Последнее изменение 20 апреля 2007
|
|
Последнее изменение 20 апреля 2007 |
 |
|
Тексты песен 196x-1980 гг. |
Сборник «Любимые дети Державы», Русская поэзия на рубеже веков, Союз писателей России, изд-во «Держава», Москва, 2002 г.
Поэма «Прощайте, дворяне!» / впервые
опубликована — журнал «Лепта» (бывш.
" Советская литература"), 1995, №6 и затем в
журнале «Роман-газета», 1996, № 7. В начале 1998
года поэма удостоена
Малой литературной премии России (*).
"А
роковой 93-й год! Как оболган и
фальсифицирован он новой официальной
российской историей. Да только, что проку
лгать – когда уже написаны “Прощайте,
дворяне” Шипилова – “Евгений Онегин”
конца века? “Борис Годунов”?.. Может быть."
- Л.Баранова-Гонченко.
Критическому
разбору поэмы посвящена статья начинающего
литературного критика Анны Баженовой
"Повзрослеют ли деты
державы?".
Песни
и стихи разных лет
(*) Одна Большая и две Малые литературные премии России учреждены в 1997 году Русским биографическим институтом, Союзом писателей России и Агентством «Сократ». Присуждается за лучшие произведения прозаиков, критиков и публицистов, опубликованные в течение года. Первым лауреатом Большой премии стал Дмитрий Балашов за роман «Святая Русь», завершивший его историческую серию «Государи Московские». Малых премий удостоены Валентин Распутин — за публицистику и рассказы, Юрий Козлов — за роман «Одиночество вещей», поэт из Вятки Светлана Сырнева — за книгу стихов, Николай Шипилов — за поэму «Прощайте, дворяне!» и рассказы, главный редактор «Независимой газеты» Виталий Третьяков — за публицистику и памфлеты.
Поэма, написанная без бумаги
Бывает, щец с утра поем, и
Заблагодушествую так,
Что восхищаюсь до поэмы.
Казалось бы, какой пустяк:
Бледница, птица голубица,
Огонь в крови, бумаги десть,
К полудню пообедать есть -
Могу в поэму углубиться.
Мне непонятно вдохновенье
Поэтов сытых: всякий раз
Каких таких эмоций звенья
Они впускают в форму фраз?
Когда б не знать окурку цену
И верхней полке в общаке,
Когда б слезинкой по щеке
Мне не обозначать измену, -
Тогда бы, отходя ко сну,
Я б не терзался разночинством,
А сытым предался бесчинствам,
Эксплуатируя весну.
Ан нет! Мне трудно относиться
Всерьез к своим хурды-мурды,
Поэмой вдруг заколоситься
Средь поэтической орды.
Тут нужен переход к поэме.
С чего начать? Лиха беда.
А в мыслях робко, не по теме,
Все про любовь хурда-мурда.
О да! Я мог сделать лябу,
Слезы в чернила подпустить,
Себя из жалости простить
За ту или иную бабу...
Но я прощенья не ищу
И слез в чернила не пущу.
***
Сижу в деревне я под Минском,
А дальше - больше: Польша, сейм...
Я родом - с Южно-Сахалинска,
Что впереди планеты всей.
Ко мне правительства жестоки,
Я убежал едва-едва:
Была на Западе Москва,
И вот осталась на Востоке.
И тут и там я как чужак.
Мне в целом мире нет приюта.
Подобно чукче иль якуту,
Я не способен сделать так,
Как представляется мне, плуту:
Вот здесь - земля,
Вот здесь - страна,
Вот здесь - мой дом,
Вот здесь - могила,
Вот здесь поют «Хава-нагилу»,
А здесь нагила не слышна.
...Мечты, мечты! Грусти, мечтатель!
Прости, доверчивый читатель.
***
Начну с того, что падал снег,
Что помню нити паутины,
Из поднебесья крик утиный,
Колеса грязные телег
И придорожные куртины -
России чудные картины.
Меня везли из карантина,
И на лицо мне падал снег.
Казалось, все вокруг спало...
Домой я ехал после хвори.
Отец укрыл меня тепло:
Боялся он возвратной кори.
Кобылке тоже праздник был:
Из глубины карьеров наших
Она б сейчас свои кубы
Тягала, если б не кабы -
Не я больной с моим папашей.
Он был красив, силен и хмелен.
Каракуль. Драп. «Казбек». Ура.
И в интонации гремели его военные вчера.
Он для забавы офицерской
И ради красного словца
Мог бы в тюрьме эсэсэсэрской
Дожить бесславно до конца.
Вот так шутил он иногда:
«Как говорил великий Ленин,
Я дворянин в седьмом колене -
Снимите шляпы, господа!»
- «Да нас посадят вместе с вами!» -
Пугались гости. «Ни-ког-да!
Всех, кто рожден землею русской,
Пускай минуют злые дни!»
Но я все это помню тускло,
Перерассказами родни.
И вспоминаю оттого
Отца с военной закавычкой,
Что стало у меня привычкой:
Мац-мац! - а рядом никого...
***
Уж он зарыт. И мама тоже.
Теперь могилок не найти.
А если б он сегодня ожил,
Меня б увидел: что за тип?
Серьезно набожен. Плешив.
Женитьбой глупой трижды ранен.
Чуть дурковат. Немного странен.
Давно не ходит в индпошив.
Гитару любит да табак.
Собак да кошек, да рубак.
Отец же воевал в Китае,
Он говорил, идя на дот:
«Мужик в лесу не заплутает -
Мужик медведицу найдет...»
***
Так о плешивости детальней:
Плешивых не было в роду.
Ни в ближней их родне, ни в дальней
Со всем усердьем не найду.
Тому виною не подлодка,
И не Чернобыль, не Дубна, -
Тому виной вино и водка,
Грехопадений глубина.
Вот те же браки!.. Скука, драки...
Жена и муж, как две собаки,
Все делят суверенитет.
Не зная, где зимуют раки,
Они вправляют Мике баки,
Лишь остаются тет-а-тет.
Развод. Дели, судья, ватрушки:
Он с другом пить, она - к подружке.
Но мой-то случай, мой позор:
Любил и я, рыдал в подушки,
Ловил любимой каждый взор,
Любим взаимно был, как Пушкин.
Но жизнь - как жертвенный костер:
Моя любимая устала,
Дышать навеки перестала.
Что тут еще сказать...
Актер:
«О, если б время обратило
Свой ток хотя бы на год вспять!
Не стал бы я ни есть, не спать,
Лишь чтоб она меня простила!
Но этот грех не замолить.
Какая мне корысть в огласке?
Такую боль, как в русской сказке,
Водой живою не залить.
И стыдно мне, и дико мне,
Когда молю: приди ко мне!»
Я о любви писать не стану,
Об этом пишут всяк свое.
Я просто вечно не забуду
Ни губы, ни глаза ее.
Как голова ее стучала
О доски кузова в ночи...
Молчи ж и ты. Она молчала.
Она молчит - и ты молчи.
***
Кому расскажешь - сразу охать:
«Тебя вела по жизни похоть!..»
Но ошибаешься, эпоха:
Я был ведомым красотой.
Все для меня явилось разом:
Собаки вой и четкость фразы,
И перелетов птичьих разум,
И хмель влюбленности густой.
А впрочем, тут мы не поспорим...
Там, далеко, за синим морем,
За первым чудом, первым горем
И за сибирскою зимой
Отец смеется: «Кто там стонет?
Мужик на море не утонет.
Мужик на море не утонет,
А выпьет море - и домой...»
Тогда был дом, и в доме я,
И рядом дружная семья.
Как далеко за синим морем
Осталась родина моя!
***
Боюсь, что мы считаем раем,
С отдачей взято. Как взаймы.
И каждой ночью умираем,
И каждой ночью догораем,
Чтоб утром стать другими, мы.
Кто главный был - уже не главный.
Кто водку пил - с утра про чай.
И потому-то, православный,
Нет выше русского «прощай».
***
И чтоб закончить об отце,
Чтоб память сердца не тревожить,
Я приведу слова его же
Формулировок - А, В, С.
А
В китайском он твердил походе,
Желая слабых поощрять:
«Солдат не выстрелит по ходе -
У ходи он стрельнет курить».
В
Однажды на приеме в МИДе
Шепнул он всем по одному:
«Солдат ребенка не обидит -
Солдат гранату даст ему».
С
И в свой последний день рожденья
Он заявил мне свысока:
«Мужик не верит в приведенья,
Пока не выпьет коньяка».
Он этим дал понять тактично,
Что я давно не наезжал,
И только выпивши «Столичной»,
Отец к себе меня прижал.
В ту пору я с женой расстался.
Второй такой - не приведи!
В разгул неделями пускался,
Молил: отец, мол, пристыди.
Скажу, что взор отца был ясен,
Когда он землю покидал
И оставлял в рабочем классе
Свой «нумер» на зарплату в кассе,
Инструментарный причиндал.
Отец сказал, что под Иркутском
Расстрелян был мой дед-казак.
«Вот коль пути пересекутся -
Я посмотрю ему в глаза
И по привычке не скандалить
Спрошу его на ай да ну:
Кому же вы Россию сдали
Своим откатом к Харбину?!»
Смахнув со скатерти посуду,
Он мне сказал: «Езжай отсуда...»
И, глядя в розлив полуденный,
Промолвил лучшую из фраз:
«Лишь спирт хорош неразведенный,
Мужик в разводе - в самый раз...»
***
Вот факт: в России весь народ
Прошел сквозь каторги и ссылки,
Сквозь карцера и слабосилки,
И рудники, и лесопилки
Угрюмых северных широт.
Ну как же - весь? Ответ я дам.
Отвечу: если не сидели
В отцах, во внуках будут там.
Не через час, так на неделе.
Вот потому-то никого
Уж сей вопрос не занимает,
И у ворот тюрьмы свово
Уже никто не обнимает.
В тюрьму как в армию идут.
Кому-то завтра срок дадут?..
И нынче нация зэка,
Сменив фамилии на клички,
Стоит на Божьей перекличке
Без родины, без языка.
И я навечно в том строю
С чужой фамилией стою.
Я знал полет, я видел свет,
Успеха цвет, дурную славу,
И равнодушен к ним по праву,
Которым дорожит поэт.
И вот страной своей скитаюсь,
Как заблудившийся китаец,
Иду, бреду по эсэнгэ -
Последний уд из удегэ.
Известен, в общем-то, в кругах,
Круги пускаю в море быта,
Лечу, как брошенная бита,
А не как бабочка в лугах.
Но жаль мне этот славный люд,
Который жмут, который бьют
И за который выдают
Себя с картавинкой привычной...
***
К тебе, презренный дворянин,
К вам, пресловутые дворяне,
Я обращаюсь с криком брани:
«Позор вам!» - кто услышит. Ин
поймет, что непотребно рядом
с больною - языком чесать,
с ростовщиком и казнокрадом,
с постбольшевистским жирным стадом
у гроба матери плясать!
Когда-то ждали вы саксонца,
Француза, немца иль японца,
Чтоб вам Россию поднесли,
А вы б Россию посекли.
И снова бы народным благом
Дурили девушек в пылу.
И под каким-то новым флагом
Вели Россию в кабалу.
И снова звезды и кресты...
И, как живые, клонят выи
Цветы военно-полевые,
Усталой Родины цветы...
Оно бы ладно, коль затменье,
Так н-е-ет... Предание свежо!
Хотите воротить именья?
Вот погоди-тка ты ужо!
Увидишь фауну Ямала!
Поешь с молитвою пирог!
Видать, учен ты, барин, мало.
Видать, урок тебе не впрок.
***
Яснеет осень: рада - роды!
Ушли грибы. За ними снег
Грозится лечь на огороды,
На сена тучные зароды,
Что ровно дышат в полусне.
В сараях сушь, дрова да джемы,
Серпы, бочата, шуфеля -
Все это нужно для поэмы,
Как паруса для корабля.
Ночными скорые из Бреста
За лесополосой летят,
И церемонию ареста
Во сне увижу: свят, свят, свят...
***
Уж скоро год, как Васи нет,
Как взвились соколы орлами,
Нацелив пушки на парламент
И потопив его в огне.
А чуть пораньше, возле МИДа,
Вдруг Вася в роте «краповых»,
За ним - ОМОН, за мной - обида,
А кто станется в живых?
Он с нами был двенадцать дней
На баррикадах Красной Пресни,
Он пел в спортзале наши песни
О Сталинграде, о войне.
А вот дела пошли покруче,
Чем даже сессии ООН,
Тут оказалось: он - лазутчик,
Пролаза, шулер и шпион.
Я ладил Молотова смесь.
Демидов камни в пирамиду
Укладывал. И кукиш МИДу
Он от плеча казал на весь.
Девчонка, с виду санитарка,
Все повторяла: «Вот запарка!»
Из-под косынки прядь волос
Светло-каштаново светила.
И приходили люди тыла,
Как на войне, стал быть, велось:
«Что вам спокойно не жилось?
Вы из какого зоопарка?»
Они надеждой освежали
И в мыслях нас опережали,
А, приостыв, шепча: «авось»,
Они опять в свой тыл бежали.
Смеркалось, помню... Водомет
На нас рванулся, атакуя,
Но чудо-технику такую
Как повернуть - и тот поймет,
Кто не служил в сержантской школе,
Кто даже не мечтал о ней:
По водомету - залп камней!
И вновь машина на приколе.
Успех пьянит, успех бодрит,
«Ура» кричали баррикады,
за Сталинград держите, гады,
за тех, кто за чертой блокады,
кто завтра заживо сгорит!
На первой линии завалов
Орал Демидов: «Васька, ля-а-ажь!»
А санитарка зашивала
На Демидове камуфляж.
Он мне сказал: «Гляди-ка, Вася -
В рядах омоновцев, каз-зел!
Но я порву его камзол...
Эй, Вася, ну-ка, раздевайся!»
Но к ночи господин Лужков
Развел лейб-гвардию по стойлам,
Ушли на хлёбово и пойло,
И с ними Вася был таков,
Усталый, как Кузьма Крючков.
Ушли они туда, к Арбату,
Где пир блистал среди чумы,
И к ним уж относились мы,
Как авиация к стройбату.
Так нас вели настырно, ловко -
Не в западню, а в мышеловку,
И тут Демидова спросили:
«А может, это не Василий?»
«Да! Этот, вроде бы, брюнет...»
Итак, уж год, как Васи нет.
***
...и глядя в темень без луны,
я вспоминаю, вспоминаю...
Чего-то главного не знаю...
А дни мои тоски полны.
И я себя не уронил:
Такую песню сочинил.
Песня
Здесь мерзость и грязь запустенья,
И тени хозяев былых,
Плохие сухие растенья,
Как призрак домов нежилых.
Здесь нет ни стола, ни лежанки,
Здесь нет ни воды, ни еды.
Секунды здесь, как каторжанки,
Плетутся с делянок беды.
Такая пылища в жилище,
А в красном углу - без икон.
И взор перемены не ищет
За мутным разливом окон.
Но только закат отпылает,
Но только проклюнется тьма,
Но только собака незлая
Залает, лишившись ума.
И мгла неуютного дома
Сомкнется со мглою двора,
И блестки стеклянного лома
Прибьются на кончик пера;
Настольная лампа, тетрадка -
И время настало мое,
И строки весомо и кратко
Мне ночь, как цветы, выдает.
Не те, что лежат, восковые,
Не те, что растут по лесам,
А черные розы, живые,
Которые выдумал сам.
В них вся моя прежняя сила,
Хоть нет ни кола, ни угла.
И родственны мгла и могила.
Послушай: могила и... мгла.
***
Чужая осень. Дом чужой.
Пора знать честь - в дорогу сборы.
И лай привычной гончей своры
За смутной прошлого межой.
Серпы... Лопаты-шуфеля...
Работа, было, отвлекала,
Но солнце светит вполнакала,
Когда уже мертвы поля.
Ушли работы по грибам.
Грибы ушли по погребам.
Укрыты от небесной влаги
Картошка-бульба, кадки, фляги...
Пора неведомо куда,
Зачем - неведомо.
Беда.
***
Демидов (или ДемидОв,
Как казаки его гутарят)
Играл легонько на гитаре,
Касался ленточных ладов.
Сидела рядом санитарка,
Ей оставалось жить два дня,
В руках ее светилась чарка
Пустого чаю. У меня
Такое было настроенье -
Погибнуть или победить, -
Что и Демидовское пенье
Уж не могло мне угодить.
Я вспоминал каменоломни
Своих загубленных дедов...
И пел о многом ДемидОв
Таком, что было грех не вспомнить.
«Вы вправду князь?» - спросила та,
которой мало жить осталось,
в которой этакую малость
светилась жизни красота.
«Мой дед был князь. А я - поэт.
Поэт не признает сословий...»
- «Тогда я вас ловлю на слове:
чем вам желанен белый свет?»
И я повел с отцова краю
(он был по дриблингу мастак):
«Гусары деньги презирают.
Гусары любят просто так...»
Люблю молчание в любви я,
Но: «...так люблю, - сказал, - ей-ей,
Цветы военно-полевые
Любимой родины моей!..»
«Да, вы поэт... Я - просто Нина...
Я с Украины - нет житья.
Когда страдает Украина,
То вместе с ней страдаю я.
Скажите, кто наш враг? Вы старше,
Вы - князь, а я - рабочий класс...
Кто против нас стоит на марше?
Кто завтра расстреляет нас?»
И я ответил:
«Твари, Нина.
Даю вам слово дворянина».
***
Когда безусые юнцы
Блистали удалью бескровной,
Когда веселые донцы
Меня пытали родословной,
Я отвечал: «Дворянству - бой!
Дворяне там, за сшибкой века,
А льды Амура и Певека -
Разливы крови голубой.
А потому - не по крови
Я дворянин, а по сознанью.
И мой прекрасный визави,
И я - на родине в изгнанье.
Чтоб от патетики уйти,
Чтобы не впасть в сарказм крамольный,
Предпочитаю тост застольный
Нравоучению в пути.
Одет в пятнистую хламиду,
Усатый, в метках старых ран,
Дороже мне казак Демидов
Всех новоявленных дворян.
А тот, кто не на поле брани
И не на поле чести борз,
Идет в Дворянское собранье,
Как на буфет когда-то в ОРС.
Их - легионы в эти дни,
Они слилися с сатаною.
И перед этою стеною
Стоим в столетье мы одни.
А в общем, братцы, много дряни
Сегодня лезет во дворяне.
Фигляры. Бабы. Торгаши,
Которых гнал Господь из храма, -
Они не погорят от срама,
Когда, влетая через рамы,
Снаряды будут нас глушить.
И на мосту российской славы,
Однако, многие князья
В виду артиллерийской лавы
Победы ждали на халяву.
Но просчитались.
Верю я».
***
И этот год - как десять лет,
Как жизнь, отдельная от эго:
Бегу, бегу - ан нету бега,
Все еду, еду - следа нет.
Уж мы с Демидовым в горячке
Алтай, Сибирь и Дон прошли...
Нас понимали сибирячки,
Сибиряки же не могли:
«Вы власть в Москве не поделили!
А уж взялись, так, варначье,
Оружье завели бы - или
Не начинали, ё-моё...»
Но этой песне сто веков:
Пока над ними гром не ахнет
И бабьей кровью не запахнет, -
Они не состирнут портков.
Я ж агитацией не занят.
Я больше сердцем, чем умом.
Я сроду не был в Лонжюмо,
В Разливе, в Шушенском, в Казани.
Бывало, жил и в шалаше,
Но это было по душе.
Еще люблю. Еще пою,
Еще в свою Россию верю,
В наиблагую из империй,
И в ней себя я узнаю.
Но возвращаюсь я впотьмах
В октябрь, что назвали черным,
В тот, что возрос растеньем сорным
Во Третьем Риме на холмах.
Давно прошел сорокоуст
По убиенным. Город мрачен.
Он смыслом новым обозначен,
Как потерявший корни куст.
Ночные выстрелы дробили
Московских улиц тяжкий мрак.
Пороховое изобилье
От дяди Бори с дядей Билли...
Остатки вялых малых драк.
Кто жив? Кто мертв? Кто арестован?
Кто пытки сносит в ментовских?
И вот я вспоминаю снова
Дни торжества, стыда, тоски...
***
Октябрь. Третье. Крымский мост.
Он перекрыт кольцом ОМОНа.
И митинговая колонна -
От первого ее заслона
Не виден наш Калужский хвост.
Щиты блестели - мы их смяли,
Вторую, третью цепь смели -
И на смоленскую, и дале...
А впрочем, столько уж писали
О том прорыве. И смогли
Великое смешным представить
Ребята ушлые, спецы.
Прекрасно знают те писцы:
Бумага стерпит.
Все. Отставить.
Мы шли, кроша асфальт столицы,
Булыжник нынче не найти.
Стреляли в нас - не помолится,
С асфальтным мусором не слиться,
Чуть что - по счетчику плати.
И этот гибельный восторг,
Который так воспел Высоцкий!
Он в сердце жил и в силе плотской,
И на губах полынью горек.
Когда огонь из крупняка
Открыли из покоев мэрских,
То нас, защитников имперских,
Уж было не унять никак.
- На штурм! - кричали на агоре.
И мы пошли - себе на горе.
Об этих днях писать не диво.
Уж сколько писано о том,
Как шквал народного прорыва
Ворвался сходу в Белый Дом
Через заслоны, оцепленья, -
И вот уже спираль Бруно
На сувениры рубят, но
В костер подброшены поленья,
И скоро вспыхнет костерок,
В котором каждый опалится.
А вся имперская столица
Мрачнее станет, чем острог.
Ну, а пока в остроге шоу:
Мы - гладиаторы, о Рим!
И мы свободою горим,
И мы восстали и сгорим
В честь генерала Макашова.
А он... да полноте о нем,
Гори они, вожди, огнем.
Вожди трусливы и безвольны,
Они, играючись в войну,
На нас взвалили всю вину
За то, что затевают войны.
И я, нужды своей вассал,
Такую песню написал.
Песня (MP3:0.6Мб)
Защищали не «бугров»,
А российский отчий кров,
За распятую Россию
Проливали свою кровь.
Мы с Поповым, да с Петровым,
Да с парнишкой чернобровым
После гари приднестровой
Здесь глотали дым костров.
Что мне Хас и что Руцкой,
Что бомжатник городской?
Я воюю за Россию -
Разве ж я один такой?
Мы с Петровым, да с Поповым,
Да с парнишкою хипповым -
У какого-то слепого
Генерала под рукой.
Припев:
В перекрестье рам
Вижу Божий храм,
Слышу тарарам колоколов...
Может, видит Бог...
Ох! Не обидит Бог...
Выведет орлов из-под стволов.
Ты - народ, и я - народ,
А у них - наоборот:
Мы с тобою - «коммуняки»,
Мы им портим кислород.
Я в асфальтовую лунку
Подзарылся, словно крот,
А Попов наверх улегся -
На какую из широт?
Говорит он: «Здесь мой Брест!»
На груди - нательный крест.
- Уходи! - ему сказали, -
Отказался наотрез.
Попросил он автомат -
А в ответ отборный мат.
Ну, где же с голыми руками -
На свинцовый интерес...
Припев:
А зеваки за окном
Посмотреть пришли «кино»:
Здесь дерутся,
Там смеются:
Где, мол, батька ваш Махно?
В камуфляже офицеры,
Президентские «БэТээРы»,
И «бейтар» в каком-то сером,
Как мышиное сукно...
Им за нас дадут медаль...
Ух, какая невидаль:
Что же, тоже рисковали,
Не миндаль - в такую даль.
Нас зовут боевиками,
Но где же с голыми руками
Да с такими мужиками
Победить свинец и сталь?
Припев:
А что по поводу Попова...
Он согнулся как подкова,
Разогнулся, чтобы снова -
И еще одну поймал...
И напрасно в Подмосковье
Будут ждать его с любовью -
Он уже погиб геройски,
Хоть и был росточком мал:
Вот так финиш, ё-моё!
Пролетарское рванье,
Где же наши генералы?
Где полковник?
Где майор?
Ухожу... И со стыдом
Я гляжу на Белый Дом,
А там на жареное мясо
Налетает воронье...
Припев:
Помолясь на храм,
Выпил бы сто грамм,
Да не надо драмы - все путем!
Я еще вернусь
На святую Русь -
Разберемся до конца потом!
Москва, 7 октября 1993 г.
***
Да, нет того ума во мне,
Что все оценит и рассудит.
По мне дорога и сума,
Больная Родина сама -
Другой мне на веку не будет.
В ней столько тихой красоты,
Что сердце замолчать готово
И позабыть маразм листовок,
Которые читаешь ты.
Но тот, кто в прошлом октябре
Сгорел на поле русской чести,
России преданный без лести, -
Россией преданный сгорел.
Я не военный. Не герой.
Я нерешителен порою,
И я не брат тому герою,
Что за броней стоит горой.
Да, я не брат тому князьку,
Что пулей мается в патроне,
Ночами думая о троне,
Кляня российскую тоску.
И нынче наберусь отваги
Спросить дворян: где ваши шпаги?
Жаль, шпаги ваши преотличны
Премного стали символичны,
А то бы всякий чертов шпак
Бежал при виде шпаг!
Прощай, московские дворяне!
Бояре думские, адью!
Я в православные миряне
Себя навечно отдаю.
Ну, а кому душа и дух
России кажутся смешными, -
Так это скачет бес меж ними,
Как гармонист средь молодух.
И еду я, лечу, бескрыл,
Не страх привел меня в движенье:
Не смерть страшна, а униженье -
Так мой папаша говорил.
И мы узнали вкус побед,
Испили брагу пораженья.
Не смерть страшна, а униженье.
Имею честь.
***
И снова холодок вагонный.
В вагоне запах самогонный
И новых яблок аромат,
Фарца мерзейшая и мат.
И еду я, крадусь к исходу
Не мной начертанной судьбы.
И все сильнее год от года
Одышка сердца от гоньбы.
Но где-то ждет меня Татьяна
И молит Бога обо мне,
А может быть, что при луне
Клавиатуру фортепьяно
Она огладит не спеша:
Туше - и нету в ней обмана,
Ее прекрасная душа
Святой любовью обуяна.
Как много я имел земли!
Бывал в Тамбове, жил в Хороге,
Мои огромные дороги
Меня к смиренью привели.
Мне что? Мне б домик, Таню, пса...
Гитару, может быть... Бумаги,
Пока профессора-завмаги
Совсем не извели леса.
Мне уж не надобно лихих,
Веселых некогда знакомых,
Попойкой бешеной влекомых
Ко мне.
Дела мои плохи.
Но не забыть мне милых лиц
На тех октябрьских баррикадах.
Да, неумен я. И петлиц
Моих не изберут награды.
Пусть будет пухом им она,
Родная русская землица,
И православная столица -
Их подвигом освящена.
А что касается поэмы,
То, по признанию богемы,
Прекрасней песни не сложить:
«...Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит».
1993 г.
|
|
Конец поэмы «Прощайте дворяне!» |
|
Октябрь
Прорвали фронт - и хлынули с небес,
Как вешний град, ударили по толю,
По бедному, изъезженному полю,
По кладбищам с любимыми и без.
Беззвучно и безрадостно в подхват
За ними мелко, моросью и хмарью,
Пошли дожди поселками и гарью,
Вливая в реки тыщи киловатт.
Оскалилась оврагами, слегла
Земля отцов под Тверью и Тамбовом,
Лишь там во взглядах цвета голубого
Блестят осколки - остальное мгла.
О время, тяжелее всех вериг...
В глазах пустыня, в них темно и сухо.
Я сам - старик. Сестра моя - старуха.
И лучший друг - беспомощный старик...
***
Серый сумрак загустел. Тихий страх.
Колыханье чьих-то тел в номерах.
Электрический огнь игловат.
В одиночестве я сам виноват.
Серый сумрак загустел аж до звезд.
Ты куда меня, мой Ангел, завез?
Закружил, да заморочил, извел
И оставил тут, как на произвол.
От преданий старины, в кураже
Отошел я лет так тридцать уже.
И чужого не постиг. Так и шел.
Все рысцой, трусцой да настороже.
Я заплачу, я запрячу лицо,
Как помянется родное сельцо,
Солнце в лонце озерца на меже,
Да махорочки отцовой кольцо.
На казенную кровать повалюсь,
Без иконы в темноту помолюсь,
Да прибавлю я к молитве поста,
Чтоб меня не одолел супостат.
***
Вот на этот прелестный лубок
Перелеска взгляни, голубок...
Видишь, небо над ним голубое.
Видишь, птица плывет в теплоструйной реке.
Слышишь, что-то поет на своем языке -
Это родина наша с тобою.
Погоди с анекдотами, милый пострел!
Ты привык к ним, как боров к корытцу.
Ты бы зорче, острее кругом посмотрел,
А не то, когда новый начнется отстрел,
Знать не будешь, куда и укрыться!
За собой не утащишь корытца...
Побежишь на восток - на востоке чума.
Ты на юг, а тебя - на галеры.
Ты на север - теряя зачатки ума...
Ты на запад - на западе морок и тьма...
Тут о родине вспомнишь, холера!
Тут и спросишь: где Бог мой и вера?
Я тебя не пугаю. Какой в этом прок:
На Европу тебя растащило...
Будешь кошкой скрестись о родимый порог,
Но чужой в твоем доме свой жизненный срок
Скоротает, нечистая сила.
А тебя на закат потащило!
Вот тебе путеводный клубок -
Нашей родины милый лубок.
Вид
из окна
Баба с веником прошла - видно, в баню,
Провезли в трехтонке шлак - видно, строят.
Три мужчины в тополях - видно, банда.
Нет, скорее собрались выпить трое.
Мальчик с девочкой в песке - брат с сестрою?
Вон белье на ветерке сушит бабка.
Провезли обратно шлак - нет, не строят...
Пьют мужчины в тополях - нет, не банда...
1964 г.
***
Вот замечаю, что стал я в рисунке сильней.
Жизненный опыт, однако, я в них спрессовал.
Точно рисую коров, лошадей и свиней,
Раньше все женские личики я рисовал.
Вот замолкаю, имея желанье молчать.
Все уже сказано, нечего мир колыхать.
Нынче ж молчу, как молчит виноград, алыча,
Липа и груша, что тихо лепечут у хат.
Вот уж не нажил ни денег я, брат, ни ума.
Сашка Портнов обещал одолжить миллион.
Только рисую: дорога, дорога, сума...
Кто это: я? Или ты? Или мы? Или он?
Жалоб не будет. Меня, как кирпич, пережгло.
И не годится на новую жизнь пережог.
Нечто хотело убить меня и не могло.
Небереженого тоже Господь бережет.
Сашка Портнов, говорят, уже сам без штанов.
Где мои кисти, холсты, мастихины, эй, ты!
Я нарисую молчанье российских холмов,
И отточу его перышком - тонко, как штык.
Этим штыком вдругорядь отточу я перо
И напишу, что рисунок мой нынче сильней.
Точно рисую свиней, лошадей и коров.
Точно пишу я коров, лошадей и свиней.
***
Слово - олово, слово - свинец,
А молчание золото бедных.
Благочинно идут под венец
Двое нищих, от гордости бледных.
Бедность, бедность! Она не порок,
Но в словах утешения мало,
Если утром ребенок продрог,
А под утро ребенка не стало.
Нищий духом, наверно, блажен.
Там, на небе, наверно, виднее.
Вот и я с каждым часом уже
Становлюсь, как Россия, беднее.
За мои молодые грехи
Я несу наказанье по праву.
Но за счастье считаю стихи
И любви молодую отраву.
Но когда я на нищих гляжу,
Когда вижу ребенка больного,
То мечтами, как волк, выхожу
На большак, чтоб загрызть вороного.
Чтобы знать, как вцепившись в задок,
Ужаснувшись дыханию стаи,
Задрожал зажиревший седок,
Как душа, в небеса отлетая.
***
Татьяне Дашкевич
Был ли я птицей? Не скажет никто...
Был ли я волком из леса?
Помню, носил дорогое пальто,
К радости мелкого беса.
Был ли убогим? Не скажет никто.
Весело помнят иные,
Как я пропил дорогое пальто,
Пропил пальтишко, родные.
Долго я песни дорожные пел -
Десять годков или тридцать.
Долго я жажду и голод терпел
Прежде, чем начал молиться.
Был ли я черным монахом в миру?
Был ли лукавым пострелом?
Был ли я гостем на званом пиру,
Где мое время горело?
Долго любил, и любить не устал,
И от любви умирая,
Понял страданья Иисуса Христа,
Понял, что нет ему края.
Долгой, незрячей, бездомной зимой
Женщина - равных ей нету -
Молвила милая: «Ангел ты мой,
Ангел мой, сжитый со свету...»
Был ли я птицей? Не знает никто...
Был ли я трелью баянной?
Только купил дорогое пальто,
Чтоб повидаться с Татьяной.
«Ангел ты мой» - говорит мне она,
«Как я устала зимою одна...»
Слепой
Искрили провода и свет мигал опасный,
Но ласковая печь струила теплоту.
Февраль... Мой генерал, родитель мой прекрасный
Задумчиво глядит на алую плиту.
Не бойся, говорит, зажжем с тобой лучину:
Так много не читай, не порть себе глаза...
Вот вырастешь большой - найдем тебе дивчину:
Зачем ты ей слепой? - так батюшка сказал.
И тем навеял сон. Спокойно в доме стало.
И не пересказать, как на краю села
Свистели все ветра, но печь светила ало
И таракан шуршал клеенкою стола.
...Но нет, я не спасен от слепоты житейской.
Хоть и глаза остры, хоть вижу явь и сны,
Но так повеет вдруг теплом воды летейской,
Что впору не доплыть до будущей весны.
И лишь сердечный взор уже не ошибется,
Но поздно! Позади и выбор, и порог,
И дым чужой печи, что в небо тихо вьется,
Как дым моей судьбы...
Как прах моих дорог...
***
В. П. Смирнову
Глаза распахнулись широко -
Не видно просвета вдали.
Товарищ мой нынче далеко,
Туда не идут корабли.
Здесь мерзость и грязь запустенья,
И тени хозяев былых.
Плохие сухие растенья,
Как призрак домов нежилых -
Такая пылища в жилище,
А в красном углу - без икон,
И взор перемены не ищет
За мутным разливом окон.
Но только закат отпылает,
Но только проклюнется тьма,
Но только собака незлая
Залает, лишившись ума.
И мгла неуютного дома
Сомкнется со мглою двора,
И блестки стеклянного лома
Прибьются на кончик пера -
Настольная лампа, тетрадка,
И время настало мое,
И строки весомо и кратко
Мне ночь, как цветы, выдает.
Не те, что лежат, восковые,
Не те, что растут по лесам,
А черные розы, живые,
Которые выдумал сам.
В них вся моя прежняя сила,
Хоть нет ни кола, ни угла.
И родственны мгла и могила.
Послушай: могила и... мгла.
Напрасно старушка ждет сына домой.
Ей скажут - она засмеется.
Последней своею земною зимой
У церкви в поклоне согнется.
Ты не права
Ты не права Тысячу раз. В поле трава Пожелтела вчера. Высохли росы За ночь до утра. Полем, асфальтом Дуют ветра. Ты не права - Я не пропал. Просто - провал. Потерялась тропа. След паутин, След ушедших к пристани ребят, И этот рассвет Мне кажется похожим на тебя. Я с жизнью был как ласковый теленок, Ходил по ней с зари до зари, Просил у жизни тихую Аленушку - Пускай ей двадцать, пусть ей тридцать три. А ты не права. Где-то в зиме Бьется о небо Игрушечный змей. Ждет синевы, А навстречу - буран. В поле трава Пожелтела вчера. А я такой привязанный, влюбленный В большое небо, где орел парит, К земле, где в небо счастья эшелоны Уходят в 18.33. А если суждено о невезенье Разбиться моей дерганой судьбе - Упасть хочу, ударившись о землю, И крыльями прижать ее к себе... 1968 г.
