Песни Победы: Алексей Фатьянов.
 Очерк ( 1,  2,  3,  4,  5,  6,  7, ) восьмой

ПОСЛЕДНИЙ ГОД ЖИЗНИ
1.ПОЭМА "ХЛЕБ"
Этот год был насыщен поездками, выступлениями, творческими переживаниями. Алексей Иванович ждал приближения сорокалетия, как чего-то мистического. Он говорил друзьям, что с сорока лет прекратит сочинять песни и займется только поэмами. И вот этот возраст пришел. В разное время уже были написаны поэмы "Скрипка бойца", "Наследник", "Заречье", "Лирические отступления", "Дорога". С началом 1959 он приступил к новой поэме, название к которой уже было в его тетрадях — "Хлеб".

Летом Сергею Никитину, своему другу-духовнику, он открывал желание попробовать себя и в "суровой прозе".

— Поэт — это юноша… — Вздыхал он. — Юноша, живущий, боготворящий мир, как мать… Мать эта — всегда самая красивая, самая добрая и святая, какой бы она ни была в глазах чужих и посторонних… Остальные — писаки!

— Не думаю, не думаю, что то, о чем ты говоришь свойство одних только поэтов! — Задевало сказанное Никитина. — Все не так просто, все сложней, если говорить об определении сущностией художника и маляра, художника и нехудожника…

Фатьянов перебивал вдруг с тревогой:

— Молчи, Сережа! Не обижайся, друг… Но мне кажется, что если мы определим природу творчества, то все волшебство кончится, рассеется, расточится…

А Никитин понимал природу волнений Алексея:

— Да не майся ты, Алеш! Никто и никогда не найдет этого определения. Каждая новая жизнь будет искать свое определение этой болезни…

— Нет, нет! — Загорался снова Фатьянов. — Нет: поэты не должны быть больны, чтоб не заражать мир! Поэзия — дело здоровых!

— Ты прямо спартанец какой-то! А больных что: со скалы в пропасть сбрасывать? — Пытался охладить его Сергей. — А кто будет им диагноз ставить: ты — Алексей Фатьянов? Как ты распознаешь болезнь? И где гарантия, что врачу не надо исцелиться самому?

Алексей Иванович замолчал под градом этих простых аргументов, подпер голову руками…

— Да, Сережа… Да, друг… "Друг мой, друг мой… Я очень и очень болен…"

— Вот! — Обрадовано сказал Никитин. — Это Есенин тебя заразил! Да и меня тоже!..

Зиму начала года Алексей Иванович все же встретил работой над песней. Впервые работал он с композитором В. Шориным. Песня "Зимушка-зима", хоть и не стала популярной, но очень нравилась Фатьянову и его детям. Композитор, умный и виртуозно чувствительный мастер, несколько раз приходил для работы над музыкой, открывал крышку рояля, присаживался на визитку. Мелодия у них была общей с поэтом, Фатьянов часто и сам садился за рояль и придумывал какие-то музыкальные ходы… А музыкальный припев и вовсе сочинила Алена — взрослые одобрили предложенные ею находки.

К весне Алексей Иванович погрузнел, как-то оплыл и повзрослел, лицо стало округлым и тяжеловатым. Он чаще обмирал и задумывался. Уходя в себя, невидяще смотрел в пространство жизни.

В апреле они с Никитиным отправились в Ялту, где было холодно и неуютно. Алексей Иванович вел себя необычно, как-то неестественно.

Он был как бы в чужом доме, в чужой стране, в чужом пальто.

Цветущий миндаль, аристократически возвышенный, совсем не такой, как вишневое буйство на его родине, холодный воздух, леденящая сырость с моря — всем этим его будто остудило. Он прибыл сюда, чтобы написать поэму "Хлеб", а та и не показывалась ему.

Иногда они вместе с Сергеем Никитиным и Анатолием Рыбаковым — "дитем Арбата", посещали маленькую, на четыре столика, закусочную "Якорь".

Им нравилась ее кухонная обстановка, где сидели посетители за фужером терпкого виноградного вина, и тут же жарились чебуреки, заполняя чадом небольшой зал. Хождение в горы за крокусами и подснежниками, кормление голодных прожорливых чаек, прогулки по набережной составляли досуг двух друзей, и они по-прежнему не могли наговориться. Той весной думал Фатьянов о классиках, размышлял о знаменитом ялтинце Чехове, чей дом изучал с печальным интересом.

— Я был знаком с Марией Павловной… — Говорил он Сергею Никитину.— Несчастны, мне кажется, эти люди, пережившие свой век. Как будто уже умерли один раз и снова живут с памятью о прошлом, о близких своих, которые остались там, за чертой новой жизни.

А проходя по комнатам, говорил, посмеиваясь:

— В Ясной Поляне, несмотря на простоту обстановки, чувствуется, что там жил граф, аристократ. А здесь тоже просто, но отовсюду выглядывает таганрогский мещанин Павел Егорыч.

Той весной в Коктебеле был и Константин Паустовский.

Алексей Иванович пережил немало неприятных для него минут, связанных с обуревающей его ревностью. Константин Григорьевич Паустовский очень любил Никитина, помнил его еще по Литинституту. Он всегда приглашал своего ученика с собой в поездки по полуострову, как будто "крал" его у Фатьянова. В машине Паустовского, как правило, оказывалось только одно место.

Алексей Иванович скучал.

Поэма у него "не шла". Появлялись строчки, каламбуры вроде навязчивого "герой, герой — карман его с дырой", которые никак не соответствовали высокому замыслу поэмы. Он мучительно дожидался окончания отдыха. Часто звонил домой и разговаривал с женой. В трубку прорывались из далекой Москвы звуки рояля, на котором играла его дочь незамысловатый и чистый репертуар начальной музыкальной школы. И ему хотелось в Москву, весело звенящую капелью.

Алексей Иванович вернулся в Москву к Девятому мая. Столица купалась во флагах, в солнце и в его, фатьяновских песнях. Фатьянов царил на улицах и в скверах, на танцплощадках и в жилых дворах, в застольях и душах, потому что его простые песни просачивались везде.

Понемногу рассеивалась грусть, влитая в его душу с неполюбившимся Крымом. А утром десятого зазвонил телефон и заговорил голосом Николая Старшинова. Оказывается, они с Виктором Гончаровым весь День победы просидели в коммунальной своей кухне и пропели фатьяновские песни. К вечеру соседи-поэты решили написать критическую статью о творчестве Фатьянова, обиженные тем, что такой статьи, даже упоминания имени поэта в поэтических обзорах, просто не было.

— "Алексей Фатьянов — явление исключительное, достойное удивления потому, что это настоящий большой русский поэт, — Звучал в трубке голос Старшинова. — И то, что он сделал в жанре песни, ставит его в первый ряд самых известных поэтов"…

Алексей Иванович, наверное, впервые слышал такие слова о себе.

— Спасибо, братцы, — Ответил он сорвавшимся голосом и опустил трубку…

Как жизнерадостные, моложавые солдаты выносливой пехоты, похожие на Васю Теркина, его песни и впрямь уходили в непобедимый фольклор.

2. ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО
В июне всей семьей уехали в Вязники.

Там поэма "пошла"!

На воздухе, напитанном родным разнотравьем, в угловой комнате дома Меньшовых, на высоком крылечке, она получилась как-то сама собой. Там же был написан и рассказ "Сенокос" — первый опыт прозы. Рассказ был хорош, он представлял собой живописную зарисовку жаркой поры сенокоса. Рассказ, как и песни Фатьянова, подспудно говорил о любви.

— Сережа, а я рассказ написал, — Сказал он Сергею Никитину, покуривая на крыльце перед сном.

Тогда же он прочел посвященное другу стихотворение "Сборы".

А в июле всей семьей отправились на озеро Рица. Ехали на своей машине, с водителем Михаилом Ивановичем. Пока взрослые сидели в гостиничном номере, девятилетний Никита пошел на причал. Ему доверили ловить в озере рыбу, и он мечтал поймать форель... Попалась большая рыбина, мальчик стал ее тащить, а сил не хватало. Отец в окно увидел мучения Никиты и прибежал вдвоем с Михаилом Ивановичем:

— Мы сейчас думали, что тебя рыба утащит в озеро! — Подбадривал он сына, похваливал за хороший улов…

Потом Алексей Иванович — бодрый и энергичный, как прежде, уехал на гастроли с театром Дмитрия Сухачева.

Ему не терпелось проверить поэму "Хлеб" на публике. Поездка не была продолжительной, поэтому он взял с собой Алену. Дмитрий Сухачев, актер и режиссер, был другом Никитина. Он показывал спектакль своего театра в одном из небольших городов России, и читал отрывки из новой поэмы Фатьянова, которые разучивал по вечерам. Сухачев горел творчеством. Человек, с поврежденной во время войны рукой, жил одним лишь театром. С большой охотой он учил Алену читать, не декламировать стихи. И в некотором смысле он привил ей глубинное отношение к их прочтению. А до его уроков дочь поэта относилась к стихам, как к обыденности. Поскольку в доме каждый день звучали стихи, ничего необычного, потаенного, высокого она до поры в них не усматривала. Так дети, живущие вблизи аэродромов, не слышат рева двигателей на форсаже.

2. ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ
Осенью на Бородинскую, пришла старшекурсница консерватории Александра Пахмутова. Она играла на рояле свои сочинения. Алексею Ивановичу они не поглянулись. Галина Николаевна накрыла на стол, они попили чаю, немного поговорили.

— Вам еще надо учиться, — Сказал Фатьянов, провожая девушку до двери.

Такие визиты незнакомых молодых музыкантов были не редкость в доме.

Алексей Иванович все так же трогательно относился к Наталии Ивановне, Ие, ее детям. Он собирался на день рождения к Верочке 12 ноября — ни одного дня рождения девочки он не пропустил. Они жили тогда бедновато, и Алексей Иванович им помогал, чем мог. Своеобразно утешал он свою старшую сестру:

— Наталья, потерпи, скоро разбогатеем. Ты не волнуйся, я тебя никогда не оставлю. Я тебя даже в гроб положу в котиковой шубе.

Он не знал, и никто не знал, что дни его уже сочтены. У него развивалась аневризма аорты, а обращаться к врачам было не в его привычках. Кончину его приблизила цепочка огорчений и обид.

…После пожелания Кларой Никитиной "дорожки скатертью " Фатьянов к своим владимирским друзьям больше не приезжал. Они уже давно помирились, но он церемонился и ждал какой-то реабилитации. Однажды в два часа ночи у подъезда Никитиных остановилось такси. Из него вышел Сергей и поднялся домой.

— Вот, задержался в Москве, сказал он проснувшейся Кларе Михайловне. — А я не один. С Алешей.

— А где Алеша? — Оглядывается Клара Михайловна.

— Он там внизу, в машине... — Отвечает ей муж. — Он сказал, что ты его выгнала. Ждет, чтобы ты его пригласила.

— Сережа, два часа ночи, я из постели… Иди, скажи, чтобы не валял дурака, а поднимался — и все! А я накрою на стол…

Но он не дождался, пока его пригласят, и уехал в гостиницу.

Дальше все развивалось по известному сценарию. Свободного люкса не оказалось. С соседом они разговорились, выпили, и, как водится, стали петь. Дежурная по обыкновению вызвала милицию…

Пришел милиционер, Алексей Иванович оказал ему жуткое сопротивление, и его арестовали.

Эта гостиница стала для Фатьянова тенью "Англетера".

Утром Никитин позвонил туда:

— Там у вас где-то в "люксе" Фатьянов…

— Ваш Фатьянов не в "люксе", а в тюрьме! — Ответил раздраженный голос администраторши.

Сказать, что Никитину стало нехорошо — ничего не сказать. Ему показалось, что весь мир летит в бездну чудовищной несправедливости. И он, обычно сдерживающий сильные эмоции, грохнул телефонной трубкой о столешницу.

В этот ранний утренний час на работу шел их общий знакомый Николай, который имел звание заслуженного адвоката. Навстречу ему милиционер вел Алексея Фатьянова и бережно нес чемоданчик поэта, заключенного в наручники.

— Коля! — Воскликнул Алексей Иванович, обрадовавшись встрече и огорченно добавил: — А меня арестовали!

— В чем дело? — Спрашивает адвокат у милиционера.

Тот стыдливо поясняет, что поэта посадили в КПЗ на пятнадцать суток за хулиганство, и он его ведет уже из зала суда, который только что прошел.

— Коль, пивка бы выпить, а там — хоть на Колыму! — Сказал Фатьянов тоном, каким, вероятно, просят о последнем желании. — Ну, скажи ты этому остолопу, что я не убегу…

— Николай Николаевич, на вашу ответственность, — Пожал плечами милиционер.

— На мою, — Согласился Николай Николаевич.

Ресторан был рядом.

Они оставили в залог фатьяновский чемоданчик и прошли в зал.

Там, отхлебывая горькое и желанное пиво, Алексей Иванович рассказал приятелю о своих злоключениях. Бывший судья, нынешний адвокат, сразу поднял всех, кого мог. Алексея Ивановича отпустили, но три дня он все же просидел. В отпускных документах значилось, что заключенный Фатьянов освобождается временно из-за возникших проблем со здоровьем. Он был обязан подлечиться и вернуться во Владимирскую КПЗ, дабы отсидеть положенные пятнадцать суток…

Получив из милиции известие о буйствах поэта, Союз писателей созвал собрание. На нем в очередной раз Фатьянова лишили членства на полгода, сняли с очереди на квартиру, и обязали лечиться от алкоголизма. Галина Николаевна очень переживала "квартирный вопрос". Угол их ветшал, становился все старее и хуже.

Итак, Алексея Ивановича обязали лечиться. И снова на память приходят злоключения Сергея Есенина. Ни тот, ни другой не были алкоголиками, не страдали зависимостью от спиртного, но согласие на лечение давали. А что было делать Фатьянову? Его буквально загнали в угол. Как в свое время Есенина спасали от тюрьмы в психушке, инкриминируя молодому человеку и поэту алкогольное изменение личности…

На этом собрании Фадеев, который звал Фатьянова в Переделкине "палачом", говорил прямо, как хороший мальчик на совете дружины:

— Безобразие! В Союзе одни хулиганы! Один верхом на священнике ездит, другой улицы во Владимире метет... Распустились все, куда это годится!

Речь шла о Михаиле Луконине и Сигизмунде Каце. Они были в Омске, там в гостинице играли в карты со священником. Играли в "дурака", и кто проигрывал, тот становился на четвереньки, а на нем "ездил" выигравший.

…Галина Николаевна повела мужа к наркологу.

Врач обратился к нему, как к заправскому алкоголику — на "ты", грубо:

— Ну, что стоишь? Давай, раздевайся!

Фатьянова это задело. Он ответил, прося тактичного к себе отношения. Но в ответ услышал следующее:

— Ну-ка ты, иди, проспись, а потом придешь лечиться.

— Да я тебя сейчас пришибу, штафирка! — Сжал кулаки Фатьянов, и на лбу его выступил холодный пот.

Галина Николаевна увела Алексея Ивановича домой.

А дома случился сердечный приступ.

После этого случая Алексей Иванович стал беречься. Что-то внутри понуждало его жить в непривычном щадящем режиме. Он больше бывал на воздухе, больше отдыхал, словно пытаясь нащупать берега иной жизни — жизни взрослого мужчины.

Болезнь, казалось, оставила его, и они с Галиной Николаевной поехали в Ковров, чтобы десятого октября поздравить с днем рождения Сергея Никитина. В Коврове жила мама Сергея, и часто семейные праздники отмечались у нее. Там все любили Фатьянова: мама, тетка, дядя Коля Герасимов — все называли его Лешенькой и прекрасно к нему относились.

Он сидел тихий, смиренный, внимательный ко всем, он для каждого находил ласковое словцо. Там, за столом, среди здравиц и праздничных пожеланий, он сказал невпопад и вдруг:

— Я умру сразу, в одночасье, где-нибудь под забором. И меня похороните рядом с Есениным.

Смертельно обиженный ребенок, решил умереть назло жестоким и умным взрослым. Он не хотел взрослеть. И ему было не дано свыше.

Эти слова отчего-то всех близких встревожили, но никого уже не удивили.

Как росинки на ягодах крыжовника, сверкнули на глазах поэта последние слезы.

Таким было это прощание с его земным раем — отчей Владимирщиной.

— Галя, ему нужен повышенный уход… — Нелепо посоветовал кто-то Галине Николаевне.

3. УХОД
Алексей Иванович любил поездки на речных трамвайчиках.

Пристань была рядом с Киевским вокзалом, буквально в нескольких метрах от дома на Бородинской. Он с детьми катался на трамвайчиках по Москва-реке. И один, бывало, садился на палубную скамью, сидел, смотрел на воду и ехал до Парка культуры. В Парке культуры на то время открылся павильон чешского пива. Обыкновенно он доезжал до парка, заходил в павильон, выпивал кружку пива и возвращался домой…

Близился день рождения Галины Николаевны.

Загодя, за полмесяца, она с домработницей готовились к приему гостей. Алексей Иванович пошел прогуляться. Как всегда, он доехал на трамвайчике до павильона, а на обратном пути внезапно почувствовал себя плохо. На палубе он потерял сознание, очнулся на последней станции оттого, что его приводят в чувство, трясут. Встал и едва добрел до дома.

Он вошел бледный, растерянный.

— Алеша, что с тобой? — Испуганно спросила Галина Николаевна.

Он еще пошутил:

— На палубу вышел, а палубы — нет…

— Что с тобой? Расскажи! — Настаивала она.

— Мне плохо, Пусик. У меня все кружится перед глазами…

Его спешно уложили в постель.

…С позволения читателя, эту часть повествования мы приведем полностью в документальном материале. Это — расшифровка аудиозаписи. Так Галина Николаевна рассказывала о последних днях мужа. Алексей Иванович пришел с пристани…

"— Мне плохо. У меня все кружится…

Я у него спрашиваю:

— Как плохо? Что болит?

Он говорит:

— У меня болит голова… Дай мне таблетки.

Мне было тридцать три года. Я плохо понимала, что нужно делать.

— Ну, какие? От головной боли?

— Да.

Я дала ему какие-то таблетки от боли.

— Ты кушать хочешь?

— Нет, я лягу.

Он лег. Потом опять встал. Мучился, мучился. Я говорю:

— Давай, вызовем скорую…

— Нет, не надо скорую. Лечи сама.

— Ну я же не врач, что я могу тебе сказать… Ну, выпей еще одну таблетку.

До половины второго ночи он промучился, потом уснул. Утром просыпается, пытается встать, а с него — холодный пот. Я говорю:

— Алеша, давай вызовем врача.

А тогда в Литфонде приняли постановление, что писателям выплачивали до двух тысяч по бюллетеню. А он мне еще говорит с подозрением:

— А-а, бюллетень тебе нужен…

— Я даю тебе честное слово, что я не возьму бюллетень. Но давай все-таки выясним, что с тобой.

Все-таки мы вызвали врача, он пришел, послушал, постучал и пишет мне рецепт: "Срочно. Нитроглицерин, капли". Врач ему сказал:

— Лежать. Завтра к вам приедут делать кардиограмму.

Мы сходили в аптеку, купили все лекарства, стали давать ему. На следующий день приехали, сделали электрокардиограмму. Я спрашиваю, когда она будет готова. А тогда, в пятьдесят девятом году, показания прибора расшифровывали до недели. Не то, что теперь — тут же.

— Через недельку к вам приедет врач с уже готовым описанием. Лежать, не вставать.

Через неделю приезжает врач, другой. Алеша лежал. Как только встает — холодный пот градом. Я открываю дверь, сразу спрашиваю:

— Инфаркт?

— Нет, инфаркта нет. Где он?

— Вот, лежит у себя в комнате.

Посмотрел, сказал: "лежите", и все. Фатьянов ему книжку подписал пятьдесят пятого года, маленькую… Смотрю — врач выходит из его комнаты, и он выходит за ним. А ко мне приехала мама из Ростова-на-Дону, и Сережа здесь Никитин был, и мы готовили обед.

Обращаясь к врачу, он и говорит:

— Можно выпить сто грамм?

Тот отвечает:

— Пять капель из пипетки, — Отшутился.

Алеша сел все-таки за стол, на столе, конечно, появилась бутылка. Чувствую, что он бледный такой, ему нехорошо. Сели. Сережа, мама, я, он — налили по рюмочке. Он так сидит, смотрит на меня.

— Плохо? — Спрашиваю.

— Да, плохо, — пить не стал.

С него опять этот холодный пот. Ну и пошел, лег. Это было все в начале ноября. Ну, потом, успокоившись, что инфаркта нет, он стал потихоньку вставать. Но из дома уже не выходил.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ И ЧАСЫ
1. В "ФАТЬЯНОВСКОЙ ГОСТИНИЦЕ" МЕСТ НЕТ
Традиционно день рождения Галины Николаевны отмечали шумно и весело седьмого ноября. Она родилась десятого, но приглашала гостей всегда на седьмое: к этому красному дню всегда "лепилось" еще несколько выходных. Можно было засидеться и до утра — никому не нужно было торопиться на работу. Но в этом году она не собиралась праздновать свое рождение.

Миновало седьмое ноября тихо и шепотом, с запахом валидола и валерьяны. А десятого — пришли друзья. Они пришли без приглашения, ибо день рождения жены Фатьянова был "красным днем" в негласном календаре Союза писателей.

Галина Николаевна с Таней стали спешно подавать на стол все, что было. Бялики, Смеляков и Стрешнева, Ваншенкин, Репкины, Островский, Ахмадулина, Луконин, Доризо — все были веселы, вели себя непринужденно, радостно. Они завалили кухню цветами и подарками.

Сели за стол.

Вышел к ним Фатьянов, немного побыл и ушел в кабинет, лег.

Каково-то было ему без стихии праздника…

Опять кто-то читал стихи, Ярослав Смеляков предложил заняться буриме. Он начал строчку, кто-то продолжил. Развеселились. Татьяна Стрешнева вдруг сказала:

— Прекратите, это же пошло...

Это было сказано обидно, получилась пауза, все притихли... Почувствовалось какое-то неудобство — не то тревога, не то усталость. Недомогание хозяина вызывало грусть. И вскоре все простились и разошлись.

…В эти дни Алексей Иванович чувствовал себя значительно лучше.

Он вставал, стучал на машинке, дорабатывал поэму "Хлеб". К 12 ноября он ее закончил и напечатал чистовой вариант, в котором она была названа "одой".

Двенадцатого ноября у дочери Ии Викторовны Верочки был день рождения. Девочке исполнялось семь лет. Не было года, чтобы дядя Алеша не приехал ее поздравить. Но неуверенность в собственных силах на этот раз оставила его дома. Галина Николаевна взяла детей и уехала к Ие Викторовне.

В этот же день — двенадцатого ноября — "фатьяновская гостиница" вновь была полна. Из Вязников приехал брат — летчик Николай Меньшов с беременной женой Надеждой. Они приехали в Москву за "приданым" для ожидаемого младенца. Остановился проездом из Владимира в Малеевку Сергей Никитин, чтобы утром отправиться в дом творчества. По делам пожаловали театралы — из Котласа главный режиссер Дмитрий Сухачев, и директор театра из Волгограда Геннадий Жарков. Они снова набирали на московской бирже актеров для своих театров. Несколько молодых актеров и актрис сидели в кухне, там у них проходило собеседование. Зашли проведать Фатьяновых муж и жена Быстрых, балетная пара из Московского театра оперетты…

Когда Галина Николаевна с детьми вернулись домой, народу была полна кухня.

На знаменитой фатьяновской ванне сидел Алексей Иванович и читал с листа оду "Хлеб". Видно, молчать было выше его сил.

Все гости, которые не разошлись — а, казалось, их стало еще больше — слушали. Закончив чтение, Алексей Иванович сразу как-то погрустнел, потускнел и ушел.

В эту ночь на его тахту "подложили" Сергея Константиновича, поскольку спальные места были все заняты. Галина Николаевна прилегла к одному ребенку, няня — к другому, в кабинете положили Меньшовых, кто-то лег на ванну, заложенную досками…

2. ОДА "ХЛЕБ"
Наступил поздний ноябрьский вечер.

В открытую форточку доносились звуки метропоездов. Алексею Ивановичу не спалось. Ему было и радостно, и тревожно оттого, что он написал "оду". Ему хотелось говорить об этом событии, выговориться. Он вышел в кухню, включил настольную лампу и набрал номер телефона племянницы.

Ия Викторовна знала, что значила для Фатьянова поэма. Еще до войны, на Басманной он, юный и вдохновенный, по-детски обещал ей написать поэму из поэм. Он читал ей, совсем еще ребенку, длинные стихи о беспризорниках, и у нее блестели слезы на глазах. А вот теперь он снова ей, уже взрослой женщине, матери, по телефону читал свою оду "Хлеб".

Он попросил не обижаться за то, что не смог приехать к Верочке и обещал завтра несмотря ни на что быть у них…

Потом он позвонил во Владимир Кларе Михайловне и тоже прочел ей оду.

В четыре часа утра 13 ноября телефонный звонок раздался в квартире Репкиных. Трубку взяла Татьяна.

— Я закончил поэму! — Услышала она голос Фатьянова.

— Алеша, времени сколько! — Пожурила она его. Рядом спал муж, которому надо было утром отпраляться на службу, за портьерой проснулась мама…

— Ты что, отказываешься? Это же ода! — Удивился Алексей Иванович.

Она все поняла. Ему хотелось кому-то читать. И она ответила:

— Конечно, буду слушать.

И он в четвертый раз за сутки прочел оду "Хлеб" с беловых листков, которые больше никто никогда не видел.

Исчезновение единственного экземпляра этой последней работы Фатьянова стало одной из неразрешимых загадок его жизни.

Позже оду восстановил режиссер Дмитрий Сухачев. Благодаря профессиональной памяти, он вспомнил ее, но, вероятно, в первоначальном варианте — то есть, когда ода была поэмой.

13. 11. 1959
1. НЕПРИВЫЧНАЯ ТИШИНА
Утром Фатьянову стало хуже. Галина Николаевна деликатно попросила гостей поскорей расходиться по делам:

— Ребята, Алеша плохо себя чувствует. В четыре часа приходите на обед...

Меньшовы ушли по магазинам, режиссеры — на биржу, Никитин уехал в Малеевку.

Таня его проводила на вокзал и принялась готовить обед.

Галина Николаевна сходила на курсы кройки и шитья, вернулась.

Алексей Иванович лежал в маленькой комнате на диване, отвернувшись к стене… Она заглянула — он спал, глубоко и ровно дыша.

В квартире стояла непривычная тишина, но вскоре к Алене пришла учительница музыки Антонина Ростиславовна, и начался урок. Тогда Галина Николаевна пошла в парикмахерскую, которая была совсем рядом — на набережной Шевченко. Было половина второго дня. Смолк рояль за закрытой дверью. Антонина Ростиславовна засобиралась.

Вдруг Алексей Иванович позвал:

— Танюлечка, нянюлечка… Я, няня, умираю.

— Я побегу за хозяйкой! — Испугалась она.

— Уже поздно, — Спокойно сказал поэт.

…………………………………………………………………………

— Бегите! Хозяин умирает, — Она вбежала в парикмахерскую растерянная, в фартуке, с ключами в руке.
Галина Николаевна взбежала на третий этаж, влетела в квартиру, и успела принять последний вздох мужа.

…………………………………………………………………………

Этот день был очень тяжел для всех.

К четырем часам пришли, ничего не знавшие о случившемся несчастье, гости.

К вечеру приехал из Малеевки Сергей Никитин, которого вызвали по телефону. Ночью из Владимира примчалась Клара Михайловна. До рассвета пришли Репкины. Дети днем ушли из дома и ходили до глубокой темноты, как потерянные.

Их отцу было всего сорок лет. Он умер от разрыва аневризмы аорты. И ни один врач на земле не смог бы тогда предотвратить эту человеческую трагедию.

Тринадцатого ноября учительница истории Ия Викторовна Дикорева пришла из школы и удивилась, не увидев празднично накрытого стола.

— Почему вы не накрыли стол, ведь Алеша должен приехать! — Выговаривала она притихшим мужу и матери. И они не знали, как ей сказать: почему они не накрыли на стол? Сказали, как могли и что сумели.

В таком скорбном деле нет специалистов.

Кроме Ария Давыдовича.

2.ХЛОПОТЫ АРИЯ ДАВЫДОВИЧА
Так холодным ноябрем, вместе с последним, может быть, листом, отпавшим от ветки московского клена, ушел в иной мир поэт Фатьянов. Не член Союза писателей СССР, верно служивший русскому духу Родины, не переселившийся из утлой квартиры в новую, он переселился к светским некогда мученикам и "невольникам чести" — к Александру Пушкину и Сергею Есенину, к Павлу Васильеву и Николаю Клюеву. Этой дорогой уходили и уходят доселе большие и от природы светлые наши поэты.

В квартиру на Бородинской потянулась траурная цепочка людей, одетых в темную осеннюю одежду.

Знакомые, малознакомые и незнакомые, известные, начинающие и "простые" — не было среди них только "чужих".

Жена одного писателя приехала на такси с намерением "проучить" этого Фатьянова. Уверенная в том, что объявленная смерть Фатьянова — очередной его несусветный розыгрыш, оставила в таксомоторе сумочку:

— Я вернусь через пять минут…

Поднялась наверх, дабы разобраться с мрачной мистификацией и, пораженная невозможным горем, осела на заваленный плащами диван, забыла про сумочку. И ходил таксист по квартирам, разыскивая ее хозяйку.

Сергей Никитин в каком-то мучительном полусне занимался организацией похорон. (В день похорон поэта, 18 ноября, у Сергея Никитина случился инфаркт.)

Он привез гроб — Фатьянов в него не вместился.

Гробовщики сказали:

— Покажите нам этого детину, в жизни не делали таких больших гробов…

Как будто никто и ничто не могли смириться с его смертью. Не хотел отпускать его бел-свет, и тот пока еще был тесен.

Секретариат Правления Союза писателей СССР отказался хоронить Фатьянова, потому что в это время он был из Союза исключен.

Итак, Тихон Николаевич Хренников принял решение захоронить поэта силами Союза композиторов.

Он называл Фатьянова Алешей. Он любил этого красивого, яркого самобытного человека, ценил его талант. В последний год ХХ столетия Тихон Николаевич Хренников говорил мне о Фатьянове очень тепло, жалел его за то, что мало был поэт обогрет вниманием, сокрушался о том, что не написал с ним ни единой песни.

— Ну, пусть вам будет стыдно, — Сказал он в моем лице бывшему руководству Союза писателей. А тогда — литературным чинушам:

— Мы, композиторы, его похороним сами.

И тогда "писателям" стало неловко: как это — поэта хоронят композиторы…

Раньше всех приехал из Ленинграда Василий Павлович Соловьев-Седой и стал хлопотать о месте на престижном Новодевичьем кладбище.

Но Галина Николаевна отказала:

— Он хотел быть похороненным возле Есенина.

Похоронами в Союзе писателей тогда занимался Арий Давыдович, уже пожилой, знающий все нюансы этого грустного дела. Он хоронил всех писателей, начиная с Горького.

— Ну что? Поехали на Ваганьково... — Сказал он Галине Николаевне.

На Ваганьковском кладбище уже легли писатели Недогонов, Замятин, Гудзенко.

На могиле Сергея Есенина стоял старый деревянный крест, и кругом было так плотно занято захоронениями, что и на штык лопаты места не нашлось. Довольно далеко от последнего приюта Есенина остановили поиски.

— Вот, здесь прекрасное место, тишина, деревья, это вам будет спокойнее, — наконец, остановился Арий Давыдович. — Около Есенина всегда бывают митинги, читают стихи, затопчут, боюсь, могилу.

В день похорон, 17 ноября, выпал глубокий снег. Сугробы на дорогах лежали по колено.

Гроб с телом поэта стоят в конференц-зале Правления Союза писателей СССР, люди заходили с улицы Воровского. Они шли нескончаемым потоком, невзирая на холод, покрытые снегом, который летел и летел крупными хлопьями. Все хотели проститься с поэтом: чиновники, музыканты, литераторы, актеры. Шли ко гробу библиотекари и работники радио, билетеры и портье, официантки и метрдотели, певицы, музыканты, бильярдисты и таксисты, уборщицы и дворники, летчики и вагоновожатые. Народ оплакивал своего поэта. Некоторое время у изголовья стояла незнакомая женщина в черном платке и горько рыдала. Рядом — сидела семья, потерянная и осиротевшая. Чтобы предотвратить столпотворение, пришлось составлять списки родных, друзей и деятелей культуры и снабжать их траурными повязками.

Красивый, величественный, дорогой многим поэт утопал в цветах.

В соседней комнате расположился ансамбль имени Александрова, артисты под руководством Бориса Александрова тихо-тихо выводили "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат", "Над Россиею небо синее…". Есть свидетельства о том, что пели у гроба Лемешев, Козловский.

Когда гроб стали выносить, сделалось тихо, и все услышали слова, вполголоса сказанные писателем Василием Гроссманом:

— Согласитесь, на тот свет уйти так, как ушел Алеша, под такую песню, под такую музыку, не каждому дано…

3. НА ВАГАНЬКОВО
…Отчалил от подъезда катафалк и медленно по снежному морю поехал к Ваганькову.

Такого не было до похорон Владимира Высоцкого.

Вся улица, запруженная народом от Арбата вплоть до площади Восстания, качнулась и потянулась за катафалком до самого кладбища. Даже у Ария Давыдовича, видавшего много на своем веку похорон, заблестели на глазах слезы. Он сказал сидящей рядом с ним в автомобиле Кларе Михайловне Никитиной:

— Со времен Горького ни одного писателя так не хоронили. Так тепло, так много народу было только на похоронах у Горького. Это что-то невообразимое…

Гроб с телом Алесея Ивановича от самых ворот несли на руках простые люди, меняя друг друга, утопая по колено в снегу. Заморосил дождик. Несколько негромких слов сказал Ярослав Смеляков.

Клара Михайловна Никитина вспоминает, как после кладбища они на автомобиле подруги поехали к Фатьяновым домой. Подъезжая к Бородинской, удивились: вся улица была заставлена машинами. Громоздились автобусы, множество легковых автомобилей, проехать было невозможно… Во дворе фатьяновского дома — та же картина. И та же вереница людей, что и в Союзе.

Дверь единственного подъезда небольшого трехэтажного дома открыта настежь, по лестнице люди идут сплошным потоком в два ряда — вверх и вниз. Маленькая квартирка не в состоянии вместить столько человек. Не раздеваясь, практически не останавливаясь, люди подходили к столу, выпивали рюмку водки, закусывали и выходили.

Заходили следующие…

Такой поток людей шел до глубокой ночи.

Были пролиты реки слез…

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА
Цветок луговой

Гале
Не бывало тебя красивей,
Скрытый мягкой пахучей травой
На просторах родимой России,
Мой цветок луговой.

Люди издавна знают:
Позабыв про другие дела,
В жаркий полдень к тебе прилетает
Золотая пчела.

Твой волнующий запах медвяный,
Что пьянее любого вина,
На бездушную яркость тюльпана
Не сменяет она.

Так и ты, дорогая, —
Неярок твой скромный наряд,
Но не снилась ни разу другая
Мне пять весен подряд.

Ты, как песня, красива,
Иль, как скрытый мягкой травой
На просторах России,
Мой цветок луговой.
Алексей Фатьянов, 1952 г.

1. СУЧКОВ И ЗОР
Вскоре после смерти Фатьянова его могила стала местом паломничества. Нужен был достойный народного поэта памятник. Неподалеку было огороженное обвалившимся деревянным заборчиком захоронение экипажа военных летчиков — пять заброшенных могил. Галина Николаевна в Коврове, на дегтяревском оружейном заводе заказала красивую ограду с факелами и лавровыми венками, огородила ею могилы мужа и погибших летчиков. Так родная Владимирщина принесла ему свои последние дары.

Проект и макет памятника составил архитектор Вячеслав Зор, который был дружен с Фатьяновым, любил его семью. На памятнике камнетесы гранитных мастерских Новодевичьего кладбища высекли:

Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,
Пусть солдаты немного поспят.

Это звучало, как колыбельная и для поэта, и для рядом лежащих военлетов.

Нужен был скульптор для создания на памятнике барельефа — портрета поэта.

И тогда судьба послала Галине Николаевне Федота Сучкова.

Расскажу случай, характеризующий отношение "барствующих" литераторов к "богемствующей черни".… Однажды Владимир Петрович Репкин привел домой двоих мужчин. Один из них представился внучатым племянником поэта Николая Алексеевича Некрасова, второй — литератором Федотом Сучковым. Они были однокурсниками Репкина. Еще до войны они дружили с Андреем Платоновым, который жил во флигеле литинститутского двора. Много лет спустя, когда сняли запрет с творчества Андрея Платонова, предисловие к его книге написал Федот Сучков… То ли эта дружба кому-то помешала, то ли время было такое, но их, Андрея и Николая, взяли и прямо из Литинститута увезли в "черном воронке". Оба товарища прошли ГУЛАГ, они освободились только в 1953 году. И тогда Владимир Петрович привел их к себе домой и сказал жене:

— Вот, Таня, принимай. Их нужно кормить.

Оба были истощены, измучены лагерной жизнью, но не подавлены.

— Хорошо, — Ответила Татьяна Андреевна, и с тех пор они присутствовали на домашних обедах. Но чаще приходил Сучков.

Он был интересным собеседником, мудрым и талантливым человеком. Он рассказывал о том, как жену его освободили раньше, и она уехала в Киев с их маленьким сыном-первенцем. Чтобы не сойти с ума от одиночества, он начал в лагере писать роман, и так он в мыслях своих погружался в чужую жизнь, уходя от неприветливой реальности зоны. А потом он захотел увидеть своего героя и лепил его из хлебного мякиша таким, каким он его представлял. Жену он просил в письмах — прислать ему пластилин, и она выслала ему десять килограммов пластилина! В лагерь разрешалось присылать посылку не более десяти килограммов. Он рассказывал своим кормильцам и друзьям: там можно было писать все, что хочешь… Там у него появилась страсть лепить. Однажды он принес в квартиру на Арбате того самого "героя романа", но уже из гипса. Работа настолько понравилась, что ему захотели помочь. Татьяна понесла скульптурку Михалковым, чтобы они с кем-нибудь познакомили талантливого ваятеля. Но Наталия Кончаловская возмутилась тем, что домработница поставила "поделку" на полированный стол.

К тому времени, как Федот Федотович познакомился с Галиной Николаевной, он стал уже признанным мастером. Скульптор принялся за работу. Так появился барельеф к памятнику Алеши Фатьянова.

…Вячеслав Зор ушел вслед за Фатьяновым. Накануне смерти он рассказывал сестре поэта Наталии Ивановне о том, что ему снились райские сады, и Алеша его позвал.

— Наталия Ивановна, я ведь, наверное, скоро умру... — Говорил ей грустный архитектор.

А она радовалась, что их Алеша — в райских садах...

2. В ЖАРКИЙ ПОЛДЕНЬ К ТЕБЕ ПРИЛЕТАЕТ ЗОЛОТАЯ ПЧЕЛА…
"Для нас, знавших Алешу, он останется навсегда в памяти поющим, добрым, улыбчивым. Для тех, кто не знал его, именно таким он встанет из песен", — написал несколько времени спустя Лев Ошанин. А мы, знавшие Галину Николаевну Фатьянову, то же самое можем сказать о ней. Улыбчивая, добрая, гордая песнями своего мужа… О ней почему-то не принято было говорить, как о вдове. Ее называли "женой Фатьянова".

Галя Калашникова не была изнеженной белоручкой. В зажиточном прежде роду Григоровых, из которого она происходила, девочек принято было учить готовить, шить, вышивать и вязать с младенчества. Еще школьницей она умела делать все — от хорошего ставропольского борща до пестрого лоскутного коврика.

До войны и в самом начале ее Галя вместе с родителями жила в районе Останкина. Она училась в восьмом классе и вместе со всеми московскими школьниками работала на рытье противотанковых рвов.

Был сырой, холодный октябрь сорок первого — предвестник суровой зимы. Галя, как и большинство ее юных сограждан, не щадила себя. Она сильно простудилась.

С зимы 1942 года Галина работала в книжном магазине на Арбате продавцом. Но уже тогда у нее пошатнулось здоровье — сказалась простуда. Девушек-школьниц мобилизовывали на такие несложные работы, чтобы заменить ушедших на фронт взрослых.

Поэтому Галя образование недополучила.

Встречались люди, имевшие дерзость обвинять ее в этом упущении. После окопных работ, недоедающая, а часто — голодная, она тяжело заболела туберкулезом. Есть справка, гласящая: "освобождена от работы в Книжном магазине Военторга в связи со слабым состоянием здоровья". В тяжелое время мать делала все, чтобы поднять ее на ноги. А после войны Галя сразу вышла замуж за Фатьянова. Ему, поэту, ее болезнь показалась романтичной. Она была тоненькая, беленькая, худенькая, далекая от литературы, но очень способная и очень восприимчивая. Может быть, он видел в ней свою Галатею. Ее образование, вкус, знание и чутье — это все было от него, им разбужено.

Алексей Иванович с каждым годом все больше влюблялся в свою жену, которая стала ему прочной опорой. Улетающий в эмпиреи, он знал, что, "приземлившись", получит тарелку борща с мясной костью, чистую рубашку и дельный совет. А потом — жена сядет за руль и повезет его, куда нужно.

Галина Николаевна прекрасно шила, готовила пиры, помогала бедным. Удивительно, как у нее на все хватало времени. После смерти в ее комнате обнаружила залежи раскроенных вещей, все — сколоты, готовы для того, чтобы наметать, подобраны по тону и по цвету. Она собиралась долго жить и долго работать.

Он сам выбрал себе помощницу, каким-то особым зрением поэта рассмотрев в случайно встреченной девушке эту внутреннюю силу. И хрупкое, болезненное создание в кудряшках, грезившее о Сергее Столярове, девятнадцати лет отроду, приняло на себя участь жены опального поэта.

До последнего своего дня Галина Николаевна занималась делами мужа.

Они прожили всего тринадцать лет.

Без него их прошла целая вечность — сорок три года.

А тогда, в 1959, она была молодой вдовой тридцати трех лет. Детям было девять и одиннадцать.

…Вот в очередной раз угнали "победу". Милиция поймала старшеклассников, которые разбили машину так, что она не подлежала ремонту. Мальчишки были осуждены, сидели в колонии и писали Галине Николаевне письма с просьбой отказаться от компенсации. Они должны были работать и отправлять ей какую-то часть денег на ремонт машины. Галина Николаевна их простила, машину — продала на детали: ей нужно было кормить семью. А тут пошли бильярдисты-кредиторы: Алексей Иванович оставил после себя долги. Нужно было долги отдавать.

И тогда она продала шубу, которой так гордился Фатьянов.

Пригодились и занятия в кружках ЦДЛ. Она шила фартуки, строчила пододеяльники, вязала на заказ, плела коврики, делала шляпы — бралась за любую работу. По ночам, как и прежде, в кабинете привычно стрекотала пишущая машинка — та самая, которую Алексей Иванович привез с фронта. Дети засыпали под эти равномерные звуки мира и благополучия спокойно и счастливо. Их мама брала машинописные работы в Союзе писателей. Немало чужих романов, стихотворений, поэм и пьес она переписала на машинке мужа. Нередко к ней обращался Александр Трифонович Твардовский со своими рукописями. Наверное, не потому, что ему трудно было найти более опытную машинистку. Скорее, он тактично пользовался поводом помочь этой дорогой ему семье друга.

Александр Трифонович Твардовский по-прежнему оставался человеком очень близким к осиротевшей семье Фатьянова. Поговаривали одно время, будто Галина Николаевна собиралась за Твардовского замуж. Сегодня трудно проверить эти сведения, а правду знает один только Бог. Навсегда запомню провожавшую меня к лифту Галину Николаевну, улыбающуюся, добрую. Тогда, в дверях, она пообещала мне в следующий раз рассказать много интересного о Твардовском. К сожалению, это была последняя наша встреча. Думаю, так сложилось не случайно. Ну, что ж, природа творчества Фатьянова и Твардовского была одна, несмотря на то, что один стал классиком поэмы, второй — поэтом песни. Эти разные жанры объединены внутренним движением национального, эпического, непреходящего. Александр Трифонович, безусловно, Галину Николаевну опекал, навещал, помогал ей, и по-отечески вразумлял.

Вот рассказом о том, как он ее вразумлял, я могу поделиться.

…Многие знакомые осуждали Галину Николаевну за то, что она не похоронила Фатьянова на Новодевичьем кладбище, когда возможность такая была — Соловьев-Седой добился места. Исполнив волю мужа, похоронив его на Ваганьковском, "на одной земле с Есениным", Галина Николаевна все-таки засомневалась в правильности своего решения. И к осени тысяча шестьдесят первого года она стала собирать подписи писателей с просьбой о перезахоронении.

Все охотно ставили свои автографы.

Вот с этими подписными листками она и встретилась с Твардовским случайно в кабинете у К.В. Воронкова, ответственного секретаря Правления Союза писателей.

— А ты что здесь делаешь? — Удивился Александр Трифонович.

— Да вот, я решила перезахоронить Фатьянова, — Отвечает Галина Николаевна, листки и заявление держит наготове.

— А это что? — Спрашивает Твардовский.

— Да вот, я собрала подписи...

— Что?! — Гневно восклицает Твардовский, берет их из рук Фатьяновой, и на ее глазах рвет в клочки.

— Душа его уже успокоилась, и пусть будет все так, как случилось, Галя, — Умиротворяющим, ровным голосом заканчивает он разговор и открывает перед Галиной Николаевной дверь в приемную.

Но пятидесятилетие Александра Трифоновича они отмечали вдвоем. Его хотели поздравить многие, готовили торжественный концерт и банкет.

— Я не хочу репетиций своих похорон, — Отказался он от почестей.

А когда хоронили Твардовского, у Галины Николаевны болели дети. Она прибежала в дом литератора между уколами, и удивилась, что не увидела народного столпотворения. Все обступила милиция, были сделаны ограждения. На сцене Большого зала в сонме венков стоял гроб поэта.

Она сидела одна в пустом зале и плакала.

Потом стал собираться народ. Но на кладбище пришло много людей. Милиционеры старались не впустить Солженицына, как им было приказано, и проверяли всех бородачей. Каким-то чудом Александр Исаевич все-таки проник к гробу и принародно перекрестил своего благодетеля. Он уехал вместе с Марией Илларионовной и дочерьми Твардовского в автомобиле, который, вопреки общим правилам, подали прямо к аллее.

Это был темный период, когда литература расслаивалась на объединения и течения, когда все здоровое и полноценное предавалось хуле и критике. Твардовский ушел отнюдь не в апогее признания и славы. Тогда у Новодевичьей стены расположилась некая группа людей, которые вдруг стали подавать злобные реплики в адрес идеологического отщепенца Твардовского… И вдруг молодая женщина громко закричала на них:

— Замолчите, дайте похоронить Че-ло-ве-ка!

Многие на нее посмотрели, как на сумасшедшую. Поведение ее считалось неосторожным. Это была Галина Николаевна Фатьянова.

Ей казалось, что с уходом Твардовского исчезает в поколении и живая память об Алеше. Что не на кого уже будет опереться в меняющемся мире.

Но этого не случилось.

3. "ЛУЧШЕ ЕГО НЕТ"
В первую свою весну без отца серьезно заболел Никита.

Пятого марта, в свой и отца день рождения, ребенок попал в реанимацию. С болезнью почек он пролежал в больнице полгода. А дальше — поездки на курорт в несколько месяцев, лекарства, доктора… Снова Галина Николаевна шила и строчила, печатала на пишмашинке и вязала… Так длилось три года. И вылечила.

Потом — Алена, которой пророчили большое будущее пианистки, "переиграла" руки. Теперь Алена готовилась не в консерваторию, а в иняз.

И все это время Галина Николаевна мчалась туда, где нужны были его песни, помогала молодым пробиться, издавала и раздавала книги, вела архивную работу, ездила по городам и весям. Она рассказывала о нем столько, сколько хотите слушать. Она служила памяти мужа.

Четыре мемориальные доски, памятник-стела, улица Фатьянова, восстановленный дом на торговой площади Вязников… Это — при том, что "мемориальные доски устанавливаются только в память о Героях Советского Союза, лауреатах Сталинской и Ленинской премий"… Она получалапо почте отказы, которые поднимали артериальное давление, вызывали тоскливую немощь, губили силы.

Мемориальные доски появлялись вопреки установкам. Они должны были появиться.

"Алеша не рвался к власти. Он был по своей натуре поэт, и хотел им и оставаться. Ему не нужны были никакие почести. Он был далек от политики. Если проанализировать все его стихи, они у него все о народе и о России. И о любви.

Если б я родился не в России,
Что бы в жизни делал? Как бы жил?
Как бы путь нелегкий я осилил?
И, наверно б, песен не сложил,

— это его кредо, его жизнь. Написал он это стихотворение в 1959 году, незадолго до смерти. Он был весь в этом. В кабинете Фатьянова всегда стояла гармонь. Без песни он не жил. Чистый лирик, чистокровный россиянин, он любил Россию", — Говорила Галина Николаевна.

Так она понимала своего мужа.

После смерти Алексея Ивановича многие мужчины смотрели на нее заинтересованно. Знакомые ее бесконечно "сватали", знакомили, пытались "пристроить". Одно время Галина Николаевна работала вместе с Адой Якушевой и Максимом Кусургашевым на радиостанции "Юность". Тогда ее сватали за живописца Сергея Куприянова. Он был другом Никитиных, которые давно стали Галине Николаевне родными.

— Галина Николаевна, подсуетись! — Советовали ей две Верочки с "Юности" после того, как жена художника эмигрировала в Америку. Одна Верочка, Малышева, была режиссером, вторая — Соколовская — делала передачи по письмам…

Но Галина Николаевна лишь смеялась в ответ:

— Не хочу! Лучше Фатьянова нет, а хуже — не хочу.

Когда настаивали особенно упорные, она затаенно улыбалась, раскладывала стремянку, забиралась на антресоли, извлекала оттуда большой тяжелый чемодан. В нем хранился серый шерстяной костюм ее Алеши. Брюки к нему были огромные — с нее ростом.

— Кому подойдет Алешин костюм — за того и замуж пойду! — Шутила она.

Но даже рослому мужчине брюки Фатьянова приходились до подмышек.

Ее подвиг верности, преданности, любви вряд ли способен кто-нибудь повторить.

И умерла она так, чтобы не омрачить его праздник — на следующий день по приезде москвичей с двадцать девятой "Солнечной поляночки", из Вязников.

3. НА "СОЛНЕЧНОЙ ПОЛЯНОЧКЕ" В ВЯЗНИКАХ
Тридцать лет из года в год собираются люди на "Солнечной поляночке" Вязников. Тридцатилетняя история Алешиных праздников, как их называют на Владимирщине — это уже другая книга, другие люди.

А начались вязниковские праздники в 1974 году, восемнадцатого августа.

Первый Фатьяновский вечер прошел в доме культуры Вязников. Тогда в память о том, что поэт — солдат, разбили у Дома культуры солдатские палатки, разожгли костры. Начинали трое — Сергей Никитин, Татьяна Малышева и Галина Николаевна. Так вспомнил своего поэта городок, где он легко сочинял песни. Стало вдруг ясно, почувствовалось, насколько повлиял один человек на жизнь Вязников... Да и Вязников ли? Он жил в каждой русской душе, он говорил не только за родной городок, но за всю Россию.

На следующий уже год приехали еще гости — Василий Соловьев-Седой, Иван Дзержинский, Яков Шведов, Марк Лисянский, Ефрем Флакс, поэты из Москвы — Николай Доризо, Константин Ваншенкин, Николай Старшинов, Виктор Боков, Михаил Луконин, Михаил Матусовский…

Михаил Матусовский стал вести первые праздники. Как обычно, в пятницу все съезжались в гостинице, и в субботу всегда шли в родовой дом в Малом Петрине. Там гостей принимали Меньшовы. У них в это урожайное время всегда была картошечка, помидоры, огурчики, раздвигался огромный стол, все садились к нему, доставали баян… Время выбирали для праздников такое, чтобы рожь-пшеница уже была убрана, а копка картофеля еще не начиналась. Тогда все могли немножко попраздновать, не думая о дожде или ветре. Кстати, не было года, чтобы собравшихся на поляночке зрителей не покропил теплый дождик. Его все ждали — брали с собой зонтики. Сюда потянулись люди из соседних городов — Коврова, Владимира, Иванова. На деревьях сидели мальчишки. На новенькой эстраде пели народные любимцы — Кобзон, Пьеха, Толкунова, Лещенко...

На один из праздников мэр города пригласил Краснознаменный ансамбль песни и пляски имени Александрова, памятуя, что в нем поэт служил.

Ансамблю дали премию Фатьянова, но они ехали, в общем-то, в деревню. Что им были маленькие старинные Вязники, когда они Европу да Азию с Америкой и Африкой рты разинуть заставили. Но когда дирижер увидел, несколько раз обернувшись, как под эти песни, под каждую из них, вся пятитысячная аудитория встает, он был поражен. Пожилые, старые, дети — вся поляна. Пять тысяч душ.

Слава — ничто в сравнении с народной любовью.

Эта "Поляночка" стала главным событием жизни жены и семьи Фатьянова. Когда Галина Николаевна выходила на сцену Вязников, всю березовую рощу — зрительный зал — охватывала длительная овация. В старости погрузневшая, с узлами варикозных вен на ногах, она могла бы вызывать жалость. Но выходила на сцену красавицей. И никто уже не замечал ни больных ее ног, ни лишнего веса, ни возраста...

Галина Николаевна любила Вязники, как расцветала от одного этого слова! В последние годы ее жизни наконец-то появился музей Песни в старом Фатьяновском доме. Как она была благодарна за это "поющему мэру" Евгению Виноградову! И даже кабинет Алексея Ивановича, который покочевал по России, нашел здесь свое место, и снова в нем прикорнула гармонь и встали на свое место фотографии их маленьких детей…

В подвале дома-музея сделали для Галины Николаевны спаленку. Мебель в комнате — фатьяновская, пятидесятых годов, которая помнит Алексея Ивановича. Стоит диван, на котором он умер. Стоит сервант с сигнальным колокольцем на ключике.

Она хотела бы здесь жить, чтоб душой не расставаться со своим Алешей. В этой комнате она принимала гостей и давала приют художникам с неустроенным бытом.

Галина Николаевна приезжала в музей, садилась в кабинетное кресло мужа, и всегда несколько минут отдыхала, думала, "настраивалась".

— Вот, теперь я дома, — Говорила она.

В девяностые годы недавно минувшего века вел праздники Лев Иванович Ошанин — мой учитель.

Он жил этим.

Когда-то давно они вместе с Фатьяновым писали статью с протестом против пренебрежения поэтами, пишущими песни. Они гневно требовали к себе уважения у литературных собратий и доказывали, что они — тоже настоящие поэты. Теперь их давнишние мысли высказывала сама жизнь. Не было такого в России, чтобы столько людей приходило на праздник поэта. И чтобы все прекрасно знали его стихи! Кто настоящий поэт — тот, кого сумеет прочесть только эстет, или тот, кого любит народ? Трудный вопрос для литератора, коим являюсь и сама. Отчего все знают Фатьяновских "Соловьев" и не вспомнят трех стихотворений Ахматовой? Я не думаю, что это — только оттого, что народ наш мало образован. Каждый выбирает то, что его питает.

"Если бы хотя бы маленькая часть того, что имеет сейчас Алеша, мне досталось после смерти, я был бы счастлив. Я бы знал, что прожил свою жизнь не напрасно. Если бы мои хоть несколько песен остались так надолго", — Это слова еще одного поэта песни Михаила Матусовского, сказанные им во время прогулки после праздника.

А теперь позвольте закончить это повествование о великом поэте России, золотом ее соловье — Алексее Фатьянове.

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru