а я сам папиросы не курил уже с полгода", — писал Василий Павлович о своей жизни сестре Надежде.

Пробиралось по тыловой России и письмо Алексея к сестре: "Родные, как вы чувствуете себя в этой самой Бессоновке? Карточки получил, спасибо. Они пришли как раз вовремя. Живу, вроде, ничего. Получил от военного совета премию 1000 рублей. А, что они, если стакан макарон стоит 80 рублей. Пишу сейчас мало, прошусь на фронт. Не пускают. 18 мая еду на полтора месяца в Уфу, потом обещают отправить на фронт. Хорошо бы. Из театра получил письмо. Они в Свердловске. <…>… Театр живет в меру скучно. Здесь сейчас жара и столбы пыли. Одно слово — степь. Целую, обнимаю вас крепко. Пусть Ия напишет. Алексей". Это письмо написано в Чкалове, в мае 1942 года.

Как по-военному похожи эти письма двух людей, которым предстоит создать великие, вечные песни…

Он как-то сразу расположил к себе Василия Павловича. Без вступительных слов и без тени лести, с присущей ему дружелюбной радостью похвалил его песни, которые слышал в исполнении Леонида Утесова, Ирмы Яунзем. Тут же напел свои стихи "Гармоника", продемонстрировав и прекрасный голос, и неплохие композиторские способности:

В бои — атаки жаркие —
Летит мой быстрый конь.
В дареном полушалке
Завернута гармонь.
Тот полушалок шелковый
Сняла невеста с плеч.
Тот полушалок шелковый
Поклялся я сберечь.
Гармоника, гармоника,
Нарядные меха.
Эх, путь-дорога конника
Далека.

У Алексея Фатьянова всегда вместе со стихотворением появлялась если не мелодия, то музыкальная интонация и оригинальный ритм. Часто они становилось основой песни. Природное чувство песни, которым был одарен Фатьянов, остается редчайшим даром в людях.

"Если есть любовь с первого взгляда, то это был тот самый случай, — напишет композитор через несколько десятков лет в своем очерке "Алексей Фатьянов". — Не думал я тогда, не гадал, что этому парню суждено так прочно и навсегда войти в мою жизнь".

Там, глядя на темные воды Урала, Алексей рассказывал Василию Павловичу о родных Вязниках, где любят петь, взволнованно читал стихи, пел, и полностью покорил композитора своей открытостью. "Все в нем было русское и все — сродни песне. Я тогда сказал ему, что мы, пожалуй, сможем вместе создать что-то интересное". На другой день они уже пытались что-то сочинить. Сразу появилась песня для голоса и хора, та самая "Гармоника", которую солдаты называли "Полушалком":

Мы мчались по пожарищам
Дорогою на юг,
Да лучшего товарища
Ранило в бою.
Ранен был осколком он,
Качнулся и упал,
Я полушалком шелковым
Его перевязал.

Песня эта не получила большой известности. Может быть, оттого, что была отголоском ложного, литературного романтизма недавней гражданской войны. Все же кавалерийская тематика не совсем вписывалась в картину этой железной войны, несмотря на конные рейды генералов Белова и Доватора и на то, что обозная конно-гужевая тяга не подводила. Исполняли "Гармонику" в ансамбле, но народ ее не подхватил. Но уже следующая, "Песня мщения", которая появилась на стихотворение Фатьянова "Я вернулся к друзьям", весь второй год войны была "в бою". Она была рекомендована к Сталинской премии, она скорбела о боли потерь:

Пролети над родным Приднепровьем,
Там пылает земля, как костер.
И окрашены реки там кровью,
Кровью братьев твоих и сестер.

Это была понятная и близкая солдатам стихия народной песни, народного слова. Скупые и точные слова могли стать рядом с гениальной песней о войне — выстраданном "Черным вороном", с песней-разговором "Ой, да не вечер...".

В проходной комнате продуваемого насквозь домишка, за кухонным столом, поэт и композитор просиживали часы и дни. Тут же лежали развернутые тетради со стихами, пришедшими в ночной казарме. Они то не могли наговориться, то принимались что-то напевать, мурлыкать, спорить, перекрикивая друг друга и пеньем, и речитативом. Татьяна Давыдовна предложила было раздобыть пианино и заняться композицией по-человечески… Но Соловьев-Седой только отмахнулся — что, мол, время терять на поиски инструмента, если уж суждено, то песня получится...

Они чувствовали родство своих творческих истоков. Скоро Василий Павлович, который был старше на двенадцать лет, стал называть друга "сынком", а себя — "папой". Может быть, в этом шутливом обращении скрывалась мечта его о сыне, которой не суждено было исполниться. Дочь Наташа родилась глухонемой и никогда не услышала музыки отца. Родители страдали вместе с девочкой, но не унывали, хотя Наташа и осталась единственной дочерью супругов.

МАРШ-МАРШ…
1. ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ПРОЩЕ…
Во время войны всякое задание — боевое, даже если ты в тылу. Скоро поэт с композитором и инструмент получили, и сменили рабочий "кабинет" в комнатном проходе. Не по своей прихоти — по приказу командования. Им предстояло написать марш.

Маршируют и армии, и дивизии, и гарнизоны. Хорошо, коли сопровождает это действо собственный духовой оркестр. Тогда и трубы блестят, и барабаны грохочут, и шагается на марше веселей. Но в походных условиях никто не станет обременять бойцов тяжелыми инструментами или водить в бой музроты… Самая простая и легкая музыка — та, что всегда с собой: громкий хор солдатских глоток — строевая песня. Так решило политуправление Южно-Уральского военного округа. Решило и приказало явиться рядовому Фатьянову и штатскому Соловьеву-Седому. Им разъяснили задачу. И стали ждать чуда, ибо людям не творческим все, что рифмуется и поется, кажется нерукотворным и чудесным. Для сочинительской работы предоставили рояль в Доме Красной Армии, куда можно было являться в любое время суток: марш нужен был срочно — аллюр три креста.

Работа кипела, маршей было написано немало, друзья сорвали голоса, а того, единственно нужного, самого "южно-уральского", все не было. Василий Павлович домой являлся, когда Наташа уже крепко спала, обняв плюшевого мишку, и отец гладил ее по сбившимся во сне волосам. Неутомимый, потерявший сон Алексей, улетал в свою казарму, сочиняя на лету все новые и новые марши, а утром полусонный входил в Дом Красной Армии с планшеткой, где лежали новые варианты текста.

…Как-то, подустав, они загрустили. Их посетило то творческое опустошение, которое соседствует с куражом, а оттуда недалеко и до озарения. Они представляли себе, как идут по плацу солдаты в длинных шинелях, курсанты и генералы, все отдают друг другу "под козырек", они вживались в образ этого нескончаемого потока военного человеческого движения. Иногда Василий Павлович Поднимался из-за рояля и маршировал рядом с рядовым Фатьяновым, который был гораздо легче на подъем и быстрее в телодвижениях. Так родился марш, который не стоило предлагать воинскому братству, но много лет подряд знаменовал он собою начало их совместных творческих мук и озарений. "Что может быть проще написать марш? Что может быть проще? " — твердили друзья, и эти необязательные слова получили нечаянное продолжение. Скоро от унылого сочинительства друзья перешли к бодрому маршеобразному пению "хором":

Что может быть проще
Жену отправить к теще,
А самим пойти пока,
Выпить кружечку пивка,
Ведь дорога до ДК
Недалека, —

спели они с листка, брошенного Фатьяновым на пюпитр.

А Василий Павлович поэтически и музыкально импровизировал и солировал дальше:

Алеха, Алеха,
Придумал ты неплохо,
Не пойти ли нам пока,
Выпить кружечку пивка,
Ведь дорога до ДК
недалека!

После нескольких подряд исполнений произведения друзья взбодрились, хорошенько посмеялись, "разрядились" и — написали то, что было нужно Южно-Уральским дивизиям:

Идут на бой, за родину, на бой!
Ты прощай, Урал,
Бережок крутой,
Где мы встречались, милая, с тобой!

Комиссии и любопытствующие, соседи и друзья — все хотели услышать "свою" песню. "Я проиграл его несчетное количество раз <...>, налегая на клавиши и горланя слова во всю силу своего композиторского баритона. Только тогда я понял, как тяжело, невероятно тяжело писать марши", –признавался в своих воспоминаниях Василий Павлович.

2. ПАРАД НАД УРАЛОМ
"Товарищи бойцы! — призывала окружная газета. — "Товарищи сержанты! Товарищи офицеры! Разучим бодрую, боевую песню южно-уральцев! Пусть она сопровождает наши роты и полки! Пусть она гремит и в походе, и на марше. Тверже шаг! Громче голоса! Споем, товарищи, "Южно-Уральскую"!". Далее публиковался текст марша. В нем было все, чем мог бы дорожить солдат, все, за что он шел воевать — и хлебные поля, и родные клены, и степь, и незащищенная, хрупкая девушка, и любовь, и ожидание любви.

Ты не стой, любимая, под кленами,
Не печалься за судьбу мою.

Есть такое профессиональное выражение — марш должен "лечь в ногу". Пригодность музыки для маршировки военный совет проверял под открытым небом. В тот осенний день роща блистала всем своим золотом, а военный оркестр — медью. Сияла чистотой парадная форма курсантов, сияли приподнятым настроением лица. Первыми выступали шеренги воспитанников музыкальной школы, за ними величаво, в скатках геликонов и туб, с пиками грушевых кларнетов и эгидами больших барабанов, шли оркестранты. После — курсанты военного училища, главные исполнители нового марша. На балконе Дома Красной Армии стоял Военный совет в полном составе, городские власти и скромные авторы. Колонна трижды прошествовала перед ними. То ли из-за прекрасной погоды того ясного дня, то ли от бравого марша молодых певунов, то ли по причине простой радости от удачи, стоящим на балконе и самим хотелось маршировать и петь. Не гневила, скорее веселила высокое начальство орава мальчишек, которая пристроилась в хвосте колонны. Сначала робко, потом — с открытым детским энтузиазмом, воодушевленно, звонко пели маленькие солдаты, для которых жизнь и игра еще не имели ясной границы.

Так зазвучал на улицах города Чкалова новый марш. Колонна остановилась у дома, где проживал композитор, как бы отдав ему честь. Уж коли детская "комиссия", неотступно бегущая за солдатами, принимает песню, то взрослой не принять ли? Фатьянов, как военнослужащий, был отмечен благодарностью. Василию Павловичу вручили ценный подарок — именной серебряный портсигар...

…О, военные портсигары, ценные подарки, отличные отметки за то, что не кажется самому подвигом и достижением... Сколько ностальгически грустных минут и счастливых воспоминаний пробуждают они в поседевших головах и надорванных сердцах через два, три года, пять, пятнадцать лет после войны! Случайно ли попавшийся на глаза в без нужды выдвинутом ящике стола, он блеснет благородной серебряной боковиной и попросится в руки. Он желает приобщиться к остаткам человеческого тепла. Носил его мужчина на сердце, открывал, приветливо протягивал теплый свой портсигар знакомому и незнакомцу. Дорогой подарок войны, след войны, радость войны. Разве может быть на войне радость — скажете вы? Да, радость на войне может быть самая простая и незамысловатая — настоящая папироса из настоящего портсигара, предложенная настоящим другом…

И друзья — поэт и композитор — знали этому цену.

"УПАДНИЧЕСКИЕ" СТИХИ ДЛЯ БРАВЫХ ВОЯК
1. "ЮЖНО-УРАЛЬСКИЕ ДИВИЗИИ ИДУТ" НА СТАЛИНГРАДСКИЙ ФРОНТ
Начало осени 1942 года.

Южно-Уральский военный округ питает Сталинградский фронт. По военной дороге тянут к фронту автомашины, груженые обмундированием, провиантом, питьевой водой, лекарствами. Идет пехота, скачет казачья конница-кавалерия, мчат выжженной степью бронемашины. На пунктах переформирования боевых соединений — сутолока и оживление. Южно-Уральские дивизии идут на героический Сталинградский фронт, они взбивают в пудру пыль на степных дорогах, пересохших от засухи, они поют свой марш. "Камо грядеши?" — "За Родину!", "За Сталина!", "За Отечество!". Никто не кричит — "За веру!", но почти у всех на груди есть оловянные крестики, в нагрудных карманах — маленькие иконки, материнское благословение Родины.

Выступая перед солдатами, Алексей Фатьянов все глубже проникался чувством вины перед ними и боли за них. Он мечтал оказаться на месте тех многих, которые, может быть, в последний раз в своей жизни отдыхали, слушая концерт. Алексей наиболее остро теперь чувствовал диссонанс, который складывался между патриотическими излияниями артиста и молчаливым патриотизмом солдата. Но рапорты его по-прежнему отклоняли, а вместо повестки на фронт выдавали концертную командировку. Время рядового действующей армии Фатьянова еще не пришло.

2. НЕОБЫЧНЫЙ КОНЦЕРТ
Он выполнял приказы. Он поднимался на подмостки, искренне улыбался, привычно и профессионально провозглашал реплики. Но однажды, потолкавшись среди солдат перед концертом, насмотревшись в их голубые и карие глаза идущих на заклание, он не смог читать и петь то, что полагалось по программе. И он своевольно "перечеркнул" в своем тексте восклицательные знаки. Не было в тот день ни рифмованных лозунгов, ни шуточных куплетов.

То был концерт перед дивизией генерала П.Ф. Лагутина. Готовые к отправке на Сталинградский фронт бойцы расположились в мирном поле, где еще недавно убрали хлеб. Сидя на пучках брошенной соломы, они опирались на автоматы, как старые люди — на сучковатые посоха. Мирная из мирных картина, если посмотреть издалека. И если бы не гимнастерки цвета пожни, можно было бы подумать, что это отдыхают колхозники, наработавшись под еще жарким сентябрьским солнцем. Тут же сидел генерал Лагутин, которому в будущем суждено было стать героем Сталинградской битвы и сражений на Орловско-Курской дуге. В такой же гимнастерке, как и его солдаты, седой, "свой", он походил на генерала лишь природной, "генеральской" посадкой головы.

Спел ансамбль песни, "Выше голову", "Я вернулся к друзьям", "Гармоника", написанные Фатьяновым и Соловьевым-Седым. Вышел поэт — и полились стихи, простые, доверительные, совсем не концертные. Это был разговор о любви, родной деревне, матери и любимой, о таких же солдатах — бывших мирных гражданах, музыкантах, врачах, учителях, рабочих. Это они становились в строй и учились стрелять быстро и метко, ждали писем из родных деревень, кашеварили в осажденных лесах, прозябали в госпиталях, становились на костыли, видели над собой свое синее небо своего Аустерлица.

Когда концерт закончился, к поэту подошел один из бойцов — почти мальчик:

— Товарищ Фатьянов, ребята нашего минометного взвода просят, чтобы вы дали нам стихи.

Фатьянов диктовал, а парнишка, развернув помятую тетрадь, едва успевал записывать стихи.

"Мои стихи назвают упадническими. Но почему же парень побежал к своим с исписанной тетрадью счастливый? — думал Алексей, провожая того взглядом. — Теперь мои стихи уйдут на Сталинградский фронт…".

Для себя он это расценивал, как солдатское поощрение, в пику критиканам из вечных литературных постовых.

Были и другие поощрения. Известно, что начальник бузулукского военторга Сафьян выдал рядовому Фатьянову баночку гуталина — небывалый шик, сродни хорошим папиросам. Голенища сапог Фатьянова артистически блестели. Благодарили за отзывчивую, открытую и любящую душу поэта, как умели — полевыми цветами, полевыми же аплодисментами до жара в ладонях, краюхой хлеба, кисетом махорки. В последние месяцы войны ему даже подарили трофейный мотоцикл.

ИСТОРИИ НЕКОТОРЫХ ПЕСЕН
1. "НА СОЛНЕЧНОЙ ПОЛЯНОЧКЕ…"
Время — всему судья. Оно пришло, и сама жизнь избрала и вынесла в военный мир стихотворение "На солнечной поляночке". Руганное-переруганное, приговоренное к редакторской "казни", вычеркнутое из литературы, как нечто непозволительное, оно попалось на глаза Василию Павловичу. И тогда вдруг зазвучало молодцевато, с изящной простотой. Эта песня стала настоящим военным шлягером, может быть, первым крупномасштабным шлягером военной эстрады, если можно применить эти слова к тому времени. Ее пели абсолютно все военные ансамбли. Все газеты страны публиковали ноты и текст песни, "Музгиз" выпустил ее в свет большим тиражом, любой гармонист включал ее и в песенный, и в плясовой репертуар. Она украшала радиоэфир, яркая и звонкая, точеная и крученая, как игрушечка. Тот, кто слышал ее впервые, не мог не вслушаться, не мог позабыть. Поэт и композитор стали популярны, как крупные военачальники.

В августе 1943 пулеметчик, рядовой Николай Старшинов был одним из солдат, которые столкнулись с песней на фронте. После утомительного марша по ночному лесу Смоленщины его часть вышла на опушку леса, на солнечную поляночку. Усталые солдаты, отягощенные винтовками, автоматами и пулеметами, взмокшие в поднадоевших маскхалатах, рухнули в сон-траву. И вдруг среди этой травы послышалось человеческое пение. Это ребята пели новую песню из чьего-то альбома. Она занималась просто, как заря и кончалась просто, как закат. Она оставляла надежду на новую зарю. И когда в послевоенной Москве поэты Фатьянов и Старшинов встретились, Николаю Константиновичу показалось, что они чуть ли не кровные братья. Настоящую песню каждый человек чувствует своей и о себе.

Исполнял "На солнечной поляночке" знаменитый Красноармейский Ансамбль под управлением Александра Александрова. Она была предтечей самого Фатьянова в этом ансамбле — не прошло и года, как автор "Тальяночки" стал его артистом.

Алексея любили, им любовались, и, наоборот — его не любили, ему завидовали, перед ним заискивали и над ним подтрунивали. По убеждениям солдат, но по своей поэтической задумчивости и рассеянности все же — мирный гражданин, встречает он генерала в дверях штабной столовой. Теряется, смущается. Генерал его журит за то, что "товарищ боец" неправильно его приветствует. Алексей молчит — слушает. Рассвирепевший генерал готов едва ли не отхлестать бестолкового солдата по заалевшим ланитам, но сдерживается и требует назвать фамилию. Услыхав ее, интересуется, не однофамилец ли поэта этот олух. "Нет, я поэт Алексей Фатьянов"! О, да это же тот самый Фатьянов, что написал "Солнечную поляночку"! Тут уж "боевой" генерал на глазах превращается в радушного штатского, хлопает поэта по ладони, сознается, что и сам грешен: сочинил в гражданскую войну полковую песню. Спохватывается, поет ее, хочет услышать слова одобрения...

Этот случай рассказывал Алексей в редакции окружной газеты. Ему не верили, хватали телефонную трубку, грозили, что вот сейчас позвонят тому самому генералу и спросят — так ли это было на самом деле. Его кололи словесными шпильками и испытывали хитромудрыми намеками.. Он лишь простодушно удивлялся, отчего ему не верят и часто виртуозно подыгрывал злобствующим, сочиняя какую-либо незамысловатую небывальщину. Они радовались — вот, поймали врунишку! Он хохотал громче всех. Он играл с ними, как большой ребенок, не думая о последствиях и о темных кладовых зависти с вечным резюме: везет же дуракам!

2. "ЕХАЛ КАЗАК ВОЕВАТЬ"
Газета вынуждена была напечатать "Тальяночку", но уже с другим названием, с нотами и с извинениями за взбучку в прошлом году. Опубликовала, потому что все издания страны это сделали — куда деваться? Но опять "попалась" окружная газета на том же и так же. Новому стихотворению Фатьянова "Ехал казак воевать" так же отказали в публикации. Убийственная резолюция гласила: "Сочинять в наше время такую пошлость просто стыдно, особенно автору боевого марша южно-уральцев". Стихотворение разбирали на летучке, Алексея отчитывали, как сломавшего березку пионера. Он ушел обиженный, рассерженный, но гордый и несломленный, как та березка.

…А меньше, чем через год запела армия песню на музыку Соловьева-Седого — песню про бравого казака, которых так много в Оренбуржье. "Казаки самый лихой народ и в бою, и в любви!" — говаривал Фатьянов. Оказалось, что советская армия думала так же. И пелось многажды по всем фронтам о том, как "девчата, не смутясь, хлопца целовали". И это стихотворение пришлось опубликовать окружной газете. Опубликовать и извиниться за свою непонятливость.

3. БАЛЛАДА ОБ АЛЕКСАНДРЕ МАТРОСОВЕ
Осенью 1943 года повсюду опубликовали приказ о подвиге 18-летнего героя Александра Матросова. Его жертвенный поступок поразил общественность. Несмотря на то, что до него не менее семидесяти советских солдат закрыли своими телами амбразуры дзотов, именно подвиг этого паренька сразу стал легендарным. Может быть, так сложилось потому, что прежде не было больших успехов на фронтах, попросту говоря, наши войска отступали. Упомянутые на страницах прессы герои оставались безвестными до недавних времен. Подвиг же Александра Матросова был прославлен — можно ли принизить значение и смысл его воинского подвига? Можно ли упрекать, положившего "жизнь за други своя" в том, что не он первый сделал это? Война — не спортивные соревнования. А юность Саши и непростая, безрадостная детская судьба беспризорника, отдавшего жизнь за Родину, глубоко тронули святые чувства воюющего народа. И когда выяснилось, что Александр Матросов жил в Оренбуржье, Алексей загорелся непреодолимым желанием съездить по местам жизни героя.

Места эти оказались "не столь отдаленными". На фронт Саша ушел из Красно-Холмского пехотного училища. Туда попал, освободившись из заключения.

Воинская часть прилепилась к станции Платовка — одной из многочисленных станций оживленной оренбуржской железной дороги. Юная пехотурушка училась спать и бодрствовать под непреходящий грохот товарняков. В Красно-Холмское пехотное училище Матросов приехал из Уфы, где отбывал срок.

Алексей Фатьянов побывал и там, и там. Сам человек еще молодой, сам стремящийся на фронт и мечтающий совершить воинский подвиг, он хотел понять в юной жизни Саши что-то единственно главное. Может быть, заглянуть в нее, как заглядывают в собственную душу, постигая ее глубины. Он тревожился, он испытывал себя, он хотел написать о Матросове стихи.

Уфа встретила Алексея мелким дождем со снегом, запахом отживших листьев и грустным затишьем перед ветренной степною зимой. В одном из городских кварталов, что называли Старой Уфой, размещалась трудовая колония, где отбывал срок Александр Матросов. Его встретили воспитанники, подрастающие для фронта юнцы. Бритые ребячьи головы, детские любопытные глаза, худенькие шеи... Таким же был и Александр. Точно таким, как эти.

Побывав в Уфе, Алексей Фатьянов не мог не узнать того, что Александр на деле был далеко не Александром Матросовым. Его дразнили здесь "башкиром", и не случайно. Башкирский мальчик Шакирьян Мухамедьянов, прошедший полный соблазнов и грязи путь беспризорника, в одном из детдомов сменил свои имя и фамилию. Он носил бескозырку и тельняшку, причем курточку слегка расстегивал, чтобы полоски были видны. Мальчик мечтал о море, большом корабле, ленточках за плечами. Он неплохо играл на гитаре, красиво пел патриотические песни. Он не думал о судьбе обывателя и порядочного семьянина. От младых ногтей он хотел стать героем. Из-за морских своих грез он и выдумал себе красивую, героическую фамилию. Она носила на себе знак детдомовского сиротства: "Кто твой отец, мальчик?" — "Мой отец — матрос и я сын матросов…"

У него были дом и отец в одной из башкирских деревушек. Но родная мать Шакирьяна умерла, когда он был еще младенцем, а с мачехами детям часто не везет. Как уж там получилось, но ушел мальчонка лет шести-семи из дому. Дальше были детприемник-распределитель НКВД в Мелекессе (Дмитровград), Ивановская режимная колония, детдом при ней, где лагерный режим заменял и родительскую ласку, и витамины. В первые дни своего пребывания в режимном детдоме парнишка сбежал в Ульяновский детприемник, да его вернули обратно. Видно, несладко жилось ребенку, коли мечтал он под сиротским своим одеялком о круглосуточной вахте на пограничном корабле. Там и назвался он Александром, отбиваясь от своих малолетних тиранов. Там и задумал он сладкую судьбу сына Родины. За два года до начала войны Александр Матросов окончил школу. Шестнадцатилетнего рабочего принял по распределению Куйбышевский вагоноремонтный завод. Но скоро парень перестал являться на работу, уехал из Куйбышева, захотелось глотнуть вольного воздуха. Может быть, ему просто хотелось домой, но угодил он за решетку за нарушение паспортного режима. До 1942 года Александр Матросов отбывал наказание в Уфимской трудовой колонии.

А в сентябре 1942 года, уже совершеннолетним, он попал в Красно-Холмское военно-техническое училище.

Фатьянову и группе корреспондентов, сопровождавших его на станцию Платовка, сопутствовали метели. Скорее, здесь они беспутствовали. Машина остановилась в чистом поле, и только очень близко подойдя, можно было различить здесь утонувшие в суметах землянки. Такой же студеной и тесной была землянка, в которой год назад жил и учился боевому искусству Александр Матросов. Она была полна молодых бойцов. Алексей был задумчив, немногословен. Он был тих, как в детстве, приходя в церковь. Ему рассказывали, что Александр любил чистить оружие, что старательно, со всем рвением учился стрелять. Поведали, что однажды он один пронес через все поле станковый пулемет, помогая захворавшему напарнику, что тоже было подвигом. Он хорошо учился и должен был уйти на фронт лейтенантом в марте 1943 года. Но по причине дислокационной близости училища к Сталинградскому фронту, этот недоучившийся набор был отправлен через три месяца. Александр попал на фронт рядовым. На третий день своей личной войны с фашизмом он погиб под деревней Чернушка. "Из учеников — сразу в мученики… — думал Фатьянов. — Да вот сразу ли?" — мучительно искал он ответ, и большое сердце его стучало в сетку казарменной кровати так, что, казалось, не дает спать товарищам. "А я — смог бы?.." — и он ощущал телом лет свинцового огня, рвущего человеческую плоть.

…Машина по глубокому снегу возвращалась в Чкалов.

Газетчики дымили козьими ножками, смотрели сквозь щели кузова в широкие оренбургские степи. Говорить Алексею не хотелось. Качка, морозец навевали дремоту. То грезился ему невысокий пехотинец, волочащий на себе пулемет по непроходимым сугробам, то самодельная коптилка в солдатской землянке, и приглушенный разговор молодых голосов, то обрывки стихов наплывали и оставались в памяти, морской как янтарь на берегу...

До этой поездки Алексей хотел связать подвиги Александра Матросова и Ивана Сусанина. Эта параллель проводилась в статьях и очерках, посвященных Александру Матросову. Но он написал балладу. В ней шел снег, как тогда в Платовке, в ней была воля, которую ценить умели не многие, в ней маленький отряд пехоты шел на врага сплоченно, как "друзья"...

По волюшке, воле,
По чистому полю
Гуляют шальные снега.
Сквозь снежную россыпь
С друзьями Матросов
В атаку пошел на врага...

Василий Павлович написал музыку. "Баллада о Матросове" получилась широкой, повествовательной, раздольно-напевной. Она была проста в исполнении, легко запоминалась — ее пели сами бойцы в минуты отдохновения. Балладу разучил ансамбль Южно-Уральского военного округа. Песня впервые прозвучала в той самой Платовке, в Красно-Холмском пехотном училище. В зале сидели и те, кто знал героя, и новобранцы. Гимнастерки, стриженые головы, детские еще лица... Казалось, что эта песня написана про каждого из них.

ДУМЫ О ФРОНТЕ
1. СЕРЕДИНА ВОЙНЫ
С последними листьями тополей из сквера Тополя, с первыми морозцами уехали из Чкалова поздней осенью 1943 года веселые друзья — Иван Дзержинский и Василий Соловьев-Седой. Как и Василий Павлович, Иван Дзержинский любил пошутить, был добродушен и остер на язык. Они будто увезли с собой студеные утреники, созданные специально для поэтов. Канули в бездну прошлого осенние листочки отрывных календарей, улетели военным небом стаи теплолюбивых птиц с холодных вод Урала.

Глубокая зима не бодрила, а будто вымораживала душу. Алексей скучал. Он словно резко повзрослел. Частые гастроли ушли на второй план и уже не занимали, ставши привычными.

Ненарочито, естественно они подружились с Иваном Дзержинским и написали цикл песен "Первая любовь". Эти стихи появились в дни, когда Алеша ходил в сквер на свидания с балериной из Ленинграда Галей. Молодость — это счастье молодость, а влюбленный поэт — "больше, чем поэт". Девушка, похожая на фарфоровую статуэтку, пленяла его воображение. Тогда поэту казалось, что она — его первая настоящая любовь. Василий Павлович потешался над страданиями "юного Вертера". Фатьянов злился. А теперь Соловьев-Седой уехал в столицу и поселился в гостинице "Москва", поскольку сердце начинало саднить при виде едва живого, распростертого в развалинах, но не растоптанного Ленинграда. Кому захочется сочинять музыку на руинах родного дома! Лучше бы он оставался в Чкалове со своими простыми шутками.

"Любыми путями хочу на фронт!" — писал Фатьянов друзьям. Они в гостиничных номерах разрезали его "треугольники" и читали, тоже по-своему тоскуя о ставшем на время "своим" Чкалове. Не было там слишком сладкой жизни, но было то, что не забывается — отрезок полноценной жизни, удачной работы, счастливые, насыщенные озарениями дни. Читали они послания Алексея и думали, о том, чем же помочь другу.

Редкие из мужчин стремились отсидеться в тылу.

Замполит ансамбля Южно-Уральского военного округа Петр Павлович Харланов ходил ходоком от всех артистов к начальнику политуправления округа. Оркестранты, певцы и плясуны требовали оружия, им стыдно было изображать фронтовиков на сцене, всеми силами они стремились на передовую. В большинстве это были молодые, здоровые парни. Каково же было Фатьянову, на которого равнялись, как на правофлангового! В очередной раз явившись в штаб округа, лоб в лоб Харланов столкнулся с Фатьяновым, который потихоньку протискивался в приоткрытую дверь приемной начальника политуправления. Теперь они вдвоем, стоя перед начальником, не мямлили, а отчаянно требовали отправки на фронт. Их доводы были убедительны, мотивировка безупречна, желание безгранично, жестикуляция — угрожающа... Но вместо желаемого понимания они получили нагоняй.

— А вам, рядовой Фатьянов, стыдно должно быть вдвойне! Ваши песни давно воюют! — Сказал полковник высокопарно, в духе времени. И раздраженно выпалил в спину уходящему поэту: — Три наряда вне очереди!

— А что мне "губа"? — смеялся Алексей Иванович. — Только в неволе и создавались шедевры! Классические произведения были написаны в неволе, ведь так? — Спрашивали его глаза с лукавым простодушием.

2. АВТОБИОГРАФИЯ
В один из зимних вечеров, а именно 19 декабря 1943 года он вспомнил не слишком давнишнюю встречу. С думами о Москве, родных и друзьях, припомнился ему и ЦДЛ, куда он любил захаживать в мирное время. Оказавшись ненадолго в Москве в январе 1942 года, он забежал туда перед отправкой в Чкалов. Знаменитый Дубовый зал напоминал тогда военный штаб. Гардеробщики принимали серые суконные шинели. Поскрипывали под шагом не то ступени старинной лестницы, не то сапоги. По-военному пахло махорочным дымом — он сгущался под потолком в плотную дымовую завесу. Алексей вспомнил свою встречу с Федором Майским, кандидатом филологических наук, составителем нового библиографического словаря советских писателей. Узнав местонахождение Фатьянова, Майский теперь написал ему в Чкалов из эвакуационного Челябинска. Он напомнил свою просьбу и сообщил, что ждет ответа по-прежнему.

Автобиография была написана в короткую бессонную ночь и так вдохновенно, будто Алексей макал перо в воды Клязьмы. В Вязниках и Малом Петрино, видел он, цвели вишни. На книжную полку и портреты любимых поэтов падали бело-розовые лепестки. Алексей был силен и честен в любви, он не посчитал зазорным сообщить о своем поклонении лире Есенина, запрещенного поэта. Он искренне шутил над собой, со здоровым юмором писал о собственных неудачах и заблуждениях. Не имея привычки к написанию энциклопедических статей, он невольно сбивался на дружеский тон письма:

"В Москве наряду с увлечением литературой безумно увлекся театром, и в 1937 году написал пьесу, которую предложил одному из московских театров. Там, прочитав ее на художественном совете и видя, что я кажусь человеком воспитанным, не стали мне грубить, а вежливо сказали, что-де в пьесе есть некоторые недостатки, и вернули мне рукопись, в которой я размахнулся почти по-шекспировски. Но, увы! Театр не понял автора и он, т. е. бедный автор, в недоумении проходил всю ночь от памятника Гоголю до памятника Пушкину, а утром зло принялся за вторую пьесу, которую, к счастью, не закончил.

Вскоре я стал сочинять песни, которых никто не пел, исключая разве соседскую домработницу, которая пела из уважения к тому, что я просиживаю целыми ночами за письменным столом, да разве еще старой тетки. Но тут, надо полагать, говорили родственные чувства".

Теперь — слава Богу! — он мог написать и об удачах. Фронт знал его песни, и труд его потому не был пустым и никчемным.

"Начало своей профессиональной деятельности отношу к дате вступления в ряды Красной Армии. Точнее — к началу войны. Только тогда я стал писать много и получал всяческую поддержку и поощрения в гуще красноармейских масс. Стал писать стихи, которые узнал фронт; статьи, очерки, которые узнала армия; песни, которые узнал и запел Советский Союз. Чувствую — голос крепнет. Может, не сорвется..."

Так Алексей вышел на искомую интонацию, и закончил благодарностью бойцам-красноармейцам за любовь к его песням. Текст автобиографии вместе с лаконичным, но незаурядным письмом, пошел в почтовом вагоне на Челябинск, дабы добраться уже и в третье тысячелетие, пережив автора с публикатором.

3. НОВЫЙ ГИМН
Заканчивался еще один год войны. Она тяжело откатывалась на запад к своим истокам. Храня неистребимую традицию, люди готовились к Новом году. На рынках розовело свежее сало, манила солонина, пахнущая чесноком, стыли кутаные в теплое тряпье яблоки, ежились азиатские сухофрукты, золотился крупно порубленный самосад, далеко пахло на настоящем морозце настоящим ржаным хлебом. Спирт и самогон из-под полы отчасти заменяли шампанское.

Ансамбль Фатьянова был занят в новогодних концертах.

В клубах и школах стояли наряженные елочки. Тяжелые звезды на их зеленых верхушках уходили от своего библейского смысла и казались украшением погон елочных генералов. Звенел мороз. Звенели бокалы и стаканы, стучали оловянные кружки в квартирах, казармах и землянках, завершая один и тот же тост о даровании Победы.

И артисты в своей казарме порезали сало, хлеб, разломили истекающего жиром язя, наполнили стаканы. В тот Новый год впервые звучал новый гимн СССР. Спокойная, величественная музыка Александрова, гордые, торжественные слова Сергея Михалкова и Гарольда Эль-Регистана доходили до сердца русского и марийца, якута и литовца, украинца и армянина… Весь "нерушимый союз" стоял навытяжку, почитая суровое явление нового гимна. Через секунду после заключительного аккорда пробили Кремлевские куранты во всю громкость репродуктора — они несли привет из отдаленной Москвы, окутанной снеговыми провинциями, как маскировочным халатом. Так для Алексея Фатьянова наступил 1944 год.

ОТ БАШКИРИИ ДО МОСКВЫ
1. КОНЦЕРТНЫЕ БУДНИ
В феврале 1944 ансамбль с новой программой двинулся в скотоводческую Башкирию. Видит ли гастролирующий артист новые города и веси, удовлетворяет ли в себе чувство познания окружающего мира? Нет, он бежит, он торопится с выступления на выступление, а их в день бывает от двух до пяти в день. И только утомленный беготней сопровождающий бодрится: "Вот, тут у нас достопримечательность, здесь было событие... В нашем городе летом жарко, как в Сингапуре, а зимой трепетно, как в ГлавПУРе... Ха-ха-ха….". Потом, когда все кончится, гастролеры вспоминают: "А-а, Башкирия? Были, были, как же... Красивая земля...".

Артисты бегут дальше, мчат на машине, взбираются по лестницам, расчехляют инструменты для следующих подмостков, разминают голоса, протирают сапоги, оглаживают гимнастерки. Они выступают отлично. Городские ДК сменяют колхозные клубы, школьные спортзалы — учебные полигоны на открытом воздухе...

Вечером, кое-как перекусив, ребята падают на скрипучие койки уездных гостиниц без последних сил. А утром — вновь румяны и свежи, инструменты их настроены, голоса в порядке. Змеится по коридору живая очередь к зеркалу над умывальником, перед котором бреются уже трое, вытягивая под полотна бритвы упругие молодые щеки. Глазастая горничная, как пушинку, несет тяжелый чугунный чайник с варом, чтобы водица не была студеной. По пояс голые, они не замерзают, ополаскиваются ледяной водой, ухают, брызжутся, смеются. У одного из них волосы на груди растут крестом. Естественный наперсный крест — во всю грудь. Знак Божий. Это — Алексей Фатьянов. Он весел и свеж, как майский ветер, он огромен и легок, как летнее облако. Он играючи покоряет зрителей, он пишет жизнелюбивые стихи и ждет перемен — он получил письмо от Соловьева-Седого.

2. БОЛЬШИЕ ПЕРЕМЕНЫ
В феврале 1944 года, перед командировкой в Башкирию, Алексей получил это письмо от Василия Павловича. "Я еще не был у Царицына, но тобой усиленно заинтересовался Александров для своего ансамбля, так что, если это тебя трогает, напиши по адресу: Гостиница "Москва", мне". Алексей обрадовался и написал, что мечтает быть там, где и его соавтор. Тем более, что ансамбль Александрова всегда выступал на передовой и вписавшись в его коллектив, он неминуче оказался бы на фронте. Теперь он ждал, когда закончится его башкирская зима, зацветет весна, и наступит лето. Наметившийся перелом в войне после Курской дуги стал значительным, и казалось, что уже этот год будет решающим.

Зима помогла русским воевать. Мороз возник, как стихия Божия. Сверхъестественная помощь фронту не оскудевала. Броневой мороз держался до последнего природного предела, а потом из-под его брони прорвалась стремительная молоденькая весна. И в самый разгар Башкирской весны закончилась командировка красноармейского ансамбля Южно-Уральского военного округа.

Когда вернулись в Чкалов, в штабе округа лежала телеграмма Главпуркка, которая определяла новую судьбу рядового Фатьянова. Алексея вызвали в штаб и вручили ему командировочное предписание в Москву. Наедине, затворившись в казарме, он прочел еще раз официальный листок:

"С получением сего предлагаю вам отправиться в г. Москву для служебной командировки. Срок: со 2 июня 1944 года по 5 июля 1944 года. Основание: телеграмма Главпуркка № 16669.
Начальник штаба ЮжУрВО генерал-майор, военный комиссар Богданович".

Фатьянов, конечно же, не вернулся сюда ни пятого июля, ни пятого августа, ни после. Дорога ему лежала совсем в другие края, судьба его складывалась не хоровой и не ансамблевой. Поезд стремился к северо-западу, в вагоне мерещился московских воздух, монотонное тиканье колес манило, наконец-то, выспаться. В вещмешке лежали гостинцы для сестры и племянницы. Но охватывало такое волнение, что сон не шел.

3. ПОЭТ? АДВОКАТ? ЛЮБИТЕЛЬ?
По приезду в Москву он показался себе моряком, только что сошедшим на берег после кругосветного плавания. Мудрая тишь провинциального Чкалова, уличная широкая свобода, к которым он привык, не вязались с московской сутолокой и торопливостью. Он задевал плечами прохожих, качаясь, как после бортовой качки. Он отвык от плотного потока людей. Трамвай довез его до дома. Три коммунальных звонка оповестили Дикаревых о том, что к ним пришли. Дверь открыла исхудавшая, почти взрослая Ия и заплакала, увидев дядю...

— Мы ждали тебя каждый день, не думали, что жив. Ты когда научишься писать письма, дядя Алеша?

Да, он был скуп на письма. Последнюю весточку о нем Наталия Ивановна с Ией получили еще в Бессоновке в 1942 году. Два года тревог и волнений были годами ожидания. По радио они слышали песни своего Алеши, но там ничего о нем не говорили.

— Хоть бы пару строк своим химическим карандашом нарисовал: жив ли, здоров ли, не ранен ли, где он, на каком фронте или в каком тылу?

Но вот явился Алеша. И шутит:

— С каждой песней я передавал вам привет, а вот этого по радио не передашь, — и поставил на стол солдатский вещмешок.

Были там продукты, которых давно не видели мать и дочь, были и какие-то немудреные вещицы, любовно хранимые им для родных. Ия тем летом поступила на исторический факультет пединститута. Алексей слушал семейные новости, рассказывал о себе. Его комната за громоздким буфетом снова стала жилой…

Ранним утром Алексей уходил в гостиницу "Москва", где жил с семьей Василий Павлович. Оттуда они вдвоем шли "по инстанциям". И вскоре Алексей был зачислен завлитом в Краснознаменный ансамбль песни и пляски Союза ССР. Отметить это событие пришли вдвоем же, как заединщики, на Ново-Басманную, а позже Василий Павлович стал душевно тянуться к гостеприимному этому дому. А однажды все вместе ходили в гости к какому-то генералу, где ели пельмени, которые лепила собственноручно генеральская жена.

Теперь уже Алексей снова ежедневно уходил из дому на московские репетиции. А ночами, выкладываясь, как на марш-броске, писал концертные программы и сочинял поэтические репризы.

А Василий Павлович стал знакомить Алексея с друзьями-композиторами, причем Фатьянову в этом случае выделялась роль знаменитости. Композиторы интересовались поэтом, чьи песни звучали по радио так часто. Кто же он, откуда? — рассуждали, гадали. Ходили слухи, что этот одаренный человек — пожилой адвокат, который балуется стишками, оренбуржец, случайно повстречавшийся Соловьеву-Седому. Иные утверждали, что он — татарский национальный поэт, которого "делает" переводчик-аноним. Споры эти не рождали истину, а выдвигали новые и новые запутанные версии сословного происхождения и статуса автора "На солнечной поляночке", "Ничего не говорила", "Застольной", "Звездочки".

О том, как встретила Фатьянова композиторская Москва, вспоминает Сигизмунд Кац: "Все эти сплетни и слухи сразу опроверг приезд Фатьянова в Москву из города Чкалова летом 1944. Он оказался красивым, высоким, широкоплечим блондином с приятным открытым русским лицом — этакий Добрыня Никитич в солдатской шинели. Он сразу вошел в наш "песенный круг", и мы быстро подружились".

Конечно, в июньской Москве, славной своей огнедышащей жарой, в зимней шинели ходить было бы невозможно. Скорее всего, Сигизмунд Кац увидел в поэте эпическую фигуру Русского солдата, для которого шинель — и броня, и постель, а зачастую и кров.

Многие композиторы хотели бы поработать с Фатьяновым, но он, как верный товарищ, как благородный и благодарный человек признавал среди них до поры только Соловьева-Седого. Да и равных по простоте и изысканности мелодий этому композитору не было. Да, Фатьянов, казалось, принадлежал всем, широкая душа. Но, несмотря на широту, в нем была некоторая настороженность по отношению к новым знакомым, свойственная цельным людям. Его дружелюбие люди часто принимали за дружбу. Но будучи очень ранимым в отношении своих стихов, он внутренне боялся нарваться на скептицизм, иронию и бестактность в их оценке. Оттого он не впускал в свой творческий мир новых людей, ограждая себя свойственной только поэтам "поэтической" целомудренностью.

Тем летом случилась еще одна радостная встреча. На противоположной ему стороне улице Горького Алексей выхватил из толпы прохожих лицо Александра Подчуфарова.

— Сашка! — закричал он и, увидев, что обернулись два десятка "Сашек", кроме нужного, прибавил голоса: — Чка-а-лов!

На остановившегося с широченной улыбкой "Чкалова" не успели налюбоваться зеваки, потому, что он прыгнул через ограждение и с распростертыми объятьями побежал через проезжую часть туда, где, как на голубятне, высоко размахивал военной фуражкой высоченный и мало кому знакомый в лицо Алексей Фатьянов.

…Они зашли в знакомое местечко выпить по сто граммов "наркомовских". А после того, как разговор от бурных междометий перешел в плавное течение, Александр сказал:

— Вот так, Алеша, оказывается приходит слава — твои песни поют везде! Твоя фамилия звучит, как фронтовая гармошка!

— Какой Слава приходит? — притворно удивился Фатьянов и подмигнул: — То-то, брат! А я что говорил?

Подчуфаров подмигнул в ответ и поправил:

— А мы что говорили!

На обоих были военные гимнастерки, и оба разъезжались из Москвы. Александр вскоре отправлялся опять на фронт. Алексей вместе с ансамблем готовился к гастрольной поездке в освобожденный Харьков.

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru